Фэл изо всех сил старается быть понятной и доступной, «пульсары — это космические источники импульсного электромагнитного излучения, — говорит она, — большинство пульсаров излучает в радиодиапазоне от метровых до сантиметровых волн». Радиопульсары отождествляются с быстро вращающимися нейтронными звездами. И еще что-то про оптический, рентгеновский и гамма-диапазон и про конус, в котором генерируется излучение. — Пульсары — самая интересная вещь на свете, — не слишком уверенно заявляет Фэл. — Будешь писать мне письма? — Письма? — Ну да. Я люблю получать письма. А ты? До сегодняшнего дня Габриель ни с кем не состоял в переписке, он и понятия не имеет, как это делается. — Твой отец писал мне письма. Они были забавными. Иногда он такое придумает, что я хохочу до упаду сутки напролет. — А про меня он писал? — Конечно! Не было ни одного письма, в котором бы ты не упоминался… — А я? О чем должен писать я? — О чем угодно. О том, как ты живешь. И что делаешь. — Про школу тоже можно писать? — Если посчитаешь нужным. — Там не очень интересно. — Тогда не пиши. — А если и в жизни ничего интересного не происходит? Фэл похожа на маленький заводик по производству телячьих нежностей: она ласково ерошит Габриелю волосы и целует в обе щеки и еще в подбородок, «никогда так не говори, дорогой мой! Жизнь не может быть неинтересной, нужно только присмотреться повнимательнее. Ведь столько замечательных вещей вокруг!» — Мороженое, — тут же вспоминает Габриель. — Мороженое, да, — подтверждает Фэл. — Мороженое делает жизнь вкусной. Какая жизнь тебе понравилась бы больше — ореховая, ванильная или земляничная с добавлением киви? — Мне нравится фисташковое… И чтоб оно слегка подтаяло. — Отлично. Думай о жизни, как о фисташковом мороженом. — Я попробую. Еще было бы здорово уплыть куда-нибудь. — Здорово, да! Однажды я путешествовала на океанском лайнере. — Не в Америку? — Нет. — А собираешься? — Все рано или поздно собираются в Америку, — философски замечает Фэл. — Но я уже была там. Ездила в одну обсерваторию в Чили… Чили — тоже Америка, только Южная. Габриель в курсе дела, он неоднократно видел Чили на карте, это очень узкая страна, похожая то ли на нож, то ли на морского угря. Она находится в спасительном отдалении от той Америки, в которой существуют банки, казино и черные костюмы с белыми шляпами и куда намылился Кинтеро с дружками. Вдруг Фэл взбредет в голову поехать в ту Америку, и она столкнется с Кинтеро? Габриеля почему-то совсем не привлекает подобная перспектива. — А в большой Америке… Не Южной… Там есть обсерватории? — Ну конечно. Там очень хорошие обсерватории. — Но они ведь нисколько не лучше, чем та, в которой ты работаешь? Или та, в Чили… Ведь не лучше, правда? — Мне трудно сравнивать. — Фэл вполне серьезно отнеслась к вопросу Габриеля. — Но говорят, что оборудование там первоклассное. — «Говорят» — еще не значит, что так оно и есть. — Какой же ты забавный! — Еще один повод растормошить и поцеловать Габриеля найден. — Тебе нравится фисташковое мороженое, но совсем не нравится Америка, так? — Думаю, что делать в Америке совершенно нечего, — мрачно произносит Габриель. — Если ты, конечно, не собираешься играть в казино или… Или грабить банки. — Не собираюсь, честное слово! Но когда я говорила об океанском лайнере, я имела в виду обыкновенный круиз. Пять портов за десять дней, полный пансион и стюарды, похожие на римских легионеров, — все до единого. Я была туристкой. — А я до сих пор никем не был. И нигде. Еще я люблю книги… — Так я и думала. Ты — большой молодец. Молодец, а никакой не недоумок — если бы это услышала Мария-Христина, то сразу прикусила бы язык!.. Ох, уж эта Мария-Христина! В противовес зеленому лужку-Фэл сводная сестра предстает перед Габриелем угрюмым плато, усеянным подлыми ядовитыми колючками, торчащими из земли корневищами, насмешливыми грудами камней. Еще никому, кроме темной лошадки Хавьера, не удалось пройти по плато, не поранившись, — и лучше держаться от этой местности подальше. — Ты не очень нравишься моей сестре, — сдает Марию-Христину Габриель. — Полагаешь, мне нужно напрячься, чтобы понравиться ей? — У тебя все равно ничего не получится… Она всегда такая — ей никто не нравится… — Честно говоря, и я от нее не в восторге. — Фэл нисколько не расстроена от сказанного Габриелем. — Ничего, что я так говорю? Может, ты переживаешь из-за нее? — Нет. Фэл разглядывает Габриеля с таким любопытством и жадностью, как будто он — первый мальчик, который встретился ей на пути и к которому она подошла достаточно близко. Так близко, что расстояние измеряется сантиметрами (как радиоволны), а иногда исчезает совсем. Что, если и правда — первый? Это обстоятельство необходимо немедленно прояснить. — У тебя есть дети? — Нет, — просто отвечает Фэл. — Почему? — Не знаю. Так получилось. Раньше я не задумывалась над этим… — А сейчас? — И сейчас не задумываюсь. — А у тебя есть знакомые среди детей? — Погоди-ка… У меня есть знакомый продавец птиц, и я неплохо знаю его подопечных… У меня есть знакомый фотограф и знакомый репортер криминальной хроники… Про кошек я тебе уже говорила, упомяну еще и собаку, щенка бассет-хаунда. А дети… Нет, знакомых детей у меня нет. Кроме одной девочки, дочки фотографа. Но она такая толстая, противная и глупая, что можно смело сбросить ее со счетов. Ты — мой первый знакомый ребенок, малыш. Из всего приведенного теткой списка Габриеля особенно интересуют щенок бассет-хаунда и продавец птиц (это то же самое, что Птицелов или нет?) — нужно обязательно расспросить о них Фэл, когда представится возможность. То, что трудно понять Габриелю: у его отца был сын, был с самого начала, — но как разговаривать и как жить с ним, как любить, его отец не знал. Фэл — совсем другое дело. Хоть у нее и нет опыта общения с детьми — справляется она довольно хорошо. Настолько хорошо, что к родным, ожидающим их у выхода с кладбища, они подходят, крепко держась за руки: вернее, это Габриель цепляется за Фэл. При виде столь душещипательной (по-другому не скажешь!) сцены единения Мария-Христина хмыкает, а мама недовольно поджимает губы. И лишь темная лошадка Хавьер сохраняет обычное для себя — тупое и равнодушное — выражение лица. Книжник Габриель так и не выучился искусству читать по губам. Особенно — по недовольным и старательно уложенным, как кухонные полотенца в шкафу: между ними обычно прячутся бабушкины письма («мне приснился дурной сон про твоего мужа, уж не захворал ли он? а от повышенной утомляемости лучше какое-то время попить экстракт родиолы»); счета, мелкие монетки в несколько сентимо, пяльцы, набор открыток с видами Триеста, разноцветная тесьма; засохший, размером с тарелку, глазированный пряник с надписью «Gl?ckliche Weihnachten!»[5] — предмет вожделений Габриеля. Если мама разожмет губы — что оттуда покажется? Вряд ли пряник. Глаза Марии-Христины гораздо более красноречивы: попался на крючок, недоумок? И когда только она успела обработать тебя, эта английская сучка? А впрочем, ничего удивительного, вы оба — жалкие уродцы, нетопыри, гиены в зоопарке и то выглядят симпатичнее. Эта новая родственница — сегодня она здесь, а завтра нет ее, а мы — всегда рядом, так что хорошенько подумай, братец. Никому, кроме Габриеля, не нравится Фэл, никто не торопится пригласить ее помянуть усопшего, никто не говорит ей: «В этот скорбный день мы должны быть вместе». Все думают только о том, что она претендует на часть какого-то мифического наследства. Габриель уверен: Фэл не охотница за наследством. И оттого он сжимает ее руку еще крепче. И не слишком-то прислушивается к тому, что говорят взрослые. — Вы устроились где-то в городе, Виктория? — Мама сама любезность. — Если да, то это не очень хорошая идея… Мы ведь родственники. — Я остановилась у своих старых друзей, так что не стоит волноваться. — Вы нисколько не стеснили бы нас. — Я понимаю, но… Старые друзья Фэл. Что это еще за старые друзья? Очередной фотограф, очередной репортер криминальной хроники, очередной щенок бассет-хаунда, а, может, не бассет-хаунда — фокстерьера (весельчаки-фокстерьеры всегда нравились Габриелю). — Конечно, ты нас не стеснишь, — встревает в разговор Габриель. — Ты можешь занять любую комнату! Ту, где живет бабушка, когда приезжает к нам. Сейчас ее нет… — Бабушкина комната — это бабушкина комната, — одергивает мальчика мать. — Мы должны хранить ее в неприкосновенности. Вы уж извините, Виктория…