В комнате столько боли, что Мари почти не в силах ее терпеть. Помогает молитва, но куда лучше помогают истории. Мари рассказывает девушкам, что, когда их мама только приехала в обитель, ее возненавидела другая облатка. Девчонка эта была в два раза ее старше и гораздо, гораздо крупнее. Почти две недели она щипала Вульфи во время служб, сталкивала спящую с кровати, подставила ей подножку (девочка упала в навозную кучу) и делала прочие гадости. Вульфхильда кротко сносила обиды, не пожаловалась ни разу, и все сочли ее образцом смирения. Дочери улыбаются: им ли не знать Вульфхильду. На деле же, продолжает Мари, ваша мама ждала. И однажды ночью, когда ветер выл так громко, что монахини не слышали собственный голос и не находили себе места, потому что полоумная сестра Гита встала во время чтения за легким ужином и уверенно заявила: сегодня полнолуние, в такие ночи оборотни рыщут волками и, тяжело дыша, заглядывают в окна к мирно спящим на своем ложе христианам, со своей постели в дортуаре Вульфхильда увидела, что противная девчонка встала, зажгла огарок свечи и направилась в уборную. Вульфхильда прокралась за нею – босая, хоть холод был жуткий. Девица зашла в уборную, Вульфхильда неслышно достала подкову, которую заблаговременно припрятала в бурьяне, и просунула в ручку двери, таким образом заперев девицу в вонючем и грязном отхожем месте. Вульфхильда молча притаилась в темноте, а девица с криком принялась колотиться в дверь, но ветер выл так громко, что ее никто не услышал. А когда у девицы догорела свеча, Вульфхильда взяла метлу и начала скрести по стене; девица от испуга лишилась чувств. Вульфхильда вернулась в дортуар и легла спать. Полузамерзшую беднягу освободила магистра: она проснулась незадолго до утрени и увидела, что постель девицы пустует. Утром магистра выстроила облаток, спросила, кто совершил сей греховный поступок, Вульфхильда вышла вперед и сказала тихонько: я. Теперь мы квиты. Магистра жестоко избила ее, но Вульфхильда не раскаялась. Дочери Вульфхильды рассмеялись. Узнаю маму, сказала Хависа. Однажды я видела, говорит Мильбурга, как мама после доброго меда и орехового пирога, которым ее потчевали у арендатора, вскочила из-за стола и выпрыгнула в окно: она догадалась, что арендатор ее отвлекает, а слуги его тем временем увели половину овец на дальнее пастбище, чтобы скрыть истинные размеры его богатства. Я тоже при этом присутствовала, подхватывает Вульфхильда-младшая, мама, конечно же, оказалась права. А что случилось с той злой девицей, спрашивает Идон, они с мамой потом подружились? Ведь на нее невозможно долго сердиться. Мы с сестрами видели эту монахиню? Мари с улыбкой гладит Идон по голове. Она не говорит ей, что история кончилась печально, что через месяц бедняжку лягнула лошадь и проломила ей голову и что Мари – обычно она помнит всех своих дочерей, она вообще помнит всё – позабыла имя этой девицы, так издевавшейся над Вульфхильдой. Свеча догорает, Нест зажигает новую, на лице ее усталость. Идон спит, положив голову маме на грудь; Вульфхильда неожиданно испускает хрип. Ее длинные ресницы слиплись. Мари, затаив дыхание, ждет, когда Вульфхильда сделает вдох. Быть может, лихорадочно соображает Мари и кладет ладони на сердце Вульфхильды, направляет в ее тело всю свою силу, быть может, каждая мысль – мольба. Вернись, просит она. Если Пресвятая Дева еще когда-нибудь явит Мари чудо, то пусть сейчас, пусть в легкие Вульфхильды вернется дыхание, пусть кровь прильет к ее лицу, пусть глаза ее откроются, пусть огромные, заскорузлые, обожженные солнцем руки вновь коснутся лица Мари. Но тишина не кончается. Страх оставляет Мари, она убирает руки с сердца подруги. Что ж, думает Мари, мою мать тоже не удалось вернуть. Несмотря на всю свою внутреннюю силу, Мари не умеет наложением рук воскрешать мертвых. Она смотрит на дочерей Вульфхильды, на лицах их – сперва у одной, потом у другой – читается понимание совершившегося. Мы встретимся с нею в будущей жизни, говорит Мари. Боль чересчур велика, чтобы в это не верить. Нест возвращается в обитель. Дочери в горе ложатся спать. Мари всю утреню сидит над телом последней из женщин, кого она любила своим сердцем, а не заимствованным сердцем аббатисы. Больше никого не осталось: ни ее матери, ни пятерых ее теток, ни Цецилии, ни королевы, ни Вульфхильды. Смеркается, жар оставляет Мари, и она понемногу преображается. Ни сияющих белоснежных одеяний, ни грозного голоса из облаков, лишь смерть дочери ее сердца да бесконечная тьма. Мари не раз доводилось молиться, но до сего дня она молилась, точно загадывала желание и бросала монетку в гладь вод, это была смутная надежда, устремленная наружу. Мари адресовала молитву не навязанной ей суровой Троице, а Богородице с лицом ее матери. Даже в молитве Мари проявляла строптивость. Теперь она понимает то, что давно было очевидно. Она вела жизнь праведную, воздерживалась от греха, говорила правильные слова, но в глубине души лелеяла мятежную гордыню. Самонадеянность Мари обернулась смертельной болезнью Вульфхильды. Ее неутолимая алчность поглотила дочь ее сердца. Необходимость постоянно расширять аббатство, в котором она видела продолжение себя. Все ее поступки отвечали на вопрос, что она могла бы сделать в мире, если бы ей дали свободу. И теперь, сидя подле мертвой подруги, Мари отрекается от алчности, всегда озарявшей ее изнутри. Она будет заботиться о том, что есть. Она выучится довольствоваться тем, что имеет. От человека столь честолюбивого подобное покаяние потребует усилия воли, постоянной битвы с дьяволом в облике самой Мари. Она отречется от долгой борьбы с главной красой обители, она пожертвует самолюбием, скажет ему “нет”. Какая же я старая и усталая, думает Мари. В то же самое утро, возвращаясь в печали верхом в аббатство, на кратчайшее мгновение Мари видит парящего над деревьями огромного каменного орла величиной с гору. И хотя в чаще, где едет Мари, день тих и светел, над резным орлом нависла черная грозовая туча в прожилках молний. Оперение резной птицы стремительно тает под ударами ливня, клюв и глаза стекают серыми струями, точно сделанные из рыхлой пыли, а не из камня. Лошадь шагает вперед, видение исчезает, на небеса возвращается лазурь. Мари моргает, делает вдох. Ей привиделась Анжуйская империя, могущество ее подходит к концу, все, что так кропотливо строила Алиенора, вот-вот рассыплется в прах. Мари со вздохом потирает руками усталое лицо. Разрушение – постоянное состояние человечества, говорит она себе, потоп и великий ковчег, на котором спасли всякой твари по паре, лишь первый припев этой песни, что повторится снова и снова, постепенно, раз за разом мир будет угасать, цивилизации одну за другой постигнет крах, и в конце концов дети Евы сгинут в Апокалипсисе, семь печатей, семь труб, семь ангелов, семь чаш. Земля треснет, и грешников ввергнут в озеро огненное. Этим озером, подозревает Мари, станут камни, почва и воды земные: человеческая жадность и глупость раскалит их добела, и они не пожелают долее держать на себе жизнь. Значит, так тому и быть, и Мари не сумеет этому помешать, даже если бы у нее достало воли. 7 Жизнь замедляется. Время колесо в колесе[38]. Поступают нежные юные новициатки; труд и молитва. Монахини в смерти оставляют тела. Temporale, богослужения времени, круг Рождества, круг Пасхи. Sanctorale, память святых. Времена года с их красками: от сизого, точно голубь, до зеленого, разноцветие – так белый преломляется сквозь призму, – золото. Календы, ноны, иды каждого месяца. Дни недели, воскресенье. Ночь и день. Утреня лауды служба первого третьего шестого девятого часа вечерня комплеторий. Клирос готовится петь псалом, Лебединая Шея, вернувшаяся из лепрозория посоветоваться с Мари, чувствует, что облатки смотрят на нее, с трудом скрывая веселье. Когда запевают о жабах – Бог послал их, чтобы губили[39], – Лебединая Шея прижимает подбородок к груди, надувает щеки, выпучивает глаза и высовывает язык. Заходятся в кашле облатки, новициатки, даже молодые монахини. Лебединая Шея всегда так шутит в этом псалме, уже многие годы, и молодежь ждет этой малости в круге литургического календаря, и очень любит за это Лебединую Шею. Сколь радостно сознавать, что все вернется на круги своя. Дряхлость громом поражает Году. Она идет к Нест за мазью: костяшки пальцев покраснели, распухли. Нест натирает ей руки, субприоресса со вздохом закрывает глаза. Нест смотрит на плотно сжатые губы Годы в складках морщин и дивится тому, сколько лет миновало с тех пор, когда Нест убитой горем юной вдовой поступила в аббатство и трепетала Годы, ее сварливости, ее власти, ее беглого английского и французского, ее благородной крови. Но за это время Нест осознала: тот, кто достаточно долго облегчает недуги любого взрослого человека, рано или поздно разглядит спрятавшегося в нем испуганного ребенка. И чем охотнее он демонстрирует власть, тем младше его ребенок. Года – беззащитное дитя. Мазь должна была уже подействовать, но Нест не выпускает рук Годы, нежно гладит их, пока не звонят к службе третьего часа. На остров опустилась новая тьма, вызванная невежеством, жадностью и безумием, возникла вражда между короной и Римом. В 1208 году Папа наложил на страну интердикт. Епитимья эта касалась и здоровых, и больных, ибо и посреди жизни мы пребываем в смерти. Нельзя ни служить мессы, ни погребать усопших в освященной земле. Можно лишь крестить младенцев и соборовать умирающих. Скорбь и страх начнутся повсюду, во всех городах люди будут страдать, исповедовать их нельзя, и нельзя подать им причастие, тела их усопших близких будут гнить на земле, наполняя воздух зловонием. Прочитав ужасную весть – при дворе обо всем узнают лишь через несколько дней, сеть Мари проворней и лучше, – аббатиса откладывает пергамент, гнев туманит ее глаза. Те, кто считает себя набольшими над нею, всегда были глупы и неоправданно жестоки. Бьют невинных людей, чтобы досадить королю. Так власть разъедает тело и душу, думает Мари. Внизу, в доме аббатисы, служанка фальшиво поет печальную песенку, Мари прислушивается к пению, к скрежету щетки по каменному полу, к мычанию коров на лугу. Давняя ненависть шевелится, поднимается в ней. Что ж. Мари не скажет никому из своих дочерей об этом интердикте. Они ничего не узнают, он никак их не обременит, не возмутит их покоя. Они будут жить, как жили, счастливо, зная, что они любимицы Божьи. Отныне на острове обители высшая власть – Мари. При мысли об этом ее охватывает восторг. Через несколько дней от епархиального начальства приходит письмо: о, женщина благородная и отважная, что в премудрости своей поднялась над прочими представительницами своего пола, начинается оно, и далее следует просьба, чтобы ее монахини непрестанно молились об отмене анафемы. Она чувствует, что стоящая подле нее Тильда читает письмо, и хотя Мари так и подмывает швырнуть пергамент в огонь, она не прячет его от приорессы. Неужели Папа наложил на нас интердикт, спрашивает приоресса с отчаянной решимостью. На всю Англетерру, да. Но монастырям разрешается проводить богослужения, отвечает Мари, точно это все объясняет. Тильда садится и медленно опускает голову на стол. Мари ждет. Слышен скрежет щетки внизу, пение служанки. Приоресса не шелохнется. Я пастырь всех душ обители, наконец произносит Мари. Я мать, я защищаю и окормляю всех наших сестер, служанок, вилланок. Мы вместе и ни от кого не зависим. Вы все-таки не глава церкви, отвечает Тильда, стол приглушает ее голос. С точки зрения иерархии – возможно. Но праведные сестры в смирении и кротости своей ближе всех к руке Божьей. А наша обитель слывет самой благочестивой в здешних краях. И если есть у нее заступница в мире дольнем, то это я, говорит Мари. Ergo, я не признаю анафемы. Вам это явили в видении, спрашивает Тильда, подняв голову со стола, на добром и робком лице ее написана такая ярость, что у Мари екает сердце. Нет? На этот раз без видения? Тогда, наверное, вы говорите неправду. Правду, возражает Мари. Я никогда еще ни в чем не была так уверена. Тильда со вздохом вновь опускает голову на стол. Что ж, пусть будет как будет, но у всех монахинь в миру остаются близкие, и они пострадают от интердикта. По крайней мере сестры должны знать, что близкие их страдают. Мари с ликованием понимает, что победила, Тильда не станет чинить ей препятствия, и хотя монахини узнают об интердикте, черная папская туча, накрывшая великий остров, минует их, они останутся в теплом сиянии заботы Мари, одни, вместе. Но смерть, как всегда, отбирает у Мари даже эту победу. Аста сунула руку в механизм насоса в коровнике, и поселившаяся там крыса тяпнула ее за большой палец. Вот те на, подумала Аста, озирая укус со злостью, которую чувствовала, если события дня развивались не по намеченному. И продолжала работать, несмотря на укус. Но через неделю изо рта у осунувшейся бедняжки текут слюни и пена, Аста таращит глаза, высовывает язык, распухший и почерневший от мучительной жажды, твердит, что ее оседлал сам дьявол; вскоре она умирает. Мари со слезами готовит к погребению тело: колени усопшей сведены, ступни широко расставлены. Потом убегает служанка, недовольная тем, что в обители только женщины, убегает ночью, прихватив большую голову сыра и лучшие алтарные одеяния, расшитые жемчугом. Несколько месяцев спустя ее обнаружат в узком проходе лабиринта – ворох грязной одежды и обглоданных костей: скорее всего, беглянка скончалась от страха и одиночества. Сыр сгинул в глотках диких зверей, утек в землю, но алтарные одеяния как новые. Чудо, говорят служанки, хоть Мари и слышит кое-чьи перешептывания: никакое это не чудо, а просто аббатиса наложила на девицу проклятие за то, что та украла священное облачение. А однажды в летнее утро, когда сгущаются тучи, сестра Гита теряет рассудок и вместо святой Луции, держащей свои глаза, рисует на рукописи дерево, и яблоки на нем не яблоки, не бабочки, а разверстые срамные губы. И когда напряжение, копившееся весь день, разряжается сильной грозой – ветер визжит и воет, гром гремит, черное небо ревет, – полоумная монахиня, приплясывая, мчится в овчарню, и ее убивает молния: ударила в голову, оставив круглую черную дырочку, и вышла из левой пятки. Мари сама обмывает жилистое тело Гиты. Как скучно будет в аббатстве без сумасшедшей монахини, оно лишится и красок, и прелести. Рот Гите она не зашивает. Оставит эти синие зубы весело скалиться смерти. Но красота похорон и голоса монахинь утешают Мари. Подумать только: вся ненависть, в юности копившаяся в душе Мари, под воздействием времени обратилась в любовь. Ибо община их драгоценна, в ней найдется место и безумнейшим, и брошенным, и трудным, в этой замкнутости хватит любви даже тем, кто любви не достоин. Какой короткой и одинокой оказалась бы жизнь Гиты в миру, парии, затерянной среди жестоких людей. Насколько меньше красоты удалось бы ей принести в эту сложную греховную жизнь, не будь рядом сестер, так любивших ее. Эта тихая жизнь, этот труд хорош, и хорош весьма, размышляет Мари. И удивляется, почему прежде они вызывали у нее такое ожесточение. Год 1212-й. Мари семьдесят один. Англия вот уже много лет изнывает под бременем папского интердикта. Страдают христиане, обитающие не в аббатстве. Шпионки Мари при дворе сообщают из Лондона, что по всей Европе родители покупают своим отпрыскам крепкие башмаки и одежду, кладут в мешок колбасу, сыр и хлеб и отправляют невинных детей в крестовый поход на Святую землю. Мари представляет, как поток невинных детей хлынет в Утремер, представляет себе их муки: дети собьются с пути, будут голодать, их украдут, отдадут в рабство, они утонут. А дома родители будут радоваться своей счастливой жертве, уверенные в том, что, отправив дитя в поход, обеспечили себе место в раю.