– Мой дядя говорит, будто вы, Сыны Неба, можете убивать взглядом. Что-то я этого не замечаю. – Неужели? А чего же вы замечаете? – Слушайте, вы мне отвечайте по-нашему, – сказала Ихошка, – а по-вашему я не понимаю. – А по-вашему у меня говорить – не складно выходит. – Чего вы сказали? – Иха положила ножик, до того ее распирало от смеха. – По-моему, у вас на Красной Звезде все то же самое. Тогда Гусев кашлянул, придвинулся ближе. Иха взяла корзинку и отодвинулась. Гусев кашлянул и еще придвинулся. Она сказала: – Одежду протрете – по ступенькам елозить. Может быть, Иха сказала это как-нибудь по другому, но Гусев именно так и понял. – Да-с, мамзель, разговорец у нас выходит магнитный. Гусев сидел совсем близко. Ихошка коротко вздохнула. Нагнула голову и сильнее вздохнула. Тогда Гусев быстро оглянулся по сторонам и взял Ихошку за плечи. Она сразу откинулась, вытаращилась. Но он очень крепко поцеловал ее в рот. Иха изо всей мочи прижала к себе корзинку и ножик. – Так-то, Ихошка. – Она вскочила, убежала. Гусев остался сидеть, пощипывая усики. Усмехался. Солнце закатилось. Высыпали звезды. К самым ступенькам подкрался какой-то длинный, мохнатый зверек и глядел на Гусева фосфорическими глазами. Гусев пошевелился – зверек зашипел, исчез тенью. «Да, пустяки эти надо все-таки оставить», – сказал Гусев. Одернул пояс и пошел в дом. В коридоре сейчас же мотнулась перед ним Ихошка. Он пальцем поманил ее, и они пошли по коридору. Гусев, морщась от напряжения, заговорил по-марсиански: – Ты, Ихошка, так и знай: если что – я на тебе женюсь. Ты меня слушайся. (Иха повернулась к стене лицом – уткнулась. Он оттащил ее от стены, крепко взял под руку.) Погоди носом соваться – я еще не женился. Слушай, я, Сын Неба, приехал сюда не для пустяков. У меня предполагаются большие дела с вашей планетой. Но человек я здесь новый, порядков не знаю. Ты мне должна помогать. Только смотри не ври. Вот что ты мне скажи: кто такой наш хозяин? – Наш хозяин… – ответила Иха, с усилием вслушиваясь в странную речь Гусева, – наш хозяин – властелин надо всеми странами Тумы. – Вот тебе здравствуй. – Гусев остановился. – Врешь? – Поскреб за ухом. – Как же он официально называется? Король, что ли, или богдыхан? Должность его какая? – Зовут его Тускуб. Он – отец Аэлиты. Он – глава Верховного Совета. – Так. Гусев шел некоторое время молча. – Вот что, Ихошка: в той комнате, я видел, у вас стоит матовое зеркало. Интересно в него посмотреть. Покажи, как оно соединяется. Они вошли в узкую, полутемную комнату, уставленную низкими креслами. В стене белелось туманное зеркало. Гусев повалился в кресло, поближе к экрану. Иха спросила: – Что хотел бы видеть Сын Неба? – Покажи мне город. – Сейчас ночь: работа повсюду окончена, фабрики и магазины закрыты, площади пустые. Быть может – зрелища? – Показывай зрелище. Иха воткнула включатели в цифровую доску и, держа конец длинного шнура, отошла к креслу, где Сын Неба сидел, вытянув ноги. – Народное гуляние, – сказала Иха и дернула за шнур. Раздался сильный шум – угрюмый, тысячеголосый говор толпы. Зеркало озарилось. Раскрылась непомерная перспектива сводчатых стеклянных крыш. Широкие снопы света упирались в огромные плакаты, в надписи, в клубы курящегося многоцветного дыма. Внизу кишели головы, головы, головы. Кое-где, как летучие мыши, вверх – вниз, пролетали крылатые фигуры. Стеклянные своды, перекрещивающиеся лучи света, водовороты бесчисленных голов уходили в глубину, терялись в пыльной, дымной мгле. – Что они делают? – закричал Гусев, надрывая голос, так велик был шум. – Они дышат драгоценным дымом. Вы видите клубы дыма? – это курятся листья хавры. Это драгоценный дым. Он называется дымом бессмертия. Кто вдыхает его – видит необыкновенные вещи: кажется, будто никогда не умрешь, – такие чудеса можно видеть и понимать. Многие слышат звук уллы. Никто не имеет права курить хавру у себя на дому – за это наказываются смертью. Только Верховный Совет разрешает курение, только двенадцать раз в году в этом дому зажигаются листья хавры. – А те – вон – что делают? – Они вертят цифровые колеса: они угадывают цифры. Сегодня каждый может загадать число – тот, кто отгадает, навсегда освобождается от работы. Верховный Совет дарит ему прекрасный дом, поле, десять хаши и крылатую лодку. Это огромное счастье – угадать. Объясняя, Иха присела на подлокотник кресла. Гусев сейчас же обхватил ее поперек спины. Она попыталась выпростаться, но затихла – сидела смирно. Гусев много дивился на чудеса в туманном зеркале: – Ах, черти, ах, безобразники! – Затем попросил показать еще чего-нибудь. Иха слезла с кресла и, погасив зеркало, долго возилась у цифровой доски: не попадала включателями в дырки. Когда же вернулась к креслу и опять села на подлокотник, вертя в руке шарик от шнура, личико у нее было слегка одурелое. Гусев снизу вверх поглядел на нее и усмехнулся. Тогда в глазах ее появился ужас. – Тебе, девка, совсем замуж пора, – сказал ей Гусев по-русски. Ихошка отвела глаза и передохнула. Гусев стал гладить ее по спине, чувствительной, как у кошки. – Ах ты, моя славная, красивая, синяя. – Глядите – вот еще интересное, – проговорила она совсем слабо и дернула за шнур. Половину озарившегося зеркала заслоняла чья-то спина. Был слышен ледяной голос, медленно произносивший слова. Спина качнулась, отодвинулась с поля зеркала. Гусев увидел часть большого свода, в глубине упирающегося на квадратный столб, часть стены, покрытой золотыми надписями и геометрическими фигурами. Внизу, вокруг стола, сидели опустив головы те самые марсиане, которые на лестнице мрачного здания встречали корабль с людьми. Перед столом, покрытым парчой, стоял отец Аэлиты, Тускуб. Тонкие губы его двигались, шевелилась черная борода по золотому шитью халата. Весь он был как каменный. Тусклые, мрачные глаза глядели неподвижно перед собой, прямо в зеркало. Тускуб говорил, и колючие слова его были непонятны, но страшны. Вот он повторил несколько раз: «Талцетл», – и опустил, как бы поражая ножом, руку со стиснутым в кулаке свитком. Сидевший напротив него марсианин с широким бледным лицом поднялся и бешено, белесыми глазами глядя на Тускуба, крикнул: – Не они, а ты! Ихошка вздрогнула. Она сидела лицом к зеркалу, но ничего не видела и не слышала: большая рука Сына Неба поглаживала ее спину. Когда в зеркале раздался крик и Гусев несколько раз повторил: «О чем, о чем они говорят?» – Ихошка точно проснулась: разинула рот, уставилась на зеркало. Вдруг вскрикнула жалобно и дернула за шнур. Зеркало погасло. – Я ошиблась… Я нечаянно соединила… Ни один шохо не смеет слушать тайны Совета. – У Ихошки стучали зубы. Она запустила пальцы в рыжие волосы и шептала в отчаянии: – Я ошиблась. Я не виновата. Меня сошлют в пещеры, в вечные снега. – Ничего, ничего, Ихошка, я никому не скажу. – Гусев привалил ее к себе и гладил ее мягкие, как у ангорской кошки, теплые волосы. Ихошка затихла, закрыла глаза. – Ах дура, ах девчонка. Не то ты зверь, не то человек. Синяя, глупая. Он почесывал у ней пальцами за ухом, уверенный, что это ей приятно. Ихошка подобрала ноги, свертывалась клубочком. Глаза у нее светились, как у давешнего зверка, зубки раскрылись. Гусеву стало жутковато. В это время послышались шаги и голоса Лося и Аэлиты. Ихошка слезла с кресла и нетвердо пошла к двери. Этой же ночью, зайдя к Лосю в спальню, Гусев сказал: – Дела наши не совсем хорошо обстоят, Мстислав Сергеевич. Девчонку я тут одну приспособил – зеркало соединять, и наткнулись мы как раз на заседание Верховного Совета. Кое-что я понял. Надо меры принимать: убьют они нас, Мстислав Сергеевич, поверьте мне, – этим кончится. Лось слушал и не слышал, мечтательным взглядом глядел на Гусева. Закинул руки за голову: – Колдовство, Алексей Иванович, колдовство. Потушите-ка свет. Гусев постоял, проговорил мрачно: – Так, – и ушел спать. Утро Аэлиты Аэлита проснулась рано и лежала облокотившись о подушки. Ее широкая, открытая со всех сторон постель стояла по обычаю посреди спальни на возвышении, устланном коврами. Шатер потолка переходил в высокий, мраморный колодезь – оттуда падал рассеянный утренний свет. Стены спальни, покрытые бледной мозаикой, оставались в полумраке: столб света опускался лишь на снежные простыни, на подушечки, на склонившуюся на руку пепельную голову Аэлиты. Ночь она провела дурно. Обрывки странных и тревожных сновидений в беспорядке проходили перед ее закрытыми глазами. Сон был тонок, как водяная пленка. Всю ночь она чувствовала себя спящей и рассматривающей утомительные картины и в полузабытьи думала: «Какие напрасные видения». Когда утренним солнцем озарился колодец и свет лег на постель, Аэлита вздохнула, пробудилась совсем и сейчас лежала неподвижно. Мысли ее были ясны, но в крови все еще текла смутная тревога. Это было очень, очень нехорошо. «Тревога крови, помрачение разума, ненужный возврат в давно, давно прожитое. Тревога крови – возврат в ущелья, к стадам, к кострам. Весенний ветер, тревога и зарождение. Рожать, растить существа для смерти, хоронить – и снова тревога, муки матери. Ненужное, слепое продление жизни». Так раздумывала Аэлита, и мысли были мудрыми, но тревога не проходила. Тогда она вылезла из постели, пошарила ногами туфли, накинула на голые плечи халатик и пошла в ванную – разделась, закрутила волосы узлом и стала спускаться по мраморной лесенке в бассейн. На нижней ступени она остановилась: было приятно стоять в зное солнечного света, входящего сквозь узкое окно. Зыбкие отражения играли на стене. Аэлита посмотрела в синеватую воду – и там увидела свое отражение, луч света падал ей на живот. У нее дрогнула брезгливо верхняя губа. Аэлита бросилась в прохладу бассейна. Купанье освежило ее. Мысли вернулись к заботам дня. Каждое утро она говорила с отцом – так было заведено. Маленький экран стоял в ее уборной комнате. Аэлита присела у туалетного зеркала, привела в порядок волосы, вытерла ароматным жиром, затем – цветочной эссенцией лицо, шею и руки, исподлобья поглядела на себя, нахмурилась, придвинула столик с экраном и включила цифровую доску. В туманном зеркале появился знакомый отцовский кабинет: книжные шкафы, картограммы и чертежи на деревянных стоящих призмах, стол, заваленный бумагами. Вошел Тускуб, сел к столу, отодвинул локтем рукописи и глазами нашел глаза Аэлиты. Улыбнулся углом длинных, тонких губ: – Как спала, Аэлита? – Хорошо. В доме – все хорошо.