Что ж, он меня удивил. Если он и выхаркивал мозги, то не в моем присутствии. И опять у него произошла математическая накладка. — Эл, ты что? Сейчас июнь. Если отсчитать семь месяцев назад, будет декабрь. Он помахал рукой — пальцы стали совсем тонкими, перстень морпехов свободно болтался, хотя раньше сидел плотно, — как бы говоря: «Давай не будем терять на это время». — Сначала я думал, что сильно простудился. Но температура не поднялась, а кашель, вместо того чтобы пройти, только усиливался. И я начал худеть. Что ж, я не идиот, дружище, и всегда знал, что могу вытащить карту с большой буквой «Р»… хотя мои отец и мать дымили как чертовы заводские трубы и прожили больше восьмидесяти лет. Вечно мы находим оправдания своим вредным привычкам, верно? Он опять закашлялся, достал носовой платок. Когда приступ закончился, Эл продолжил: — У меня нет времени переводить разговор на другую тему, но я это делал всю жизнь, и трудно теперь отказаться. Если хочешь знать, труднее, чем от сигарет. В следующий раз, когда меня потянет в сторону, проведи пальцем по горлу, хорошо? — Хорошо, — согласился я. Мелькнула мысль, что мне все это снится. Если так, сон получился очень уж реальный, даже с тенями от лопастей медленно вращающегося потолочного вентилятора на салфетках с надписью «САМАЯ БОЛЬШАЯ НАША ЦЕННОСТЬ — ЭТО ВЫ». — Короче говоря, я отправился к врачу, сделал рентген, и они выявились, большие, как чертовы яйца, две опухоли. Прогрессирующий некроз. Неоперабельные. Рентген, подумал я. Неужели до сих пор используют рентген, чтобы диагностировать рак? — Какое-то время я там поболтался, но в итоге мне пришлось вернуться. — Откуда? Из Льюистона? Из Центральной больницы штата Мэн? — Из моего отпуска. — Он пристально смотрел на меня. — Только это был не отпуск. — Эл, я ничего не понимаю. Вчера ты был здесь и прекрасно себя чувствовал. — Внимательно присмотрись к моему лицу. Начни с волос и продвигайся вниз. Постарайся не замечать воздействия рака — он сильно меняет внешность человека, в этом сомнений нет, — а потом скажи, тот ли я человек, которого ты видел вчера. — Что ж, ты, очевидно, смыл краску… — Никогда ею не пользовался. Не буду обращать твое внимание на зубы, которые потерял, пока находился… далеко. Я знаю, ты это заметил. Думаешь, это воздействие рентгеновского аппарата? Или стронция-девяносто в молоке? Я никогда не пью молоко, разве что добавляю капельку в последнюю за день чашку кофе. — Какого стронция? — Не важно. Попробуй посмотреть на меня, как женщины смотрят на других женщин, когда хотят определить возраст. Я попытался последовать его совету, и хотя любой суд откажется принять мои наблюдения в качестве доказательств, меня они убедили. От уголков глаз расходились паутинки морщинок, хватало их, маленьких и тонких, и на веках, как у всех тех, кому больше не приходится доставать дисконтную пенсионную карточку, подходя к кассе многозального кинотеатра. Отсутствовавшие вчера бороздки синусоидами пересекали лоб. Еще две морщины, гораздо более глубокие, отходили от уголков рта. Подбородок заострился, кожа на шее обвисла. Острый подбородок и обвисшую кожу я мог отнести к катастрофической потере веса, но эти морщины… и если он не лгал о волосах… Эл еле заметно улыбался. Мрачновато, но не без юмора. И от его улыбки мне стало совсем тошно. — Помнишь мой день рождения в начале марта? «Не волнуйся, Эл, — сказал ты, — если эта дурацкая шляпа загорится, когда ты наклонишься над грилем, я схвачу огнетушитель и потушу тебя». Помнишь? Я помнил. — Ты сказал, что теперь я могу называть тебя Хайнцем. — Да. А теперь мне шестьдесят два. Я знаю, из-за рака выгляжу старше, но это… и это… — Он коснулся сначала лба, потом уголка глаза. — Это естественные возрастные татуировки. Знаки доблести, если хочешь. — Эл… я бы выпил стакан воды. — Конечно. Шок, правда? — Он сочувственно посмотрел на меня. — Ты думаешь: «Или я сошел с ума, или он, или мы оба». Знаю. Я это уже проходил. Не без усилия он вылез из кабинки, ухватившись правой рукой за левую подмышку, словно опасался, что развалится. Потом повел меня за стойку. И пока мы шли, я отметил еще один нюанс этой нереальной встречи: за исключением тех случаев, когда мы делили скамью в церкви Святого Кирилла (такое бывало редко; хотя меня и воспитывали в вере, католик я плохой) или встречались на улице, я никогда не видел Эла без его поварского фартука. Он снял с полки сверкающий стакан и налил мне воды из поблескивающего хромом крана. Я поблагодарил его и повернулся, чтобы вернуться в кабинку, но он похлопал меня по плечу. Лучше бы он этого не делал. Казалось, меня коснулась рука кольриджского древнего морехода[8], остановившего одного из троих. — Я хочу, чтобы ты увидел кое-что, прежде чем мы снова сядем. Так будет быстрее. Только «увидел» — слово неправильное. Точнее — испытал. Пей, дружище. Я выпил полстакана холодной вкусной воды, но при этом не отрывал глаз от Эла. Я словно трусливо ожидал, что на меня сейчас набросятся, как на первую, ничего не подозревающую жертву фильма о маньяках, в названии которого обязательно присутствует цифра. Но Эл просто стоял, опираясь рукой о стойку. Морщинистая кожа, большие костяшки. Определенно не рука человека, которому только под шестьдесят, пусть и больного раком. А еще… — Это результат воздействия радиации? — спросил я. — Что? — Ты загорелый. Я не говорю про темные пятна на тыльной стороне ладоней. Такое бывает или от радиации, или от слишком долгого пребывания на солнце. — Раз курс лучевой терапии я не проходил, остается солнце. За последние четыре года я провел много времени на солнце. Насколько я знал, большую часть последних четырех лет Эл жарил бургеры и взбивал молочные коктейли под флуоресцентными лампами, но говорить об этом не стал. Допил воду. Когда ставил стакан на пластиковую стойку, заметил, что моя рука немного трясется. — Ладно, так что я должен увидеть? Или испытать? — Иди сюда. Он повел меня по узкому проходу мимо двустороннего гриля, фритюрниц, раковины, холодильника «Фросткинг», гудящей морозильной камеры высотой по пояс. Остановился перед выключенной посудомоечной машиной и указал на дверь в конце кухни. Низкую дверь. Элу, ростом пять футов и семь дюймов или около того, приходилось наклоняться, чтобы войти в нее. Меня, с моими шестью футами и четырьмя дюймами, некоторые ученики называли Эппинг-Вертолет. — Вот, — кивнул он. — Войди в эту дверь. — Разве у тебя там не кладовка? — Вопрос был риторический. За долгие годы я не раз и не два видел, как он выносил оттуда банки, сетки с картофелем, пакеты с бакалеей, и точно знал, что находится за дверью. Эл меня вроде бы и не услышал. — Ты знал, что сначала я открыл это заведение в Оберне? — Нет. Он кивнул, и этого хватило, чтобы вызвать очередной приступ кашля. Эл подавил его платком, на котором расплывались все новые красные пятна. Когда кашель наконец стих, он бросил платок в мусорное ведро и взял несколько салфеток из коробки на стойке. — Этот трейлер — «Алюминейр», сделан в тридцатых годах в стиле ар деко. Я такой хотел с тех пор, как отец ребенком взял меня в «Жуй-и-болтай» в Блумингтоне. Купил его полностью оборудованным и открыл закусочную на Сосновой улице. Пробыв там год, понял, что разорюсь, если останусь. По соседству хватало ресторанов и кафе быстрого обслуживания, хороших и не очень, но со своей клиентурой. Я же напоминал юношу, который только что окончил юридическую школу и пытается практиковать в городе, где уже работает с десяток уважаемых адвокатских контор. Опять же, тогда «Знаменитый толстобургер Эла» стоил два с половиной бакса. И в девяностом году за меньшую цену я его продавать не мог. — Тогда какого черта сейчас ты продаешь его в два раза дешевле? Если только это все-таки не кошатина. Он фыркнул, и звук этот эхом отдался глубоко у него в груди. — Дружище, я продаю стопроцентно чистую американскую говядину, лучшую в мире. Известно ли мне, что говорят люди? Естественно. Я не обращаю на это внимания. Что тут поделаешь? Затыкать им рты? С тем же успехом можно пытаться не давать ветру дуть. Я провел пальцем по шее. Эл улыбнулся: — Да, ухожу в сторону, но по крайней мере цена говядины — часть истории. Я мог бы и дальше биться головой о стенку на Сосновой улице, однако Ивонн Темплтон дураков не воспитывала. «Лучше убегите и подеритесь в другой день», — говорила она нам в детстве. Я собрал оставшиеся деньги, выпросил в банке еще пять тысяч ссуды — не спрашивай как — и перебрался в Фоллс. Сверхприбыли по-прежнему нет — экономика не в том состоянии, а еще эти глупые разговоры о котобургерах, или песобургерах, или скунсобургерах, у людей фантазия богатая, — да только теперь я не зависел от экономики, как все остальные. И причина тому — за этой дверью в кладовку. В Оберне за ней ничего особенного не было. Я готов поклясться в этом на стопке Библий высотой десять футов. Все проявилось только здесь. — О чем ты? Он пристально посмотрел на меня водянистыми, за ночь постаревшими глазами: — Сейчас говорить больше не о чем. Тебе надо все увидеть самому. Вперед, открой дверь. На моем лице наверняка читалось сомнение. Эл подбодрил меня: — Считай, это последняя просьба умирающего. Давай, дружище. Если только ты мне друг. Открой дверь. 5 Я бы солгал, сказав, что бег сердца не ускорился, когда я повернул ручку и потянул дверь на себя. Я понятия не имел, с чем могу столкнуться (хотя, помнится, в голове мелькнул образ дохлых кошек, освежеванных и готовых к превращению в фарш в электрической мясорубке), но когда Эл протянул руку и включил свет, я увидел, что за дверью… Всего лишь кладовка. Маленькая, такая же ухоженная и опрятная, как и вся закусочная. На полках вдоль стен — большие, ресторанной расфасовки, банки консервов. В дальнем конце, где крыша плавно шла вниз, нашлось место порошкам и прочим чистящим средствам. Щетка и швабра лежали на полу, потому что потолок и пол разделяли только три фута. Пол застилал тот же серый линолеум, но пахло не жареным мясом, как в зале, а кофе, овощами и специями. Ощущался и еще какой-то запах, слабый и не очень приятный. — Ладно, — кивнул я, — это кладовка. Много всего, все аккуратно сложено. По управлению припасами, если такой предмет существует, ставлю тебе пятерку. — Чем тут пахнет? — В основном специями. Кофе. Может, еще освежителем воздуха. Не знаю. — Да, я использую «Глейд». Из-за того запаха. Ты хочешь сказать, что больше ничего не чувствуешь? — Что-то есть. Похоже на серу. Наводит на мысли о горелых спичках. — Я также подумал и об отравляющем газе, что мы всей семьей испускали после тушеных бобов, которые мама обычно готовила на субботний ужин, но не упомянул об этом. А может, лекарства от рака вызывают пердеж? — Это сера. Есть и другие запахи, тоже не «Шанель номер пять». Фабричная вонь, дружище. Безумие продолжалось, но я смог ответить лишь (да и то абсурдно-вежливым тоном, принятым на коктейльной вечеринке): — Правда?