— Тебе сказал Таг? — Нет. Бен Хэнском. Таг сказал ему. — Он все равно милый человек, — тихим голосом возразила Беверли. — Всегда шутит и все такое, но руки в ход не пускает. — Клоуны тоже много шутят, — напомнил я. Они подпрыгнули, словно я вновь ущипнул их за нервный узел. — Но милыми от этого не становятся. — Мы в курсе, — прошептала Беверли. Она смотрела на свои руки. Потом вскинула глаза на меня. — Вы знаете о Черепахе? — Последнее слово прозвучало как имя собственное. Я уже собрался сказать, что знаю черепашек-ниндзя, но предпочел промолчать. До появления Леонардо, Донателло, Рафаэля и Микеланджело оставалось еще несколько десятилетий. И я лишь покачал головой. Она с сомнением посмотрела на Ричи. Он — на меня, потом вновь на нее. — Но он хороший. Я практически уверена, что он хороший. — Она коснулась моего запястья. Холодными пальцами. — Мистер Даннинг — милый человек. И если он больше не живет дома, это ничего не значит. Тут она попала в десятку. Моя жена ушла от меня, но не потому, что я оказался плохим. — Это верно. — Я поднялся. — Я еще какое-то время побуду в Дерри, и мне не хотелось бы привлекать к себе внимание. Вы сможете никому об этом не рассказывать? Я понимаю, что прошу о многом, но… Они переглянулись… и расхохотались. Беверли отсмеялась первой. — Мы умеем хранить секреты. Я кивнул: — Я в этом уверен. Готов спорить, несколько накопилось за это лето. Молчание. Я ткнул пальцем в сторону Пустоши: — Играли там, внизу? — Одно время, — ответил Ричи. — Теперь нет. — Он отряхнул джинсы. — Приятно поговорить с вами, мистер Амберсон. Глядите в оба. — Мальчик замялся. — В Дерри надо быть начеку. Сейчас, конечно, стало лучше, но я не думаю, что все будет, вы понимаете, совсем хорошо. — Спасибо. Спасибо вам обоим. Может, когда-нибудь у семьи Даннингов тоже появится повод поблагодарить вас, но если все пойдет так, как я рассчитываю, они… — …Ничего не узнают, — закончила за меня Беверли. — Именно. — И, вспомнив фразу Фреда Туми, я добавил: — Верно, Эвершарп. Вы двое тоже берегите себя. — Обязательно, — ответила Беверли и снова захихикала. — Привет моржу. Я отсалютовал, прикоснувшись к полям новой соломенной шляпы, и двинулся прочь. Но внезапно мелькнувшая мысль заставила меня остановиться и повернуться к ним. — Этот проигрыватель подходит для тридцати трех оборотов? — Для долгоиграющих пластинок? — спросил Ричи. — Нет. Вот наш домашний хай-фай подходит, а у Бевви — так, детская игрушка на батарейках. — Думай, что говоришь, Тозиер! — вскинулась Бевви. — Я копила на него деньги! — Она повернулась ко мне. — У него две скорости, семьдесят восемь и сорок пять оборотов. Только я потеряла пластиковую штуковину для установки сорокопяток, поэтому можно крутить только пластинки на семьдесят восемь. — Сорок пять тоже подойдет, — кивнул я. — Поставь пластинку снова, но на сорока пяти. — Уменьшать скорость для разучивания шагов в свинге нас с Кристи научили на занятиях танцами. — Папаша сбрендил, — прокомментировал Ричи, однако передвинул рычажок и опустил иглу на пластинку. Судя по звуку, оркестранты Гленна Миллера закинулись куаалюдом[54]. — Ладно. — Я протянул руки к Беверли. — Ричи, смотри внимательно. Она доверчиво взялась за мои руки, глядя на меня снизу вверх широко раскрытыми веселыми глазами. Я задался вопросом, где и кем она будет в 2011 году. Если, конечно, доживет. А при условии, что доживет, будет ли помнить странного мужчину, который задавал странные вопросы и однажды, солнечным сентябрьским днем, станцевал с ней под замедленную версию «В настроении»? — Вы уже проделывали все это медленно. Сейчас будет еще медленнее, но вы сможете сохранить ритм. И времени хватит для каждого шага. Время. Много времени. Пусти пластинку снова, но на замедленной скорости. Я потянул Беверли на себя, за руки, позволил податься назад. Мы оба наклонились, как люди, находящиеся под водой, ударили по воздуху левыми ногами, а оркестр Гленна Миллера играл: Ба-а-а-а… да-а-а-а… да-а-а-а-а… ба-а-а-а-а… да-а-а-а-а… да-а-а-а… ди-и-и… дам-м-м-м-м. На той же замедленной скорости, словно заводная игрушка, пружина которой почти что распрямилась, Бевви крутанулась налево под моими поднятыми руками. — Стоп! — воскликнул я, и она замерла, спиной ко мне. Наши руки оставались сцепленными. — Теперь сдави мне правую руку и напомни, что идет следом. Она сдавила, потом крутанулась в обратную сторону и двинулась вправо от меня. — Класс! Теперь я должна нырнуть под вас, а вы — вытащить меня назад. Потом я переворачиваюсь. Мы это делали на траве, чтобы я не сломала шею, если не получится. — Эту часть я оставлю вам. Я слишком старый и переворачивать теперь могу только гамбургеры. Ричи вновь вскинул руки со сжатыми кулаками. — Круто-круто-круто! Этот странный взрослый выдает еще один классный… — Бип-бип, Ричи, — прервал его я. Конечно же, он расхохотался. — Теперь пробуй ты. И разработайте сигналы рук для всех движений, что сложнее двух притопов на местных танцульках. Если и не выиграете конкурс талантов, все равно выглядеть будете хорошо. Ричи взял Беверли за руки, и они начали танцевать. Сблизились, отодвинулись, пошли с вращением Беверли налево, потом с вращением направо. Она нырнула ногами вперед между расставленных ног Ричи, ловкая, как рыбка. Потом Ричи вытянул ее назад. Закончила она эффектным переворотом, приземлившись на ноги. Ричи снова взял ее за руки, и они все повторили. Во второй раз вышло лучше. — Мы сбились с ритма, когда я вытаскивал тебя, — пожаловался Ричи. — Вы не собьетесь, когда пластинка будет крутиться с нормальной скоростью. Поверь мне. — Мне нравится, — ответила Беверли. — Словно смотришь на все через увеличительное стекло. — Она поднялась на цыпочки и повернулась на триста шестьдесят градусов. — Я чувствую себя актрисой Лореттой Янг в начале шоу, когда она выходит в развевающемся платье. — Меня кличут Артур Мюррей, я из Миз-У-У-У-ри, — прокричал Ричи. Он тоже выглядел крайне довольным. — Сейчас я увеличу скорость, — предупредил я. — Помните ваши сигналы. И выдерживайте ритм. Все дело в ритме. Оркестр Гленна Миллера играл нежную мелодию, детки танцевали. На траве рядом с ними танцевали их тени. Отодвинулись… сблизились… наклон… пинок… вращение влево… вращение вправо… между ног… обратно и переворот. До совершенства далеко, и с шагами еще следовало разобраться, но смотрелись они неплохо. Чего там. Смотрелись они прекрасно. Впервые с того момента, как я поднялся на вершину холма и увидел Дерри, громоздящийся на западном берегу Кендускига, я ощутил себя счастливым. И чтобы это чувство оставалось со мной подольше, ушел от них, на ходу повторяя древний совет: не оглядывайся, никогда не оглядывайся. Сколько раз люди говорили себе эти слова, после того как на их долю выпало что-то исключительно хорошее (или исключительно плохое)? Полагаю, много. И совету этому обычно не следовали. Люди созданы, чтобы оглядываться. Именно для этого у нас в шее шарнир. Я прошел полквартала, потом оглянулся, думая, что они смотрят мне вслед. Они не смотрели. Танцевали. И это было замечательно. 8 В паре кварталов по Канзас-стрит находилась заправочная станция «Городская служба». Я зашел в офис, чтобы узнать, как пройти на Коссат-стрит, с двумя «с». Из ремонтной мастерской доносились гудение компрессора и жестяное дребезжание поп-музыки, но офис пустовал. Меня это вполне устроило. Потому что рядом с кассовым аппаратом я увидел кое-что более полезное: металлическую стойку с картами. В верхнем отделении лежала карта города, грязная и одинокая. Первую страницу украшал фотоснимок невероятно уродливой пластмассовой статуи Пола Баньяна. С топором на плече, он, подняв голову, улыбался летнему солнцу. Только Дерри, подумал я, может поклоняться пластмассовой статуе мифического лесоруба. За заправочными колонками стоял газетный лоток. Я взял экземпляр «Дейли ньюс», чтобы вложить в него карту. Положил пятак на стопку газет, где уже скопилась кучка мелочи. Не знаю, как с честностью, но с доверчивостью в пятьдесят восьмом все было в порядке. Согласно карте, Коссат-стрит находилась в той же части города, что и Канзас-стрит, в каких-то пятнадцати минутах неспешной прогулки от автозаправочной станции. Я шагал под вязами, еще не тронутыми «голландской болезнью», которая практически полностью уничтожит их в семидесятых. Пока они зеленели, как в июле. Дети проезжали мимо меня на велосипедах, играли в камешки на подъездных дорожках. Небольшие группы взрослых собирались на автобусных остановках, местонахождение которых отмечали белые полосы на телеграфных столбах. Дерри занимался своими делами, а я — своими, мужчина в неприметном пиджаке спортивного покроя и новой летней соломенной шляпе, чуть сдвинутой на затылок, мужчина со сложенной газетой в руке. Такой мог искать дворовые или гаражные распродажи. Или хорошие жилые дома, может, общественные здания, продающиеся по дешевке. Такой мужчина не должен был выглядеть посторонним. Во всяком случае, я на это надеялся. По обеим сторонам обсаженной зелеными изгородями Коссат-стрит выстроились старомодные новоанглийские дома-солонки. На лужайках вращались разбрызгиватели. Мимо меня пробежали два мальчика, перебрасывая друг другу футбольный мяч. Какая-то женщина мыла автомобиль-универсал. Волосы она забрала наверх и завязала платком. С нижней губы свисала неизменная сигарета. Иногда женщина направляла струю на собаку, которая с лаем отскакивала прочь. Коссат-стрит выглядела идеальным местом для натурных съемок какого-нибудь телесериала из жизни маленького городка. Две маленькие девочки крутили скакалку, в то время как третья безо всяких усилий подпрыгивала, пропуская ее под ногами, и пела: «Чарли Чаплин во Франции щас! Смотрит, как дамы танцуют у нас! Салют капитану! Салют королю! И всех вас, конечно, я тоже люблю!» Скакалка стукала-стукала-стукала по мостовой. Я почувствовал на себе взгляд. Женщина с платком на голове перестала мыть автомобиль. Замерла со шлангом в одной руке и большой намыленной губкой в другой. Наблюдала, как я подхожу к играющим девочкам. Но я обогнул их по широкой дуге, и женщина вернулась к прерванному занятию. А я ведь сильно рисковал, заговорив с этими детишками на Канзас-стрит, подумал я. И сам себе не поверил. Вот если бы я прошел слишком близко от девочек… Да, тут бы меня ждали крупные неприятности. Однако Ричи и Бев были своими в доску, я это понял, как только их увидел, да и они приняли меня за своего. Одного поля ягоды. Мы вас знаем? — спросила девчушка. Бевви-Бевви, которая жила на ели. Коссат-стрит заканчивалась тупиком, упираясь в большое здание, Вестсайдский оздоровительный центр. Он не работал, а на заросшей сорняками лужайке стояла табличка с надписью «ПРОДАЕТСЯ МУНИЦИПАЛИТЕТОМ». Такой объект, несомненно, представлял интерес для любого уважающего себя охотника за недвижимостью. В двух домах от центра, по правую руку, маленькая девочка с морковными волосами и веснушчатым личиком каталась взад-вперед по асфальтовой подъездной дорожке на велосипеде с двумя маленькими дополнительными колесиками. Она распевала вариации одной фразы: «Бинг-бонг, я услышала гонг, динг-донг, я услышала гонг, ринг-ронг, я услышала гонг…» Я направлялся к оздоровительному центру с таким видом, будто больше всего на свете хотел рассмотреть его вблизи, но краем глаза продолжал наблюдать за маленькой Рыжевлаской. Она раскачивалась из стороны в сторону, словно пытаясь понять, как далеко сможет отклониться, прежде чем перевернется. Судя по поцарапанным голеням, в эту игру она играла не в первый раз. Фамилии на почтовом ящике я не увидел. Только номер дома: 379. Я подошел к табличке «ПРОДАЕТСЯ» и записал всю информацию на газету. Потом развернулся и зашагал в обратном направлении. Когда проходил мимо дома 379 (по другой стороне улицы, уткнувшись в газету), на крыльцо вышла женщина. И мальчишка. Он жевал что-то завернутое в салфетку. А в свободной руке держал духовушку «Дейзи», которой менее чем через два месяца попытается испугать разбушевавшегося отца. — Эллен! — крикнула женщина. — Слезь с него, пока не свалилась! Иди в дом и возьми булочку. Эллен Даннинг слезла с велосипеда, бросила его на бок и побежала к дому, во все горло крича: — Синг-сонг, я слышала гонг! Пряди ее волос, не такого красивого оттенка, как у Беверли Марш, мотались из стороны в сторону.