— Что, надо было и ее прибить за компанию? — растерялся я от такого заявления. — Глупости. — Он недовольно встопорщил хелицеры. — Эта самочка… как у вас называется? Взяла тебя за сердце, так? — В нашем языке берут обычно за что-то другое и в несколько иных ситуациях. За задницу, например, — рассмеялся я. — Но я тебя понял. Да какая теперь разница? Мы с ней больше не увидимся. — Поэтому я и говорю — жалко, — терпеливо повторил вериец. — Я хорошо научился понимать ваш язык тел и тех химических элементов, которые вы выделяете для привлечения друг друга. Интересная система, особенно потому, что вы сами очень редко о ней задумываетесь… Если верить этому языку, вы тянетесь друг к другу, и будет печально, если из этого ничего не выйдет. Однако я все же пожелаю вам большой кладки. На всякий случай, — продолжил невозмутимый ксенос, несмотря на то что от его пожелания я поперхнулся воздухом. — У нас говорят, что искренние слова слышит Космос. У вас, насколько знаю, тоже есть подобное поверье? — Ну да, вроде того, — прокашлялся я. — Прекрасно. Вдруг что-то выйдет? — философски заметил он. — Югер, а можно один вопрос? Раз уж у нас с тобой вечер прощальных откровений. Зачем тебя понесло в пираты? Ну ладно я со своим желанием отомстить и разобраться с ними их же методами. Но ты? Вы же разумные, убиваете только в порядке самозащиты, и вдруг вот такое. — Я ученый, — спокойно ответил вериец. — Я изучаю ваш вид, а вот такие преступные сообщества тоже его часть, требующая внимания. Лучший способ изучить среду — оказаться в ней. — И после этого ты отказываешься улететь к себе домой?! — растерялся я. — Мы же все заочно приговоренные! — Но ведь и ты сам не стремишься спастись бегством, — парировал Югер. — Почему тебе так трудно дается мысль, что кем-то еще могут двигать подобные мотивы? Я сделал осознанный шаг и сознательный выбор. Трудный шаг и верный выбор. — А как же результаты твоих исследований? — О, об этом не волнуйся, — насмешливо отозвался ксенос. — Я регулярно отправлял отчеты, да и последний нетрудно передать: по законам Солнечной империи я имею право встретиться с сородичем, представляющим наш народ на ваших территориях. Кажется, это называется «консул». В комнате опять повисла тишина, а потом я с усталой насмешкой заметил: — Да уж, мы с вами действительно как-то… пугающе похожи. — Но ведь это прекрасно, — проговорил вериец, задумчиво шевельнув хелицерами. — Прекрасно понимать кого-то, сознавать собственное неодиночество во Вселенной. Знать, что внешние различия не лишают возможности найти общий язык. А теперь, с твоего позволения, я бы хотел побыть один, нужно привести мысли в порядок. — Да, конечно. Хорошая идея. Прощай, друг. Я рад, что мы были знакомы. — Прощай… друг, — эхом откликнулся ксенос. Остаток пути к Солнечной системе я проделал, сидя под дверью. Все пытался собраться с духом, зайти и объясниться с Алисой, попрощаться с ней хоть как-нибудь, но так и не решился. Не столько из-за нехватки слов, сколько из-за понимания, что все может обернуться еще хуже. Например, пытаясь заполнить паузу, я опять ее поцелую и в этот раз уже не сумею остановиться, найду себе какое-нибудь оправдание, что «она взрослая девочка и способна отвечать за свои поступки». Зачем осложнять? Лучше посидеть, подумать обо всем. Например, о том, когда и как все это случилось и насколько глубокой оказалась эта случайная привязанность. Или лучше отвлечься и придумать, как передать станцию для опытов ее новым владельцам, минуя вот эти безумные «экзамены». Или прикинуть, как лучше объяснить имперцам, что нас не нужно изучать издалека, а лучше поскорее захватить, и как обеспечить спецназ легкой работой и новыми звездочками на погонах без потерь со стороны личного состава. В общем, я нашел множество занятий, лишь бы не делать этот решительный шаг. Да, трусил. Оказывается, объясниться с девушкой для меня гораздо страшнее, чем умереть. Алиса Лесина Глеб удрал самым бессовестным образом, да еще и запер меня. То есть как — запер? Просто у этой каюты не было двери, совсем никакой. Сначала я терпеливо ждала, все еще надеясь, что он действительно скоро вернется, потом ругалась в потолок и вымещала злость на подушке. Потом рыдала в эту же самую подушку, а йотом уснула на ней же. Я совершенно не понимала, что происходит, почему Глеб вдруг перестал отвечать на вопросы и вообще, уходя, смотрел так, что хотелось выть — вот только кому больше, мне или ему самому? Ведь все хорошо, самое страшное позади, пора облегченно выдохнуть и праздновать победу. Ведь мы же победили, разве нет? Клякса добился того, что хотел, и должен этому радоваться… Но он, похоже, не радовался. Даже неожиданный нежный поцелуй имел привкус тоски и горечи — словно долгое общение с измененным и меня наделило возможностью ощущать эмоции. А потом Кас пропал, и надеяться на лучшее стало совсем уж сложно. Однако из некрепких объятий тревожного, прерывистого сна меня все же вырвал голос пирата, негромкий и насмешливый, звучавший почти над самым ухом. — Вставай, лисеныш, мы приехали, — проговорил он, медленно стягивая одеяло, в которое я успела замотаться за время сна. — Глеб, ты сволочь, — проворчала я сквозь сон, с трудом продирая припухшие после слез и сна глаза. — Куда ты пропал? Я волновалась. — Ну прости, надо было решить кое-какие вопросы, — отмахнулся он, глядя на меня и улыбаясь при этом шало и слегка безумно. — Ты главного не спрашиваешь, куда мы приехали. — Ну и куда мы приехали? — проворчала я, выпутываясь из одеяла. — Планета Земля. Добро пожаловать домой! Я же обещал тебя отвезти? — Продолжая скалиться, он поднялся с кровати. Ухмылка эта совсем не успокаивала, даже наоборот, пугала и совсем не походила на привычную. Словно он был не в себе, находился под какими-то наркотиками или чем-то вроде этого. — Глеб, что с тобой? — нахмурилась я. — А что со мной? — Он удивленно вскинул брови. — Ты… Глеб, что происходит? — напряженно спросила я, поскольку наконец сообразила, что не так с его лицом: дело не в наркотиках, просто гримаса была неумело-фальшивой. Глаза оставались холодными и… больными, что ли? — Меня отвез. А ты… не останешься? — похолодела я от догадки. — Ну нет, отчего же? Останусь, конечно, — отмахнулся он. — Готова? Хорошо, что ты одета, а то я подзадержался с побудкой, надо было все проконтролировать. — Проконтролировать что?! — буквально взвыла я, всплеснув руками, и подошла вплотную к нему. — Клякса, что за дерьмо происходит? Ты можешь мне нормально ответить?! — Я все же дурно на тебя повлиял, — пробормотал он. Улыбка поблекла, но я испытала облегчение — эта перекошенная гримаса была более естественной. — Прости. Я хотел как лучше. Повторить свой вопрос в очередной раз я не смогла: возникшая вдруг дверь проломилась внутрь, словно была сделана из самого простого и дешевого пластика, а следом вбежали трое в броне с оружием на изготовку. — Не двигаться! Руки держать на виду! — рявкнул один. — Легче, легче! — проговорил Глеб, поднимая ладони над головой. — Я безоружен, не сопротивляюсь. Девчонку не трогайте, она заложница. Летела на транспортнике с Роолито, совсем недавно. — Да что происходит, Тьма побери?! — жалобно пробормотала я. Мужчина, кто скомандовал Кляксе «не двигаться», кивнул своим спутникам. Не выпуская оружия, они заломили пирату руки за спину, надели силовые наручники, и — тот не сопротивлялся! Он безо всякого оружия мог легко раскидать их, но не попытался спорить. Даже когда один из этих двоих, рявкнув: «Не дергайся!» — приложил измененного коленом в живот. — Прекратите немедленно, что вы делаете?! — Я кинулась вперед, но тот, который командовал, легко, мягко перехватил меня одной рукой поперек туловища. — Спокойно, сударыня, все в порядке, имперская полиция. — Глеб! — Не слушая его, я опять дернулась, вцепилась в руку, пытаясь оттолкнуть. Клякса, обернувшись через плечо, подмигнул и что-то шепнул одними губами — кажется: «Прощай!» Но в этот момент один из конвоиров рявкнул свое: «Пош-шел, тварь!» — сопроводив это тычком под ребра, и мужчину выволокли из комнаты. — Сволочь, — прошептала я, обмякнув в руках полицейского. — Ты же знал, ты же с самого начала знал, ты… — Пойдем, пойдем, девочка, все будет хорошо. Сейчас доктор тебя осмотрит, поможет, — обнимая меня за плечи, заговорил командир и повел к выходу. Он снял шлем. Оказалось, что мужчина уже не молод, наверное, ровесник отца. — Не плачь, все закончилось. Скоро будешь дома, с родными, и забудешь все как страшный сон. Пойдем, пойдем. Я шла молча, словно сомнамбула, и не спорила. Хотя точно знала, что ничего не забуду. Ни первый страх и отчаянное желание жить, ни «Зею-17» и обаятельного крыса Морецкого, ни перелет, ни совместные танцы и сон в крепких объятиях Кляксы, ни недавние безумные испытания. И уж тем более не смогу забыть синюю бездну «Тортуги», взглянувшую на меня из глаз измененного. Сейчас — и до этого. Когда он висел за стеклом, распятый, выгибался и кричал от боли и я до хрипа звала его и сбивала ладони о стекло, не в силах приблизиться и хоть как-то помочь. И как у меня почти остановилось сердце от страха, что Глеб умер, когда он вдруг затих, а он поднял голову и посмотрел точно так же. Словно уже тогда прощался. Впрочем, почему словно? Псих, трус несчастный! Не свел счеты с жизнью по-простому — решил вот так, да? С пользой?! Реальность была скрыта пеленой тумана и слез. Меня куда-то вели, потом что-то спрашивали, уговаривали, успокаивали, давали лекарства. Только легче и веселее от них не сделалось, навалилась апатия, и стало совсем уж плевать, что происходит вокруг. Наверное, мне бы дали снотворное и увезли в больницу — это был самый разумный выход, но тут поглотившее меня болото тоскливого равнодушия всколыхнул знакомый голос. — Ах вы, ежики кудрявые, выдру вам в тундру! — Зычный командирский голос заставил меня сначала вздрогнуть, а потом испуганно втянуть голову в плечи. — Чего ты в меня ручонки тычешь, как будто они у тебя лишние? Блохуй отсюда электроном в туннель, пока я тебя не ускорил! Алиса! Белка! — и меня сгребли в могучие медвежьи объятия, прижали к широченной груди, привычно пахнущей хлебом и укропом. В этот момент я наконец-то разревелась — отчаянно, навзрыд, клещом вцепившись в плотную ткань формы. — Эх ты, солеварня слезоразливная, — проворчал отец, прижимая меня к себе и гладя по волосам. — Белка Сергеевна… Уйди, добром прошу! — Это уже кому-то в сторону. — Я же тебе этот приборчик, да вместе со всеми остальными, да без наркоза!.. Вот. Вот именно туда. Пойдем-ка домой, лягушка-путешественница. И он легко, как маленькую, подхватил меня на руки. — Сергей Иванович, ты куда свидетельницу поволок? — окликнул приятный мужской голос. — Если она вообще свидетельница… — Слушай, Эрнесто Антуанович, сгинь в туман, не доводи до дурного. Дай ребенку в себя прийти, какой она тебе сейчас свидетель? Приходи лучше завтра в гости как человек, там и поговорите. — Ладно. Под твою ответственность, Лесин, — после короткой паузы разрешил тот, и мы продолжили путь. — Да Лесин и так со всех сторон ответственный, куда глубже-то, — проворчал отец себе под нос, продолжая путь. К этому моменту рыдания пошли на убыль, поэтому сквозь слезы я разглядела и низкое серо-белое небо с глубокими синими дырами, и по-мартовски влажные черные деревья, торчащие из тяжелого, слежавшегося вязкого снега, образовавшего вокруг стволов воронки. Похоже, приземлились мы где-то совсем недалеко от родных мест. Как огромная станция умудрилась без проблем сесть и зачем это было сделано, думать не хотелось. Потому что мысли о ней влекли за собой другие, куда более тяжелые. Отцовский темный служебный авион со скучающим рядом летуном — кажется, те же, что и перед моим отлетом, — я тоже сумела различить; они обнаружились совсем близко, на прогалине между деревьями. — Все в порядке, Сергей Иванович? — Ну, раз тут море Лаптевых разлилось — думаю, порядок близко, — философски отозвался отец, забираясь вместе со мной в просторное темное нутро аппарата. — Девичьи слезы в таких количествах и при таких вводных — знак хороший. Домой летели в тишине и молчании, только у Дениса, летуна, в кабине негромко мурлыкала какая-то музыка, да я порой шмыгала носом, неприлично утирая его рукавом. И смотрела сквозь слегка затемненное окно на холодную раннюю весну, от которой успела отвыкнуть на Роолито и которой уже не надеялась увидеть. Только сейчас она не радовала и не будила обыкновенных радостно-тревожных предчувствий. Голые ветви царапали не небо — душу, и отчаянно хотелось вырвать этот исполосованный кровоточащий комок из груди. Впрочем, наука ведь отрицает существование души, а по существу химических процессов все это мало отличается от «ломки» наркомана. Не чувства — психическая зависимость. Мания в дополнение к фобии. Или как это называется — «стокгольмский синдром»? Когда жертва симпатизирует и испытывает чувство привязанности к своему палачу.