В полночь «Домино» заиграли «Старое доброе время» — другая аранжировка, те же нежные слова, — и вокруг нас воздушные шарики начали медленно опускаться на пол. Пары обнимались и целовались. Как и мы. — Счастливого Нового года, Дж… — Она подалась назад, хмурясь. — Что не так? А я вдруг увидел Техасское хранилище школьных учебников, отвратительный кирпичный куб с окнами-глазами. Именно в этом году ему предстояло стать символом Америки. Не станет. Я не позволю тебе пройти так далеко, Ли. Ты никогда не выглянешь из окна на шестом этаже. Это я тебе обещаю. — Джордж? — Меня вдруг пробрала дрожь. Счастливого Нового года. Я уже собрался поцеловать ее, но она задержала меня. — Это должно скоро случиться? То, ради чего ты здесь? — Да, — кивнул я. — Но не в эту ночь. Эта ночь принадлежит только нам. Поцелуй меня, милая. И потанцуй со мной. 5 В конце 1962 — начале 1963-го я жил двумя жизнями. Хорошей — в Джоди и в «Кэндлвуде». Другой — в Далласе. Ли и Марина съехались вновь. Их первой остановкой в Далласе стал разваливающийся дом на соседней улице с Западной Нили. Перебраться туда им помог де Мореншильдт. Джордж Баух пропал из виду. Как и остальные русские эмигранты. Ли их всех отвадил. Они его ненавидели, отмечал Эл в своих записях. Ниже сделал приписку: Он этого добивался. Готовое обрушиться здание из крошащегося красного кирпича — номер 604 по Элсбет-стрит — вмещало четыре или пять квартир. В них жили бедняки, которые много работали, много пили и плодили орды сопливых вопящих детей. В сравнении с этой квартирой дом Освальдов в Форт-Уорте выглядел чуть ли не дворцом. Мне не требовались средства электронного слежения, чтобы видеть, что семейная жизнь Освальдов разваливалась. Марина продолжала носить шорты и после того, как заметно похолодало, словно упрекала Ли своими синяками. Разумеется, и ради того, чтобы показать свою сексуальную привлекательность. Джун обычно сидела между ними в коляске. Если они начинали громко ссориться, малышка уже не плакала, просто наблюдала и для успокоения сосала палец или пустышку. В один из ноябрьских дней 1962 года я вернулся из библиотеки и увидел Ли и Марину, кричавших друг на друга на углу Западной Нили и Элсбет. Несколько человек (по большей части женщины, учитывая время суток) вышли на крыльцо, чтобы полюбоваться зрелищем. Джун сидела в коляске, завернутая в розовое ворсистое одеяло, молчаливая и забытая. Ссорились они на русском, но причину пояснял указующий перст Ли. Марина надела на прогулку прямую черную юбку — я не знаю, назывались они тогда юбками-карандашами или нет — и молнию на левом бедре застегнула только наполовину. Вероятно, материя попала в зубчики, и бегунок не опускался ниже, но, судя по яростному тону Ли, выходило, что она снимает мужчин. Марина отбросила со лба волосы, указала на Джун, махнула рукой в сторону дома, в котором они жили — из дырявых желобов капала черная вода, на вытоптанной лужайке валялся мусор и банки из-под пива, — и крикнула на английском: — Ты врешь про счастье, а потом приводишь жену и ребенка в этот свинарник! Он покраснел до корней волос и обхватил руками тощую грудь, словно хотел приковать их к себе и не дать воли. Возможно, ему бы это и удалось — на сей раз, — если бы Марина не рассмеялась и не покрутила пальцем у виска. Наверное, этот жест одинаково воспринимается во всех странах. Потом она начала отворачиваться от него. Он развернул ее лицом к себе, при этом едва не перевернув коляску с Джун. Ударил. Марина упала на потрескавшийся бетон тротуара и закрыла лицо руками, когда он наклонился над ней. — Нет, Ли, нет! Больше не бей меня! Он ее не ударил. Схватил. Поднял на ноги, начал трясти. Голова Марины болталась из стороны в сторону. — Ты! — раздался слева от меня скрипучий голос. — Ты, парень! Я увидел пожилую женщину, опиравшуюся на ходунки. Она стояла на крыльце в розовой фланелевой ночной рубашке и стеганом жакете. Седые волосы торчали во все стороны, напомнив мне о двадцатитысячевольтовом перманенте Эльзы Ланчестер в фильме «Невеста Франкенштейна». — Этот человек бьет женщину! Подойди и прекрати это! — Нет, мэм, — ответил я дрогнувшим голосом. Хотел добавить: Я не встану между мужем и женой, но лгать не стал. Правда же состояла в том, что я не хотел своими действиями менять будущее. — Ты трус, — бросила она мне. Я едва не сказал: Вызовите копов, однако вовремя сдержался. Если старушка об этом и не думала, а я подал бы такую мысль, это тоже могло изменить ход истории. Приезжали ли копы? Хоть раз? В записях Эла такого не было. Я знал только, что Освальда никогда не привлекали к ответственности за избиение супруги. Впрочем, в это время и в этом месте мало кто из мужчин привлекался за побои. Одной рукой он волок Марину по дорожке к дому, другой тащил коляску. Старуха бросила на меня последний испепеляющий взгляд и, переставляя ходунки, вернулась домой. Остальные зрители тоже разошлись. Шоу закончилось. Из гостиной я навел бинокль на кирпичную развалюху, расположенную наискосок от моего дома. Два часа спустя, когда уже собрался прекратить наблюдение, появилась Марина с маленьким розовым чемоданом в одной руке и завернутым в одеяло ребенком в другой. Она сменила оскорбившую достоинство Ли юбку на брюки и вроде бы надела два свитера — день выдался холодным. Быстрым шагом пошла по улице, несколько раз оглянулась, опасаясь, что Ли бросится за ней. Когда я убедился, что он за ней бежать не собирается, вышел из дома и двинулся следом. Она дошла до автомобильной мойки, расположенной в четырех кварталах на Уэст-Дэвис, и позвонила по телефону-автомату. Я сидел на другой стороне улицы на автобусной остановке, прикрывшись газетой. Двадцать минут спустя подъехал верный Джордж Баух. Она принялась торопливо рассказывать о случившемся. Он подвел ее к переднему пассажирскому сиденью, открыл дверь. Она улыбнулась и чмокнула его в уголок рта. Я уверен, он счел за счастье и первое, и второе. Потом сел за руль, и они уехали. 6 В этот вечер перед домом на Элсбет-стрит произошла еще одна ссора, и вновь при скоплении живущих в непосредственной близости соседей. Я присоединился к ним, полагая, что в толпе не привлеку к себе особого внимания. Кто-то — почти наверняка Баух — прислал Джорджа и Джин де Мореншильдт, чтобы те забрали вещи Марины. Баух, вероятно, справедливо рассудил, что только им удастся сделать это без драки, которую мог устроить Ли. — Будь я проклят, если отдам хоть что-нибудь! — кричал Ли, не замечая, сколь жадно соседи ловят каждое слово. На его шее вздулись жилы, лицо вновь стало багрово-красным. Как он, наверное, ненавидел эту особенность своего организма — краснеть, словно юная девушка, которую застукали за передачей любовной записки. Де Мореншильдт решил надавить на здравомыслие. — Подумай, мой друг. В этом случае еще есть шанс. Если она пришлет полицию… — Он пожал плечами и вскинул руки к небу. — Тогда дайте мне час, — попросил Ли. Его губы искривились, но отнюдь не в улыбке. — Этого мне хватит, чтобы порезать все ее платья и разломать игрушки, которые присылали эти богатеи, чтобы подкупить мою дочь. — Что происходит? — спросил меня подкативший на «швинне» парень лет двадцати. — Домашняя ссора, как я понимаю. — Осмонт или как там его фамилия, да? Русская женщина ушла от него? Я скажу, давно пора. Этот тип чокнутый. Он коммунист, знаете? — Что-то такое слышал. Ли всходил на крыльцо с гордо поднятой головой, расправив плечи — прямо Наполеон, отступающий из Москвы, — когда Джин де Мореншильдт крикнула ему: — Прекрати это, придурок! Ли повернулся к ней, его глаза широко раскрылись. Он не мог поверить, что его так назвали… и обиделся. Посмотрел на де Мореншильдта, как бы говоря: Приструни свою жену! — однако де Мореншильдт молчал. Происходящее определенно забавляло его. Он напоминал театрала, смотрящего вполне пристойную пьесу. Ничего выдающегося, не Шекспир, но время скоротать можно. — Если ты любишь свою жену, Ли, ради Бога, прекрати вести себя как избалованный мальчишка. Будь мужчиной. — Вы не можете так говорить со мной. — От волнения его южный выговор стал заметнее. — Я могу, буду и говорю, — отрезала Джин. — Принеси нам ее вещи, а не то я сама вызову полицию. — Джордж, вели ей замолчать и не лезть в чужие дела. Де Мореншильдт весело рассмеялся. — Сегодня ты — наше дело, Ли. — Он стал серьезным. — Я перестаю тебя уважать, товарищ. Пусти нас в дом. Если ты ценишь мою дружбу, как я ценю твою, немедленно пусти нас в дом. Плечи Ли ссутулились, и он отступил в сторону. Джин поднялась по ступенькам, не взглянув на него. Но де Мореншильдт остановился и заключил Ли, теперь болезненно тощего, в дружеские объятия. Через пару секунд Освальд обнял его. Я осознал (с жалостью и отвращением), что этот мальчишка — а он и был мальчишкой — заплакал. — Они что, педики? — спросил парень на велосипеде. — Они не такие, как все, это верно, — ответил я, — но в другом смысле. 7 В конце того же месяца, после выходных, проведенных с Сейди, я обнаружил, что Марина и Джун вернулись на Элсбет-стрит. Какое-то время в семье царил мир. Ли снова работал — увеличивал фотографии — и приходил домой вечером, иногда с цветами. Марина встречала его поцелуями. Однажды обратила его внимание на лужайку, с которой убрала мусор, и он ей поаплодировал. Она рассмеялась, и тут я заметил, что зубы у нее белые и ровные. Я не знал, какое отношение имел к этому Джордж Баух, но полагал, что самое непосредственное. Я наблюдал за этой идиллией с угла и вновь вздрогнул, услышав скрипучий голос старухи с ходунками. — Долго это не продлится, знаешь ли. — Возможно, вы и правы.