— Интересно, поищи, — попросила Алиса и тут же продолжила расспросы: — А кто проводил операции? Если бы ты был полноценным шпионом, я бы решила, что какой-нибудь секретный правительственный центр втихаря занимается исследованиями. А на самом деле? — А на самом деле так и есть, — со смешком ответил я. — Центр находится на периферии империи, на одной из тех планет, где подход к законам достаточно вольный, и официально занимается исключительно вопросами репродукции и генетических заболеваний. Я не знаю подробностей, как Гарольд умудрился меня туда устроить, кто разработал приборчик, живущий в моей голове, да и такие игрушки не в каждом инфосетевом магазине продаются. — Я поднял правую руку, сжал и разжал пальцы, поворачивая ее и разглядывая. — Подготовку Гарольд полностью взял на себя, я не лез, только деньгами вложился, как мог. Он же потом меня вел, отслеживая по этому чипу и подкидывая лакомые куски для обеспечения карьерного роста. Правда, первая пиратская команда попалась неудачная, их пришлось устранить. Но все повернулось к лучшему, после этого я попал на «невидимку». — В каком смысле неудачная? — растерялась Алиса. — В таком, что даже у моей морали есть предел гибкости. — Я скривился, вспоминая. — У Серого с «Ветреницы» было одно неоспоримое достоинство: он не получал удовольствия от мучений людей и другим этого не позволял, так что никогда не брал пленных. — Просто всех убивал, на месте? — мрачно уточнила моя добыча. — Поверь мне, быстрая и легкая смерть — это далеко не самая страшная участь, — возразил ей. — Милосердие — понятие относительное. — Да, наверное… Некоторое время мы лежали молча, почти без движения. Алиса о чем-то сосредоточенно думала, кончиками пальцев рисуя узоры на моей коже, а я наслаждался этими прикосновениями, ждал выводов и дальнейших вопросов. — Не могу себе этого представить, — тихо заговорила она наконец. — Как можно вот так легко, без колебаний, убивать? Если в порядке самозащиты, когда от этого напрямую зависит жизнь своя или близких, — еще могу представить, но вот так… Как получается, что ты одновременно добрый и заботливый и — безжалостный, совсем не терзающийся муками совести? Говорят же, что привыкнуть убивать невозможно, что это все равно сказывается. Разве нет? — Я… — запнулся, помолчал и со вздохом продолжил: — Я понятия не имею, что ответить на этот вопрос. Наверное, у меня что-то с головой не так, и это какое-нибудь психическое отклонение, не знаю. Да, не мучаюсь. Да, считаю, что делал именно то, что должен был делать. Да, не жалею, и если бы был шанс изменить прошлое, я бы им не воспользовался. Да, жалко убитых и их родных. Но «Тортугу» надо было остановить, и я это сделал, а что до цены… было бы нужно — заплатил бы и больше. Наверное, это ставит меня в один ряд с теми, с кем я боролся. Но меня это не смущает. Если смущает и беспокоит тебя… — проговорил я и вновь умолк, не зная, как закончить фразу. Что, в этом случае отпущу ее на все четыре стороны? Да комету мне в задницу, только не в этой жизни! — Беспокоит, — вздохнула Алиса. — А больше всего беспокоит, что это совсем ничего не меняет. Хотя, мне кажется, должно. Ведь получается, если бы ты не пошел в пираты, наш транспортник благополучно вернулся бы на Землю, и все остались бы живы. Ведь без тебя никто не узнал бы о контрабанде. — Живы, но в тюрьме, причем в какой-нибудь не самой спокойной, — со смешком ответил я. — В каком смысле? — растерялась девушка. — В том, что канал поставки уже прикрыли, а транспортник здесь ждала теплая встреча, — пояснил спокойно. — Так империя и позволит кому-то у себя под носом безнаказанно добывать космолит! А контрабанда по нашим законам карается весьма жестко, и незнание от ответственности не освобождает: приняли же груз на борт почти без проверки. Да и не факт, что действительно не знали, капитан мог быть в доле, и не только он. Вот, может, только тебя как пассажира и пощадили бы… — Вин! — выдохнула она со смесью тоски и негодования. — У меня голова пухнет. Почему все так сложно?! Почему люди не могут просто жить, никому не причиняя зла, почему негодяи не могут понести наказание просто так, сами по себе, чтобы хорошие люди при этом не страдали?! Я под конец этой тирады не выдержал, засмеялся. Перевернулся на бок, прижал девушку к себе. Привкус от ее переживаний был навязчивый, горький, но… все равно это почему-то оказалось почти приятно. Или дело в том, что мне просто нравилось ее обнимать? — Какой ты, в сущности, еще ребенок, — заметил я сквозь смех. — Вот черное, вот белое, и хорошо бы вообще-то выкрасить весь мир в белый цвет. — Не смешно, — обиженно проворчала она. — Это все очень грустно! — Ох, лисеныш… Я даже как-то забыл, что в природе встречаются люди вроде тебя. — Это плохо? — Это замечательно, — возразил серьезно. — Должен же кто-то компенсировать существование таких чудовищ, как я. — Ты не чудовище, ты… Просто очень сложный. Чудовище на твоем месте сбежало бы: власть над той станцией — это практически неограниченное могущество. А ты вернулся, хотя был уверен, что здесь тебя ждет казнь. — Плакса, — вздохнул я и прижался губами к ее макушке. Некоторое время мы так и лежали: Алиса тихонько шмыгала носом, а я обнимал ее и гладил по волосам, ощущая вкус морской воды в горле и закономерно думая о том, что неплохо было бы вправду оказаться сейчас где-нибудь в теплых краях, желательно у воды. Алиса Лесина Везение — все же весьма относительная и непостоянная величина. Не только потому, что удача переменчива и так далее; просто то, что один называет фартом, другой может посчитать кошмаром. На мой взгляд, именно последним была вся жизнь Глеба, состоявшая из одних сплошных потерь и потрясений. Сложно назвать везением то, как раз за разом выживал этот человек, лишенный в жизни абсолютно всего, что лично мне всегда казалось главными составляющими этой самой жизни. Ни семьи, ни дома, ни будущего и надежды все это обрести. Да, его воля и мужество достойны уважения, но мне даже представить было жутко, что несколько лет этот человек жил с единственной целью — умереть, исполнив долг. А он даже не понимал, насколько это страшно. Не измененный — покалеченный, переломанный вдоль и поперек. Я крепко зажмурилась, коснулась губами гладкой кожи мужчины чуть ниже впадинки между ключиц, а потом спросила тихо: — Все будет хорошо, правда? — Почему — будет? — насмешливо уточнил Глеб. — По-моему, и сейчас все отлично! — Отстранился, провел по моей щеке костяшками пальцев, стирая слезы, и с легкой улыбкой качнул головой: — Что-то ты совсем раскисла на ровном месте. — Ничего себе, ровное! — проворчала я недовольно. Но пояснять свои слова, конечно, не стала: если я расскажу Кляксе, что именно так меня расстроило, он опять засмеется и скажет, что я ребенок. Слишком по-разному мы смотрим на жизнь, да и судьбы у нас слишком разные, чтобы сходиться в подобных вещах. Да, Глеб больше видел и знает, умом я понимала, что прав все же он: мир — тот большой, населенный триллионами живых существ мир, что простирается вокруг, — сложен, пестр и не имеет однозначных ответов на вопросы морали. Но в моем мире — маленьком, уютном, ограниченном определенным кругом общения или даже, как сейчас, единственными объятиями — для всех этих больших и страшных вопросов не было места. Я не желала, чтобы оно там было. Гораздо проще и приятней думать не о том, что в любой момент этот мир может лопнуть как мыльный пузырь, а о том, что Глебу просто нужно помочь. Что он уставший, утомленный долгой и трудной дорогой путник, который пришел в мой маленький мир, и мой прямой долг — радушно принять этого гостя. А в идеале вообще уговорить остаться навсегда… И вместо того чтобы высказывать все эти мысли, способные разве что развеселить измененного, я задала еще один важный вопрос: — Глеб, а что теперь будет с «Тортугой»? И где она вообще? Ты отдал ее ученым? — Ну, в некотором роде. — Он весело хмыкнул. — Понимаешь, передать кому-то мою должность «координатора схрона» пока еще не получилось. То есть станция согласна допускать к себе посторонних в других качествах, согласна слушаться и служить подопытным материалом, она даже трупы своих прежних хозяев выдала без возражений. Но ее словно заклинило на мне. У этой техники есть какие-то очень мутные ограничения, чуть ли не подобие собственной воли, и она не каждого согласна к себе допустить. Меня же, если ты помнишь, Серый выдвинул в капитаны только потому, что «Ветреница» признала. Вот и здесь что-то вроде этого, пока не удалось разобраться. Так что я, конечно, передал «Тортугу», ее активно начали изучать, надеясь перенять хоть какие-то технологии, но все равно мне велели круглосуточно быть на связи, чтобы при необходимости явиться на место и договориться с этой штуковиной, если она заартачится и перестанет слушаться. — А остальные «невидимки»? Что стало с ними? — То же, что и с «Ветреницей»: они все вернулись в «лоно родителя» вместе со своими командами. Хорошая техника. Уже одно то, что эта махина способна легко и незаметно приземлиться, не оставив следа в атмосфере, впечатляет, а сколько там еще секретов! Так что нам еще долго предстоит служить любимой игрушкой научной братии — той, которая имеет соответствующий допуск, разумеется. — А почему «вам»? — Ну, я тоже оказался любопытным экземпляром. Не настолько, конечно, так и изучают меня другие люди. — Это из-за изменения? — озадачилась я и тут же встревожилась: — Что-то не так? — Не дергайся, как раз наоборот. Я оказался на удивление удачным и интересным экземпляром. Из того института, который меня собирал, приехала целая делегация, — весело поделился он. — Они же меня поначалу пытались дистанционно сопровождать, ну вроде как для гарантии, да и самим было любопытно выяснить, почему я выжил. То есть понятно, их бы воля, они бы меня не выпустили из своих застенков в вольное плавание, Гарольд надавил в свое время. Им пришлось запастись анализами решительно всего, что может прийти в голову, и довольствоваться нерегулярными отчетами, которые я в первый год еще слал, а потом, на «Ветренице», уже не рисковал. А теперь я полностью доступен, можно изучать. Все же исключительно редкий случай — глубокое изменение, которое оказалось удачным, то есть объект не только в процессе не сдох, но и бегает живчиком, доказывая свою жизнеспособность. Я вообще не удивлюсь, узнав, что помиловали меня во многом под давлением ученых, которые категорически возражали против уничтожения столь ценного экземпляра. А император, ты же знаешь, весьма благоволит к науке. К генетике в том числе. Я только согласно вздохнула. Все же Глеб — удивительно непрошибаемое существо. Как можно столь спокойно относиться к собственной роли подопытного животного? А с другой стороны… зато живой. И даже в клетку не заперли. Причина симпатии императора к генетикам, к слову, объяснялась тривиально и по-человечески вполне понятно: все сыновья-наследники были здоровы, а вот единственная дочь, принцесса Анна, появилась на свет с врожденным дефектом. Подробности, конечно, не оглашались, но совсем скрывать факт то ли просто не стали, то ли не удалось это сделать. И когда специалисты справились с этой проблемой, отношение венценосной фамилии к опальной науке заметно улучшилось. То есть в империи генетику никогда не запрещали совсем, но правящая династия традиционно ее избегала. Во всяком случае, официально. Сомневаюсь, что центр, в котором изменили Глеба, работал без ведома императора. Впрочем, не мне судить правителя и давать оценку его поступкам: легко быть кристально честным и благородным, когда от твоих решений не зависит ничего, кроме чистоты собственной совести. — И что они наизучали? Можно будет ознакомиться? — заинтересовалась я. — Любопытно? — Клякса понимающе усмехнулся. — Я могу спросить, но есть риск, что они заинтересуются и тобой. — А я им зачем? — изумилась искренне. — Обычный же человек. — Да как тебе объяснить, — протянул он чуть рассеянно. — Ты, конечно, человек, спору нет, проблема опять же во мне. Я… хм. Достаточно нервно реагирую на присутствие посторонних. — Ничего не поняла, — призналась я и, отстранившись, уставилась на мужчину. — Ты же нормально с людьми общаешься, вроде бы без особых затруднений… — Нет, не в этом дело, — отмахнулся он. — Общаться я могу с кем угодно, даже с очень неприятными мне личностями. Речь идет об относительно продолжительном пребывании на одной территории, тем более в личном пространстве. С этой стороны даже хорошо, что меня держали в одиночке, в общей камере я бы, наверное, умом тронулся или спать перестал. Только ты не воспринимаешься чужеродным элементом, даже наоборот, благотворно на меня влияешь. — Ну да, эти твои проблемы со сном… — подтвердила я. — А еще, кстати, ты упоминал, что нервно реагируешь на громкие звуки, это отсюда же? — Отсюда. Ты, конечно, орать у меня над ухом не пробовала, так что ручаться нельзя, но, по-моему, на тебя эта проблема не распространяется. Так вот, ученых головастиков мое особенное к тебе отношение жутко заинтересовало, но затащить тебя в свое логово они пока не смогли. Оформили, конечно, официальный запрос, но пока тот пройдет все инстанции, пока будут думать, пока проверят, пока попытаются заручиться согласием, да еще твой отец, скорее всего, воспрепятствует… В общем, это надолго. А если ты сама, по доброй воле, явишься, это избавит их от многодневной волокиты. — Честно говоря, мне и самой жутко любопытно узнать, почему так получилось, — призналась я. — Как думаешь, а на работу меня возьмут? В смысле, не только лабораторным пособием, а именно на работу? Мне же все равно нужно куда-то устраиваться. — Если безобразие невозможно прекратить, его следует возглавить? — засмеялся Глеб. — В космос больше не хочется? — А что, ты собираешься? — спросила я. На лице мужчины отразилось легкое замешательство, сменившееся задумчивостью. — А что, со мной полетела бы? — Куда угодно, — отозвалась я тихо. Вышло удивительно емко и пронзительно, и вместил мой ответ куда больше, чем формально значили эти два слова. Глеб несколько долгих мгновений разглядывал мое лицо, а я тонула в уже совсем не страшной лазурной бездне; потом мягко толкнул, опрокинул на спину, склонился и поцеловал — глубоко, нежно, медленно. В следующее мгновение мои ладони уже скользили по его плечам, а нога обнимала бедра. — Лисеныш, ты опять? — выдохнул мужчина мне в губы. — Я ведь не железный… — А у меня уже ничего не болит, — отмахнулась я, закрывая ему рот поцелуем и не давая возможности ответить.