Мужик был ростом чуть пониже меня, но тяжелее килограммов на сорок. Когда-то он, вероятно, занимался одним из видов силового спорта – штангой либо классической борьбой – и до сих пор сохранил свою силу, хотя и зарос жиром, как завзятый колхозный боров. Машина даже присела, когда он грузился в «обезьянник». Кстати, когда я в нее влезал, она отреагировала вяло. Точно, килограммов сто пятьдесят весит! Вот же чертов бегемот! Мужик не обратил на меня никакого внимания, он как раз материл свою супружницу, пьяным голосом рассказывая ей, в каких позах будет иметь ее, ее хахалей и хахалей ее хахалей. Особенно досталось соседу – извращенному типу, любителю нетрадиционных сексуальных связей. Кстати, я так и не понял – если сосед гомосексуалист, то зачем ему жена этого типа? Глупо же, нелогично. Впрочем, какая может быть логика у пьяни? Только пьяная, само собой. Милиционеры уселись в машину, грохнули закрываемые двери (в «уазике» приходится так грохать – возникает ощущение, что дверца сейчас отвалится, но его перебивает ощущение, что иначе не закроешь), заскрежетал, завыл стартер, и наша пестрая компания двинулась в путь. Я немного удивился: а объяснение взять у свидетелей и потерпевших? А заявление? На основании чего задержали? И как потом будут отписываться? И тут же с усмешкой подумал: какое мое дело? Наверное, успели взять заявление, заранее баба написала. А что касаемо объяснений – сама приедет в отдел, завтра все напишет. Не о такой ерунде надо думать, причем чужой ерунде, а о том, как мне жить дальше! Мужик захрапел, откинувшись на борт машины и распространяя миазмы застарелого сивушного выхлопа, я же, стараясь согреться, тер плечи, руки, ноги – меня била дрожь, еще немного – застучат зубы. Я забарабанил в перегородку «обезьянника»: – Эй, ребята! Эй! – Чего ты? – обернулся лейтенант, и в голосе его слышались досада и раздражение. – Сиди спокойно! Скоро приедем! – Пока приедем, я на хрен замерзну! Мне бы чего-то из одежды! Зубы уже стучат! – Да и хрен с ним! – Жестокосердный водила даже не повернулся, глядя строго вперед, на темную дорогу, освещенную тусклым желтым светом фар. – Тебе чего тут, промтоварный? Давненько я не слышал слова «промтоварный»! Молодняк небось и не поймет, что это такое. А я помню! Древний я, как окаменевшее дерьмо мамонта. Ох и древний! – Я щас тут околею от холода, воспаление легких словлю, а вы будете виноваты. И заяву на вас напишу, что вы надо мной издевались, везли голым, и поэтому я получил воспаление легких! Так что дайте хоть тряпку какую-то – прикрыться! Замерзаю! – Нет, ну а что? Правда холодно, а он голый! – забеспокоился летеха, отреагировав на мои угрозы. Это водилу дальше фронта не пошлют, а участкового… ну, он тоже, считай, на фронте, только вот у него есть все-таки кое-какая карьера. Например, если жалоба найдет подтверждение, могут звание задержать. Или соберутся старшим участковым поставить, а у него взыскание есть! И другого поставят. Или захочет в другую службу перейти – начнут «шерстить» послужной список, и выплывет такой вот неприятный случай. Никому не нужны проблемные подчиненные. И уж тем более – начальники. В ментовке ни одна жалоба просто так не теряется. – Останови! Я ему одеяло с заднего сиденья дам. – Да ты чё, в натуре! – Водила искренне возмутился. – Вообще-то это мое одеяло! Я его из дому принес! Чтобы накрываться им, а не зад какого-то придурка прикрывать! Принеси свое одеяло да накрывай всех синяков! Я даже чуть не хихикнул. Вот типичный образец разговора лейтенанта и сержанта в ментовке! Начальника и подчиненного! Никаких тебе армейских «исполнять!», «слушаюсь!». Да и глупо было бы иначе разговаривать – между прочим, хороший водила, умеющий поддерживать свою тачанку в должном порядке, это гораздо б?льшая ценность, чем простой участковый! Интересно, как летеха выкрутится из ситуации? Фактически его сейчас на хрен послали. – Знаешь чё… если с ним что-то случится, я скажу, что это ты не дал ему прикрыться. По всему видать, мужик непростой, и не алкаш, точно. Не пахнет от него. Крыша поехала – это да. Но чтобы он нажранный был – такого нет. А то, мож, родня кого-то, типа первого секретаря, а ты ему пожалел грязное одеяло, залитое чаем и прожженное цигарками! Жлоб ты, в натуре. И ты будешь отвечать за мужика. Одеяло пожалел, ага! Жидовская ты морда! Куркуль! – Чё сразу – «жидовская»?! Чё сразу «отвечать»?! Обзываешься еще! Куркуль я, вишь ли! – забеспокоился водила и нажал на тормоз. – Вы свое, мля, заработайте, а потом раздавайте! Отдай! Все отдай! Может, еще штаны снять и ему отдать? – Если есть такое желание, отдай! – невозмутимо сообщил лейтенант, и я едва не рассмеялся, несмотря на свое дичайшее положение. Все-таки он выкрутился! Наехал – по всем правилам! Настоящий участковый – такие любые проблемы решают и уж точно с людьми контакт наладить умеют. Проверено! Мне передали одеяло – грубое, кусачее, грязное, воняющее потом, табачным дымом и блевотиной, и я не помню, чтобы когда-нибудь с таким наслаждением заворачивался в кусок ткани. Одеяло, несмотря на его мерзкое состояние, оказалось теплым, и дрожь моя понемногу утихла. Кстати сказать, скорее всего, дрожь была вызвана даже не холодом, не такой уж и мороз на улице, – это нервная перегрузка. Ощущение, будто ты после длительной и тяжелой болезни, когда любой холодок вызывает дрожь, а любое тепло бросает в пот. Привезли меня не в Волжский отдел, как я этого почему-то ожидал, а в Саратовский. Что по здравому рассуждению было абсолютно верно – Усть-Курдюм-то за городом, в Саратовском районе! С какого рожна они попрут меня в Волжский отдел? Возле отдела никого не было, ни одного человека. Глухая ночь, улицы пустынны, и только ночной ветерок шевелит маленькую бумажку, застрявшую между камнями бордюра. Я нагнулся, поднял ее. И убедился – точно, он! Автобусный билет! Тот самый, отрывной, из детства! – Эй, ты что там хватаешь? – обеспокоился злой как черт водила. – Каменюку, что ли?! По башке хочешь дать?! Я протянул руку, показал, потом выпустил билет, и он полетел по ветру, кувыркаясь, как акробат под куполом цирка. И мне вдруг снова стало тошно. Я попал! Вокруг – ни одной родной души! Чужой мир, чужая страна. Да, чужая! Потому что мой мир в 2018 году, а сейчас… какой сейчас год? – Сержант, какой сейчас год? – не задумываясь, спросил я. – Год?! – изумился водила. – Точно, спятил. Семидесятый был с утра год! А у тебя какой? Я чуть было не ответил, но придержал язык. И мгновенно решил: держать язык за зубами, пока во всем не разберусь! Иначе точно окажусь в дурдоме! В дурдоме я все равно оказался, но только через несколько часов. В эти часы меня вначале допрашивали. Вернее, опрашивали. Брали объяснение. Я отвечал, что ничего не знаю – кто я, откуда я и как оказался на дороге. Память пропала! Я не помню ни года (сержант свидетель), ни месяца. Помню только, что я в Саратове, но ничего тут не узна?. А я и правда не узнавал. Напротив Саратовского отдела в моем времени был построен торговый центр. Сейчас его нет. Стоят старые кирпичные дома, частные дома. Не видел, на месте ли Октябрьский отдел, он в мое время находился позади Саратовского, за углом. Но мне рассмотреть особо и не дали, сразу завели в помещение. Одеяло свое драгоценное водила все-таки отнял, но я без одежды не остался – тот же самый летеха притащил старые милицейские брюки с подозрительным пятном на заду (обделался кто-то, что ли?), старый китель без погон, со следами свежего их отпарывания (ну само собой – бомж в милицейском кителе с офицерскими погонами?!). Глупо я выглядел – штаны не доставали даже до щиколоток, обтягивали ляжки, как трико у балерин, а китель на моих плечах едва не лопался при каждом моем глубоком вздохе. Потому дышать я старался порционно и двигался осторожно. Но все-таки это была одежда. И она согревала. Не до жиру! Главное – живой. Допрашивал меня тот же самый летеха. Вернее, не допрашивал, а опрашивал (это разные понятия), ибо я пока не был замешан ни в чем предосудительном – кроме циничного демонстрирования половых органов придорожным деревьям. Кстати, легко можно меня за этот цинизм закрыть, к примеру, на пятнадцать суток. А за эти пятнадцать суток сделать запрос во все инстанции и решить, что со мной делать. Так-то меня не обижали, не оскорбляли – летеха был если не предупредителен, то деловито сух и ничем не выражал своего ко мне отношения. Ну, не помнит человек, кто он и откуда взялся, – и что? Без него дел хватает. А что это не беглый уголовник, видно с первого взгляда. Татуировок-то нет! Никаких! Я вообще-то не любитель украшать себя наскальной живописью, даже если это какая-нибудь хрень, указывающая на принадлежность к «Войскам Дяди Васи». Ну, типа парашюта и болтающегося под ним человечка. Не нравится. Мне «откатали» пальцы – седой, предпенсионного возраста, заспанный эксперт-криминалист, от которого ощутимо несло старым перегаром. Криминалисты всегда были сами по себе и как бы и не совсем менты, потому имели некоторые послабления. Особенно дельные криминалисты. Этот был дельным. Сделал он все быстро, без лишней суеты, и скоро я уже отмывал испачканные пальцы в раздолбанном сортире отделения, в котором, как и в дежурке, воняло блевотиной и табаком. И вообще здесь все пропахло табаком. Стены, пол, стулья, столы, даже люди. Когда это еще до народа дойдет запрет на курение в общественных местах… Очень справедливый, надо сказать, запрет. Не фиг дымить в общественных местах! Ибо не хрен! Кстати, то, что я не курю, помогало мне в зеленке. Снайпер, который курит, находясь «на охоте», долго не живет. Табачный дым некурящий человек чует за несколько десятков метров. Затем меня отвели в камеру. Обычную камеру РОВД – деревянные голые нары, стены, заляпанные «шубой», чтобы на них нельзя было ничего написать. Жуткое изобретение эта самая «шуба». Если кого-то взять за волосы и провести башкой по такой стене – через пару метров от башки останется кусочек с кулак величиной. Все остальное будет висеть на стене. Эдакий гипернаждак. Я улегся на топчан, отполированный боками десятков и сотен «посетителей», и, как ни странно, мгновенно заснул. Мне не хотелось ни есть, ни пить, что было немного странно – все-таки я любитель плотно перекусить, а ел последний раз… сорок восемь лет назад. Нет, вперед! Хе-хе… забавная шутка, ага! До слез… Разбудил меня грубый пинок в зад, от которого я мгновенно проснулся и вскочил на ноги, готовый к чему угодно. Китель на спине опасно натянулся под давлением надувшихся мышц, а я в это время пытался продрать глаза и разглядеть причину моего раннего и бесцеремонного пробуждения. Я ожидал увидеть дежурного сержанта при камерах, или летеху, или любого из ментов отдела, но передо мной стоял тот самый мужик из Усть-Курдюма, который уже слегка протрезвел, но еще находился на границе между бодрствованием и явью. И ему явно хотелось выместить на ком-то свою досаду и злость. Пролить, так сказать, посильно чужую кровь. Начал он, как это водится, с банального загона: – Эй, козел, чего тут разлегся?! Пошел вон со шконки! В углу посидишь. Я спать буду! Он шагнул к «шконке», но я совершенно не собирался сидеть в углу и тем более спускать этому придурку «козла». А потому с ходу, не раздумывая и не создавая особого шума, пробил ему двоечку в челюсть слева и в правую скулу, а когда он уже падал – добавил снизу в лицо коленом, с патологическим удовлетворением слыша характерный хруст сломанной челюсти, пусть теперь поест через трубочку. Пососет, так сказать. Бульончик. Он любит ломать челюсти, вот и сам пускай попробует, каково это. Парень грохнулся так, что камера задрожала. Здоровенный бугай! Сотрясение мозга я ему точно обеспечил. И с раздробленной челюстью он теперь долго не захочет пакостить людям. Вообще-то даже странно – большие, сильные люди обычно добры. Им незачем мучить людей, злиться, злопыхать. Они и так сильные! Чего им злиться на жестокий мир? Злятся мелкие, злобные, обиженные судьбой. Тогда какое же должно было случиться детство у этого отморозка, чтобы он превратился в тупого берсерка, набрасывающегося на всякого, кто окажется с ним рядом? Может, это болезнь? Сумасшествие? Тогда зачем его держат на воле? Закрыть в дурку, да и вся недолга! Навечно! Но пока что закрыли меня. Все-таки придурок, который гоняет соседей и бьет морду жене, кажется, вероятно, гораздо менее общественно опасным, чем некий странный тип, не помнящий своего имени и разгуливающий по дороге в костюме Адама. Дебошир ясен, как дважды два, а этот… может, он опасный преступник, скрывающийся от правосудия? Или маньяк! Или того хуже – шпион! Все-таки Саратов – закрытый для иностранцев город, а тут этот… беспамятный! Утром меня вывели из камеры, даже не посмотрев, что на полу валяется бесчувственный дебошир, – я даже немного обеспокоился, не убил ли? Проснувшись утром от топота и шума за дверью, пощупал его шею, убедился – глубокий нокаут перешел в обычный сон. Так бывает. Выживет, скотина! Мне не хотелось бы, чтобы он подох на заре моей карьеры в новом мире. Не хочется на пятом десятке присесть лет на пять за нанесение тяжких телесных, приведших к смерти супостата. Пусть живет, тупое животное. Меня ждал опять же «уазик», только покрашенный в белый цвет, с красными крестами по бокам и синей мигалкой-фонарем на крыше. Как я понял, это была «Скорая психиатрическая помощь». Пришли за мной два дюжих санитара в белых халатах, и на лицах этих грубых мужиков читалась вселенская скука и ненависть ко всему окружающему миру. Они видели, как сходят с ума, как становятся сумасшедшими люди, про которых никогда и не подумаешь, что такие могут спятить. Казалось, на всех людей эти санитары смотрели немного сверху вниз, словно подозревая, что завтра уже приедут и за теми, и за этими. Смотреть сверху вниз им позволял еще и рост, едва ли меньший, чем мой, – под сто девяносто, это точно. Меня не били и даже не заматывали в смирительную рубашку, хотя все это у них в машине было. Как и дубинки, торчащие из карманов халатов. Неприятные такие на вид дубинки. Похоже, сделанные из текстолита. Засвети такой в затылок пациенту, и тогда, возможно, придется его списать как умершего от сердечной недостаточности. Слышал я о таком еще в юности: приятель мой, Федька Жижин, рассказывал. Мол, долбят пациентов психиатрички почем зря – те и пикнуть не успевают. Или дубинкой по балде, или укол «серы», после чего у душевнобольных поднимается температура, начинаются судороги и горячка. Пытка такая в психушке – не приведи господь это испытать! Так что я дал себе зарок – не сопротивляться, что бы со мной ни делали (за исключением самого уж экзотичного вроде обращения в адепты ЛГБТ), и пройти испытание психушкой с честью и достоинством. Нет ничего постыдного в нахождении в психушке – тут бывали многие уважаемые люди! Гений и безумец – это почти синонимы. Санитары расслабились, почти нежно усадили меня в свою коляску и даже не стали привязывать, после того как я вежливо и культурно пояснил, что буянить не собираюсь и, наоборот, готов всемерно содействовать процессу моего излечения от злого недуга. Ибо сам хочу обрести память и свою законную жизнь. Доехали до «Алтынки», психбольницы, довольно-таки быстро. Никаких тебе пробок, никаких транспортных затруднений! Машин-то мало! Все-таки 1970 год! Какие машины? «Москвичи», «Запорожцы», «Победы», «двадцать первые» «Волги». Мотоциклы с коляской. «Волги» «двадцать четвертые» попадались редко. Оно и понятно – много ли мы видим на улицах «Бентли» и «Роллс-Ройсов»? А тогда «ГАЗ-24» была именно чем-то вроде «Бентли». Редкий мог ее иметь, какой-нибудь маститый писатель, художник, артист! Ну, или чиновник – только там уже скорее служебная, с водителем за рулем. Красивое место эта психбольница. Пруды, сады, парк – все, что нужно для того, чтобы обрести душевное здоровье. Старинная больница, я помню. И даже помню, что ее первым главврачом (и строителем!) был психиатр с мировым именем, Штейнберг, который, в общем-то, и создал эту больницу. За что был «награжден» «благодарным» народом – травлей и репрессиями от черносотенной организации (ибо был «жидом»!), и в результате репрессий скончался от сердечного приступа, не застав революции. Тут, на территории больницы, его и похоронили. Откуда знаю? Знаю, да и все тут. Все-таки я родился в этом городе, хотя теперь его недолюбливаю. Не тот это город, что был в моем детстве, совсем не тот! Впрочем, почему ТЕПЕРЬ я его недолюбливаю? Если я все просчитал правильно – ЭТОТ Саратов именно тот, из моего детства! Тенистый, пахнущий сдобой и помоями, украшенный невероятным количеством моторных лодок, стоящих на приколе возле заборов даже в центре города. И Волга нынешняя – не чета Волге 2018 года с ее пафосными пластиковыми катерами, сделанными в «забугорье». Волга семидесятых жужжала моторами «Вихрь», «Нептун», «Ветерок», тарахтела дизелями гулянок, клокотала от проносящихся по ней «Метеоров» и «Ракет», теплоходов на подводных крыльях. У меня вдруг даже захолодело под ложечкой – не от голода, нет! От предвкушения того, что я увижу! Увижу мое детство, которое вспоминается только самым лучшим, самым красивым, самым дорогим… Господи, неужели Ты дал мне такую возможность – увидеть мое детство?! Нет, все равно не верится. Все равно! Тем временем машина остановилась перед зданием старинной постройки, на котором было написано: «Приемное отделение». Меня вывели из машины, и я зашагал между двумя санитарами – один впереди, другой сзади. Оба явно не ожидали нападения, да и с какой стати им его ожидать? Во-первых, наверняка они уже давно научились определять, кого стоит опасаться, а кого нет. И это точно зависит не от комплекции. Во-вторых, это только в ужастиках пациенты поедают с зеленым горошком печень санитара. На самом деле 99,9 процента пациентов такие же люди, как и все мы. Просто в мозгах у них что-то щелкнуло, и начали они жить в другой реальности. Сталкивался, знаю. «Настоящих буйных мало…» – говорил великий бард. Дальше все пошло по накатанной. Меня завели в приемное отделение, тут же загнали в душевую, выдав мыло, застиранное чистое вафельное полотенце, а также больничную пижаму по типу той, что была у Шурика в «Кавказской пленнице». Когда отмылся и оделся (трусов, кстати, не выдали), повели в глубь больницы, по переходам-лабиринтам, и скоро я очутился в небольшой, вполне себе уютной двухместной палате. Если бы не тяжелые решетки на окнах, можно было бы подумать, что находишься в обычной городской больнице обычного провинциального города. Никаких тебе смирительных рубашек, ремней и других пыточных приспособлений. Конечно, они где-то есть, но… не здесь. Дверь за мной закрыли на ключ. В палате больше никого не было – вторая кровать не застелена. Из чего я сделал вывод: то ли сумасшедших в этом мире поменьше, так что пустуют психиатрические лечебницы и больных можно размещать по одному в палате, то ли меня пока что держат на карантине. И по заразным болезням, и по поведению – вдруг я буйный людоед? Возьму да и сожру ночью своего несчастного соседа! Через примерно пятнадцать минут мне принесли завтрак – пшенную кашу на молоке, два куска белого хлеба, кусочек масла, вареное вкрутую яйцо и стакан с теплым, как моча, чаем, пахнущим размоченным банным веником. Пшенную на молоке не люблю, но заставил себя все съесть, памятуя о том, что настоящий солдат ест не тогда, когда хочется, а тогда, когда надо. В запас, так сказать. Поев, завалился на кровать и мгновенно уснул. Уже засыпая, вдруг возмечтал о том, чтобы все это было сном. Пусть и интересным сном, но… все-таки кошмарным… сном. Это в фантастической книге легко: рраз! – и герой в другом мире, геройствует себе, завоевывает авторитет. А в реальности все это очень и очень печально. Лишиться всего – дома, социального статуса, семьи – это кошмар, а не приключение! В юности я мечтал о том, что вот прилетят инопланетяне и заберут меня к себе на просвещенную планету. И вернусь я через двести лет, такой весь из себя Мессия, и буду вещать неразумным землянам, рассказывать, как правильно себя надо вести. И то обстоятельство, что останусь без семьи, без родителей, вернусь в незнакомый мир, в котором я на фиг никому не нужен, – как-то меня и не смущало. Я о таком, если честно, даже и не думал! Дурачок… Сколько я спал, не знаю. Час? Два? Может быть, три часа? Часов я не ношу с тех пор, как ушел со службы. Сотового телефона нет. Как тут узнаешь, который час? Светло, день, солнце вроде как еще высоко стоит, судя по теням. Меня разбудили словами: «Эй! Вставай!», и через минуту я уже шел по коридору следом за санитаром. Он меня привел к некоему кабинету, оставил сидеть на скамье, очень похожей на садовую, и велел ждать, когда меня вызовут. Я откинулся на спинку скамьи и погрузился в нечто среднее между забытьем и бодрствованием. Эдакое состояние транса, когда поднять подняли, а разбудить-то и забыли. С полчаса сидел, не меньше. Очнулся, когда меня тронула за плечо довольно-таки симпатичная девушка в белом халате – то ли санитарка, то ли молодая врачиха. Практикантка, наверное, их всегда по больницам целые стаи. Мне было предложено пройти за ней следом, и я вошел в обычный медицинский кабинет – столы, приставленные друг к другу, клеенчатая кушетка, накрытая простыней. Ничего нового и необычного – если ты видел хотя бы один медицинский кабинет, то знаешь, как выглядят все другие. В кабинете находились пожилая женщина лет шестидесяти или больше, худощавая, в очках с толстыми стеклами, и мужчина лет сорока, импозантный, с испанской бородкой, в очках с золотой оправой. И как бы эти очки не были просто для блезира – не похоже, что стекла с диоптриями. Для красоты таскает, для солидности. – Здравствуйте! – поприветствовал я присутствующих и посмотрел по сторонам, чтобы определиться, куда сесть. Или лечь – на кушетку, например. Кто знает, как у них тут принимают больных?.. – Здравствуйте! – ответил импозантный мужчина, с интересом глядя на меня, как энтомолог на редкую бабочку. – Присаживайтесь на стул, вот сюда. Я заведующий отделением, звать меня Михаил Петрович. Это ваш лечащий врач – Зинаида Михайловна. Сейчас мы с вами поговорим и уже тогда приступим к лечению. Но вначале, пожалуйста, разденьтесь.