Облачившись в белые одежды новициатки, Спрота говорит мало, с придыханием, высоким голосом, и только цитатами из Библии. С губ ее не сходит улыбка, порой Мари замечает во взгляде ее жесткость, мимолетную насмешку. Молодые монахини, новициатки, школьницы так и липнут к Спроте, ходят за ней по пятам. Когда магистра Торквери посылает ее с остальными мыть пол в трапезной или рано утром доить коров, служанки – их ловили на этом не раз – забирают работу из нежных ручек Спроты. А когда в наказание за леность Торквери поручает девице задания более трудные и Спрота с коромыслом на хрупких плечах несет ведра воды в уборную, но, споткнувшись, проливает половину – возможно, признается наедине Торквери аббатисе, не так уж случайно, а чтобы облегчить себе ношу, – другие новициатки, заметив ее мучения, возмущаются тем, что такой нежной тростиночке приходится таскать тяжести. Но Спрота поднимает мягкую белую руку и говорит: нет, я нахожу утешение в слабости, трудностях, гонениях, оскорблениях, тяготах. Ведь сила моя – в моей слабости. Лицо новициатки сияет; проходящая мимо Мари слышит эти слова, и ее охватывает страх, что в обители зарождается культ. К ней отчасти возвращается прежняя сила. В противоборстве Мари нет равных. А потом сестра Помм – она по-прежнему занимается садом, хотя старость согнула ее за малым не до земли, – приходит к Мари с известием, что девица проповедует пчелам. Она говорит о пустыне, о курящихся благовониях, об ароматах, о лилиях средь репейников. Подумать только, она проповедует из греховной старой песни, добавляет садовница, задыхаясь оттого, что поднялась на холм в обитель. Это очень святая песня, ничуть не греховная, отвечает Мари. Я люблю Песнь песней больше прочих священных текстов. Я от этой песни сама не своя, сетует Помм. Она вводит в грех мое тело. Мне это не нравится. На меня она действует так же, думает Мари, но мне это очень нравится. Из своего окна Мари видит Спроту, она раскинула руки, обратив ладони к солнцу, подле нее роятся поклонницы, их всего пять, но они держатся за руки, их плечи соприкасаются, девушки благоговеют перед Спротой. Мари спускается в сад, становится по другую сторону стены от Спроты и слушает. Девица красноречива, говорит спокойно и ясно, хоть слова ее не новы: надо любить мир в труде, как пчелы любят полевые цветы, – но голос Спроты, как лютня, берет за живое. Договорив, Спрота роняет руки и, словно очнувшись от забытья, моргает и застенчиво улыбается, когда поклонницы обступают ее, обнимают ее, ах, произносит Спрота, я была на лугу, дальше ничего не помню, сама не знаю, как я очутилась на пасеке и что делала. Но Мари понимает – прозорливость ее не подводит, – что со временем Спрота тоже станет провидицей. И видения ее будут служить ее возвышению, ведь о красавице-ясновидящей наверняка пойдут слухи, в обитель будут стекаться желающие взглянуть на праведницу, и чтобы они не нашли дороги в аббатство, придется отправить девицу проповедовать в городе, ее великолепие ослепит слушателей, имя ее прогремит громче имени ее аббатства. И едва слава и деньги паломников принесут Спроте власть, видения ее вступят в борьбу с видениями Мари. Аббатиса наклоняется, касается колких лиловых головок шнитт-лука, раздумывая, как быть. Терпение, говорит она себе. Нападешь в ярости, и все, что ты строила здесь, может рухнуть. Неделею позже за ужином Спрота отказывается от еды. Она сидит неподвижно и молчаливо. Другие новициатки жестами спрашивают, уж не постится ли она, и Спрота жестами отвечает: нельзя вкушать мясо парнокопытных. Устав запрещает. На следующий вечер ни одна из новициаток (и даже кое-кто из молодых монахинь) не прикасается к барашку в миндальном соусе с пряностями. Пучеглазая подруга Мари, Лебединая Шея, молитвенно жмурясь, тоже воздерживается от мяса. Это уже удар. Быть может, Мари и не обратила бы внимание на эту новую причуду, если бы не заметила, как монахини молча прячут улыбки, как дерзко поглядывают на нее, как щурится Спрота. Мари испытующе смотрит на нее, но Спрота не отводит взгляд, и Мари понимает, что воля ее как стена, высокая и крепкая, и если Мари хочет ее победить, следует проявить гибкость: так вода подступает и переливается через стену. Дальше – хуже: назавтра Мари выходит в сад сообщить кухарке меню на неделю и видит, как кухарка косится на Спроту, та притворяется, будто рвет шпинат, и еле заметно кивает. Лишь после этого кухарка поднимается, подходит к Мари и показывает ей меню без мяса. Жаль, что бычьи хвосты протухнут, говорит Мари, приподняв бровь. Кухарка бледнеет от страха, руки ее дрожат, видите ли, шепчет она, Спрота проповедует верность Уставу, подобная распущенность среди праведниц ей кажется недопустимой. И если мы не исправимся, она провидит великое наказание. Хитро, думает Мари. Если в аббатстве случится что-то плохое – а оно непременно случится, – Спрота получит подтверждение своей правоты: молния ли сожжет сено, ягненок ли утонет в болоте, крыша ли протечет от дождя. А плохое случается постоянно, в таком большом хозяйстве это обычное дело. Мари велит служанке седлать лошадь и едет в город посоветоваться с Руфью, она управляет постоялым двором и домом, где раздают подаяние. Руфь мудра, но злится на Мари, а значит, прямо говорить нельзя. Старая подруга Мари сидит на солнце под полыхающими алыми розами, разросшимися выше стен постоялого двора. Живот захватил ее колени. Пухлые щеки торчат из чепца. Руфь словно не видит Мари. Аббатиса подходит ближе, почти касается Руфи. Наклоняет к ней лицо. Руфь молча глядит в пустоту. Что-то закрыло мне солнце, наконец ворчит Руфь, я вышла подышать воздухом, поглазеть на прохожих, но, видно, меня прокляла злая ведьма или надо мною нависла черная туча зла и застит мне свет. Мари замечает, что Руфь улыбается, и отвечает: нет, я не черная туча зла. Я твоя матушка и подруга, я люблю тебя всей душой. Что за ребячество, Руфи, ты не была такой даже в новициатках, когда тайком делала куколок из тряпочек и пушка чертополоха и ночью клала их с собой в кровать. Руфь впивается в Мари взглядом и отвечает: ребячество, пусть, но облачаться в священнические одежды и кощунственно причащать сестер – ребячество куда большее, можно подумать, месса – это игра, а не спасение бессмертной души. Позор. Руфь трясется от злости. Если ты так считаешь, кротко говорит Мари, могла бы написать вышестоящим… Тебе прекрасно известно, перебивает ее Руфь, что я писала, писала не раз, но все мои письма попадали к тебе в руки нераспечатанными. Видимо, ты подкупила даже тех, на кого и подумать нельзя. И даже письма, переданные в нужные руки, остались без ответа. Тогда тебе следует искать утешение в молитве, говорит Мари. Хочешь, сядем и вместе помолимся о том, чтобы все нечестивцы получили вечное воздаяние. Или оставим молитвы на потом, а пока воздадим должное усладам дня, теплому солнце на коже, розам, обществу старой подруги. Ибо таковое наслаждение радостями земными тоже в своем роде молитва. Несмотря на всю свою злость, Руфь улыбается еретическим речам Мари. Подумать только, наконец отвечает Руфь, аббатиса такая праведница и так привержена мирским удовольствиям. Мари садится подле Руфи, они вдыхают аромат роз. Мари заводит разговор о Спроте. И хотя Мари чувствует раздражение и злость Руфи, чувствует она и то, что подруга слушает ее. Мари рассказывает и наблюдает за неспешной жизнью улицы: вот белая гусыня ведет куда-то свой выводок, вот ребенок присел по нужде возле кучи хвороста, вот грузят в телегу ветошь и репу, вот лошади рвутся вперед, вот у ворот кишат ждущие подаяния. Мари замечает краем глаза, что в проулке сбоку от дома шевелится что-то бурое – то ли огромная крыса, то ли целая стая крыс, – но потом бурое нечто выходит на свет, и Мари видит, что в проулке прячутся двое прокаженных, мать явно болеет давно, у нее не хватает фаланг пальцев на руках и ногах, нос провалился, лицо в крупных бугорках, у ее ребенка бельмо на слепом глазу и нет бровей. Мать и ребенок – не люди, а кучи лохмотьев – цепляются друг за друга. Мимо них по улице проходит женщина в платье из превосходного черного льна; увидев калек, выползших на солнце, она харкает на них, и шагающие за нею две маленькие девочки, одетые точь-в-точь как мать, тоже плюют на несчастных. Мари молча наблюдает. Долгая дружба устроила между ними окно, и Руфь заглядывает в мысли Мари. Мысль твоя не от Бога, а скорее от дьявола, замечает Руфь, пряча улыбку. Несомненно, от Бога, отвечает Мари, чем еще объяснить, что аббатство никак не найдет хорошего арендатора для того домика с садом на окраине города? Это промысел Божий. Мари показали путь. И обе женщины, сдерживая смех, с серьезными лицами наблюдают, как раздают милостыню, последними к воротам подползают прокаженные, протягивают миски и кланяются. Перед тем как вернуться в обитель, Мари оставляет Руфи распоряжения. Мари обнимает подругу, но та не отвечает на объятия. Мари, проглотив обиду, садится на лошадь, и Руфь говорит осторожно: я люблю мою подругу Мари, но ненавижу дьявола, что завладел аббатисой и ее бессмертной душой. За вечернею трапезой Мари вновь может спокойно глядеть на Спроту, та лучится уверенностью в собственной внутренней святости. Утром Мари созывает особый совет. Как же много монахинь, думает Мари, глядя на лица тех, кто выстроились перед нею, пожалуй, число наших насельниц достигло предела. И прежде чем принимать новых, придется дождаться, пока умрет кто-то из старых. Что ж, если на то пошло, в обители смерть – обычное дело. Мари поднимается, монахини умолкают. Мари говорит. Трогательно рассказывает о том, что видела в городе, о бедной прокаженной матери и ее ребенке, о плевках, о том, что жизнь человеческая дешевле жизни уличной суки, чьи сосцы волочатся по земле. О том, что в Библии прокаженных исцеляли любовью. О том, что долг монахинь – заботиться о самых несчастных на свете. Монахини ее светятся милосердием, как же она любит их. Наконец Мари говорит, что после долгих молитв ей было видение открыть на окраине города приют с садиком для прокаженных и взять на себя заботу об этих несчастных душах. На лицах монахинь читается воодушевление, большинство из них действительно слуги Божьи, преданные вере. Мари продолжает. После видения она молилась всю ночь, взыскуя наставления, кого поставить хозяйкой приюта для прокаженных. Всю ночь Мари простояла на коленях в часовне и к утру получила ответ. Она примолкает, чтобы создать напряжение. А потом сообщает, что хозяйкой приюта станет наша дорогая новициатка Спрота. Мари видит, как щеки девушки покидает румянец. Спрота встает. Восхитительно твердым голосом произносит, что аббатиса оказала ей великую честь. Но, увы, Спрота всего лишь новициатка, еще не монахиня, ей многое предстоит узнать, дабы сравняться с праведными сестрами. Она очень жалеет, что ей придется остаться и годами учиться, прежде чем осмелиться взять на себя такую ответственность. Я тоже молилась, отвечает Мари, и мне было сказано, что особое сияние Спроты затмит для монахинь бездну ее неведения. Все присутствующие видели это, видели, как Спрота служит даже букашкам земным. И благодаря своему божественному сиянию она сегодня же примет постриг. О нет, возражает Спрота, я всего лишь червь, навозный жук, я недостойна чести столь великой. Хозяйкой приюта для прокаженных должна стать монахиня, уже доказавшая свою силу. Наверняка субприоресса Года в силу праведности и опыта лучше прочих подходит для такого служения. Года гордо вздергивает подбородок оттого, что о ней говорят с таким жаром. Как раз и место освободится, с улыбкой думает Мари, и нужно будет выбирать новую субприорессу. Мари восхищается хитростью Спроты, ловкостью, с которой та мысленно передвигает шахматы на доске. Что ж, скромность Спроты делает ей честь, отвечает Мари. Такое смирение и благородство! Но надобно помнить: те, кто стремится возвыситься, будут унижены, а униженные возвысятся. На это Спроте возразить уже нечего, и на ее глаза наворачиваются слезы. Те, кто любит ее, с умилением приписывают ее слезы благочестию. Незадолго до службы девятого часа в телегу грузят эль, вино, муку и прочие припасы, белье, полотняные тюфяки, поклонницы обступают Спроту, радуясь ее возвышению, да еще столь стремительному. Подле Спроты садится худенькая служанка, похожая на серую мышь: после собрания она подбежала к Мари с просьбой отпустить ее со Спротой и теперь дрожит, краснеет волной оттого, что сидит рядом с красавицей. Позже служанка с вытянутым лицом сообщит Руфи, что сразу же по прибытии Спрота заперлась в задней комнате – помолиться, крикнула она через дверь, – служанка сварила похлебку, дожидаясь прихода первых прокаженных, и обнаружила, что окно в комнате открыто, а из сарая пропала лошадь. Лебединая Шея приходит к Мари, плача от злости. Кричать она не могла бы, даже если хотела бы, но шепот ее куда страшнее. Это все ты, шипит старая подруга. Ты и твоя безбожная гордыня. Ты не пожелала терпеть подле себя другую провидицу. Ты избавилась от соперницы. Что за глупость, весело отвечает Мари, не я же открыла Спроте окно, не я же ударила ее лошадь пятками по бокам. Мари с горечью пишет родителям Спроты, что монахиня их сбежала. Счастье еще, что отступницу не поразила проказа, но, к сожалению, ее поразила мысль о собственной святости, а всем известно, что такие ложные мысли внушает сам дьявол. В ответ тишина, и становится очевидно, что родители прячут беглянку, вдобавок забирают ее приданое, которое Мари предназначила на содержание лепрозория. Возглавить приют для прокаженных вместо Спроты вызывается Лебединая Шея: злоба ее иссякла, и старая подруга Мари вновь спокойна и молчалива. Наедине Лебединая Шея признается Мари, что сестра ее умерла от проказы. Омерзительно мучить тех, кто гниет заживо. Большинству прокаженных приходится куда хуже, чем ее сестре, они страдают от непогоды, голода, ненависти людской, а сестру ее любили и лелеяли до самой смерти. Лебединая Шея обещает содержать несчастных в чистоте, сытости, любви и покое. Ты истинная святая, отвечает Мари, касаясь руки подруги. Лебединая Шея улыбается. Увы, я отнюдь не святая, возражает она. Простая старуха с жалостью в сердце. Весьма распространенная добродетель. Ласково, чтобы не обидеть подругу, Мари отвечает: распространенной подобную добродетель могут считать лишь те, кто видит святость там, где ее нет. В апрельские календы Мари просыпается в тишине – так недвижим воздух сразу после того, как отзвенел и умолк колокол, – и понимает, что Алиенора умерла этой ночью. Все вертится, и Мари падает. Откуда? Из руки, что держала ее так долго. Лунный свет пронзает, точно кинжал. Вокруг нее сестры поднимаются ото сна, молятся, пекут хлеб, и Мари слышит, что она не одинока на свете. Но она ужасающе одинока. Порой жизнь лишается смысла. Мари лежит в своей постели, и собственное тело отчего-то кажется ей тюфяком, из которого вытрясли перья. Мари так и не узнала, кто же шпионка Алиеноры, и это упущение теперь наполняет ее злостью. Через неделю Мари обнаруживает себя за столом. Перед нею раскрыто письмо, подтверждающее смерть королевы. Тильда, прищурясь, глядит в счетные книги, но Года смотрит на аббатису. Поднимает голову и принюхивается. Точно гончая, учуявшая незримую боль. Всяк человек трава, вдруг произносит субприоресса, и слава его – слава полевая, трава засохнет, цветы увянут, но Слово пребудет вечно. Голос ее осекается. Она возводит глаза к потолку, и Мари ненавидит свой кабинет за то, что он так прекрасен, что потолок его такой высокий, белый, без единой трещинки. Спасибо, Года, говорит с удивлением Тильда, но Мари не утруждает себя ответом. Наверное, дивится позже Мари, после смерти королевы я слегка помешалась от горя. Ей рассказали, что она подняла и отшвырнула стол, раскидала рукописи, свечи, разлила чернила, но Мари ничего этого не помнит. Проходя по клуатру, она размахнулась и так пнула кота, что тот перелетел через стену. Мари не стыдно. Она всегда терпеть не могла этого кота. В другой раз, читая монахиням, она вдруг умолкает и, не мигая, глядит в пустоту поверх их голов, да так долго, что можно медленно досчитать до сотни, монахини ждут, ибо так она выглядит, когда ее осеняют видения, но на этот раз Мари не слепит их своим сиянием и ничего им не говорит, а закрывает глаза и валится, точно дерево.