— Товарищ старшина, а вы женаты? Глянул: сквозь рыжее пламя зеленый глаз проглядывает. Неимоверной силы глаз, как стопятидесятидвухмиллиметровая пушка-гаубица. — Женатый, боец Комелькова. Соврал, само собой. Но с такими оно к лучшему. Позиции определяет, кому где стоять. — А где ваша жена? — Известно где — дома. — А дети есть? — Дети?… — вздохнул Федот Евграфыч. — Был мальчонка. Помер. Аккурат перед войной. — Умер?… Отбросила назад волосы, глянула — прямо в душу глянула. Прямо в душу. И ничего больше не сказала. Ни утешений, ни шуточек, ни пустых слов. Потому-то Васков и не удержался, вздохнул: — Да, не уберегла маманя… Сказал и пожалел. Так пожалел, что тут же вскочил, гимнастерку одернул, как на смотру. — Как там у тебя, Осянина? — Никого, товарищ старшина. — Продолжай наблюдение! И пошел от бойца к бойцу. Солнце давно уже село, но было светло, словно перед рассветом, и боец Гурвич читала за своим камнем книжку. Бубнила нараспев, точно молитву, и Федот Евграфыч послушал, прежде чем подойти: Рожденные в года глухие Пути не помнят своего. Мы — дети страшных лет России - Забыть не в силах ничего. Испепеляющие годы! Безумья ль в вас, надежды ль весть? От дней войны, от дней свободы Кровавый отсвет в лицах есть… — Кому читаешь-то? — спросил он, подойдя, Переводчица смутилась (все ж таки наблюдать приказано, наблюдать!), отложила книжку, хотела встать. Старшина махнул рукой. — Кому, спрашиваю, читаешь? — Никому. Себе. — А чего же в голос? — Так ведь стихи. — А-а… — Васков не понял. Взял книжку — тонюсенькая, что наставление по гранатомету, — полистал. — Глаза портишь. — Светло, товарищ старшина. — Да я вообще… И вот что, ты на камнях-то не сиди. Они остынут скоро, начнут из тебя тепло тянуть, а ты и не заметишь. Ты шинельку подстилай. — Хорошо, товарищ старшина. Спасибо. — А в голос, все-таки не читай. Ввечеру воздух сырой тут, плотный, а зори здесь тихие, и потому слышно аж за пять верст. И поглядывай. Поглядывай, боец Гурвич. Ближе к озеру Бричкина располагалась, и еще издали Федот Евграфыч довольно заулыбался: вот толковая девка! Наломала лапнику елового, устелила ложбинку меж камней, шинелью прикрыла: бывалый человек. Даже поинтересовался: — Откуда будешь, Бричкина? — С Брянщины, товарищ старшина. — В колхозе работала? — Работала. А больше отцу помогала. Он лесник, на кордоне мы жили. — То-то крякаешь хорошо. Засмеялась. Любят они смеяться, не отвыкли еще — Ничего не заметила? — Пока тихо. — Ты все примечай, Бричкина. Кусты не качаются ли, птицы не шебаршатся ли. Человек ты лесной, все понимаешь. — Понимаю. — Вот-вот… Потоптался старшина: вроде все сказал, вроде дал указания, вроде уходить надо, а ноги не шли. Уж больно девка своя-то была, лесная, уж больно устроилась уютно, уж больно теплом от нее тянуло, как от той русской родимой печки, что привиделась ему сегодня в дреме. — Лиза, Лиза, Лизавета, что ж не шлешь ты мне привета, что ж ты дроле не поешь, аль твой дроля не пригож, — с ходу, казенным голосом отбарабанил комендант и пояснил: — Это припевка в наших краях такая. — А у нас… — После споем с тобой, Лизавета. Вот выполним боевой приказ и споем. — Честное слово? — улыбнулась Лиза. — Ну, сказал ведь. Старшина вдруг залихватски подмигнул ей, сам же первым смутился, поправил фуражку и пошел. Бричкина крикнула вслед: — Ну, глядите, товарищ старшина! Обещались!… Ничего он ей не ответил, но улыбался всю дорогу, пока через гряду на запасную позицию не вышел. Тут он улыбку с лица смахнул и стал искать, куда запряталась боец Четвертак. А боец Четвертак сидела под скалой на мешках, укутавшись в шинель и сунув руки в рукава. Поднятый воротник прятал ее голову вместе с пилоткой, и между казенных отворотов уныло торчал красный хрящеватый носик. — Ты чего скукожилась, товарищ боец? — Холодно… Протянул руку, а она отпрянула: решила сдуру, что хватать он ее пришел, что ли… — Да не рвись ты, господи! Лоб давай. Ну?… Высунула шею. Старшина лоб ее стиснул, прислушался: горит. Горит, лешак тебя задави совсем! — Жар у тебя, товарищ боец. Чуешь? Молчит. И глаза печальные, как у телушки: любого обвиноватят. Вот оно, болотце-то, товарищ старшина Васков. Вот он, сапог, потерянный бойцом, твоя поспешаловка и майский сиверко. Получи в натуре одного небоеспособного — обузу на весь отряд и лично на твою совесть. Федот Евграфыч сидор свой вытащил, лямки сбросил, нырнул: в укромном местечке наиважнейший его энзе лежал — фляга со спиртом, семьсот пятьдесят граммов, под пробку. Плеснул в кружку. — Так примешь или разбавить? — А что это? — Микстура. Ну, спирт, ну? Замахала руками, отодвинулась: — Ой, что вы, что вы…