– Водку не предлагаю. А вина могу предложить. Я вижу: ты устала на работе. – Вина я тоже не пью, я строгая вегетарианка, веган – слышала? – Слышала. Что ж, садись. Не получается тебя угостить. Муж у тебя тоже веган? – Нет, он не веган, и вообще не вегетарианец, любит мясо. Грета усаживается, достает свою толстую тетрадь, где записывает слова и идиомы, вытаскивает мою книжку «Любовь на бегу», которую я ей подарила. Как всегда урок начинается с вопросов: я задаю ей, она задает мне. – Грета, какое искусство ты любишь, если исключить литературу. – Музыку. А ты? – Я тоже музыку. Я думала, что ты скажешь «живопись», ведь у тебя муж-художник. Она молчит, потом говорит не слишком уверенно: «Живопись я тоже люблю». – Ту, что сейчас в моде, – инсталляции? Или, может быть, абстрактную? Опять она не торопится отвечать, глядит куда-то в сторону, наконец говорит: «Абстрактная живопись мне нравится, но меньше классической, а инсталляции я не люблю, ничего не могу с собой поделать». Грета пристально смотрит на меня: – А ты любишь инсталляции? – И я не люблю. Я не люблю игр с искусством, мне хочется, чтобы живопись была живописью. Как-то я попала на выставку Кандинского – и увидела, что его абстракции – это хвала мирозданью, свету, краскам… Ты говорила, что Хью пишет абстрактные картины. Они не похожи на картины Кандинского? Почему у меня все время выскакивает ее муж? Такое чувство, что эти вопросы ей тяжелы. Она снова говорит после паузы: – Нет, они не похожи на Кандинского. Стоп. Больше на эту тему не надо. Ей она неприятна. – Теперь, дорогая Грета, спрашивай ты меня – о чем хочешь. И Грета неожиданно заводит разговор о Джен. Видно, та ее действительно заинтересовала. – Ты сказала, что она пропала, что след ее затерялся. Мне бы хотелось услышать подробности. – Понимаешь, – начинаю я, – она пропала для меня. Может быть, на самом деле она не пропала. Но для меня след ее затерялся. Больше она не появлялась и не звонила. В тот день, 22 июля, я решила поздравить ее с днем рожденья. Позвонила ей по мобильному. Я знала, что этот день она собиралась провести в Большом каньоне, вдали от своего дома и своей семьи. Я имею в виду ее мужа и двух девочек, ее многочисленные индейские родственники жили как раз поблизости от каньона, в Нью-Мексико. – Ты дозвонилась? – Нет, в трубке играла какая-то музыка, дозвониться до Джен мне не удалось. – Ты хотела, чтобы я сделала психологический прогноз для Джен? – Ну да, мне интересно, могла она остаться в каньоне, хотя бы теоретически? – Я тебе отвечу: могла, теоретически могла – и вот почему. Грета раскрывает свою тетрадь, находит нужный столбик выписанных аргументов и читает: «Джен не находила удовлетворения ни в одной сфере своей жизни. Идем по порядку. Первое: на работе. Работу она постоянно меняла, ей не хотелось общаться с сотрудниками, а им – с нею, или ей так казалось, она могла себя в этом убедить. В ней жил комплекс неполноценности. Прижиться на одном месте мешали также постоянные опоздания. По всей видимости, у нее был комплекс „избранничества“, когда хочется, чтобы тебя все ждали, совмещенный с комплексом неполноценности. Второе. Все ее попытки заменить работу каким-нибудь увлечением кончались ничем, увлечения не приносили дохода, скорее наоборот, требовали трат, к тому же мотивация заниматься тем или иным из ее многочисленных „хобби“ была кратковременной и опиралась на желание получить удовольствие. Однако всякое длительное усилие лишало ее удовольствия и приводило к скуке и пресыщению. Третье. Дома у нее не складывались отношения с мужем и детьми. Муж пропадал на дежурствах в больнице – ты говорила, что он был резидентом в госпитале, – и дома бывал редко, а, учитывая, что Джен вечно отсутствовала из-за своих бесчисленных „хобби“, их контакты, в том числе сексуальные, свелись к минимуму. Для дочек пришлось взять няню. Джен не находила с ними общего языка, они сердились на мать, так как она, будучи членом школьного попечительского совета, поссорилась с директором и перевела одну из девочек в другую школу. А сестрам хотелось быть вместе. К тому же, Джен болела диабетом, а эта болезнь располагает к депрессии и приводит к разочарованию в жизни. Ввиду всего перечисленного, становится ясно, что Джен была недовольна своей жизнью и хотела ее кардинально поменять. Свои мечты она могла связать с детством в Нью-Мексико, когда она находилась под защитой и опекой своей семьи, жила среди индейских родственников, когда у нее еще не было ни проблем, ни тяжелой болезни. День, который был ею выбран для коренного изменения жизни, иначе для второго рождения, – не случайно пришелся на день ее рожденья, 22 июля. В этом месте Грета делает паузу и, не глядя в тетрадь, заканчивает. Мой вывод: Джен могла остаться в каньоне и присоединиться к людям своей крови, индейцам навахо.» Она захлопывает тетрадь. Нужно сказать, что мною владеют сложные чувства. На первый взгляд, вывод Греты совпадает с моим предположением, но при этом он кажется мне слишком категоричным. Все же мое предположение было чисто художественное, мифологически-метафорическое, я сама до конца не верила в то, что говорила, – и вот мне дарована такая мощная поддержка со стороны науки психологии. Высоко ценя науку психологию, я однако не склонна чрезмерно ей доверять, особенно в части интерпретаций человеческого поведения. Психологи часто выравнивают зигзагообразную линию, они находятся под гипнозом своих же концепций. Довольно часто мне хочется сказать психологу, прекрасно разбирающемуся в чужих проблемах: «Исцелися сам!» Грете, естественно, я этого не говорю, наоборот, выражаю то чувство, которое владеет мною наряду с первым, подспудным, – восхищение: – Здорово! Слава науке психологии! Ну да, я слегка лицемерю, но самую чуточку, все же Грета действительно сумела собрать из внешних разрозненных черточек, рассыпанных в моем рассказе о Джен, ее цельный психологический портрет. Сумела она и дать прогноз поведения Джен в определенной ситуации. Молодец! Браво! Грета довольно улыбается. Однако какова! Я ведь так и знала, что ее внешняя милота и беспомощность – только оболочка, мало отражающая сущность. А сущность-то очень-очень крепкая, прямо железная. Урок продолжается, мы занимаемся идиомами, пишем с нею проверочное упражнение. Грета демонстрирует прекрасное знание материала, идиомы отскакивают у нее от зубов. В конце урока спрашиваю ее про рассказ, кивая на лежащую на столе книжку: – Как тебе рассказ? Прочитала? Сверила с переводом? И тут Грета прямо-таки загорается. Она говорит, что читала рассказ «Бурь-погодушка» до полуночи, не могла оторваться. – Он такой полезный для психолога. Вот возьмем героя. Своя жизнь ему не интересна, и он наблюдает за соседями, в основном за соседкой. Прислушивается, приглядывается. Потом, когда он с нею познакомился и попил с нею чаю, то решил, что она его опоила каким-то специальным любовным напитком, чтобы привлечь. Он живет в мире грез и литературы – из-за этого работает в библиотеке и хочет стать писателем. В самом конце он собирается в Россию, чтобы найти песню про калину; он, как какой-нибудь дикарь, считает, что в песне разгадка поведения соседки. Опять литература, опять миф. Он начитался книг, наслушался сказок и легенд, а реальной жизни не видит. Его поведение направляется ложными подсказками сознания. Тут мне захотелось вмешаться в пылкий Гретин монолог. – Ты считаешь, Грета, что он психически нездоров? – Конечно, не то чтобы нездоров, – неадекватен, его нужно лечить, но, естественно, не в больнице, он нуждается в поведенческой коррекции. Психотерапевт должен ему помочь отойти от фантазий и взглянуть на мир здраво. Он должен заменить его ошибочные когниции на рациональные. Признаться, после этих слов я поежилась. Мне пришло в голову, что в замятинской антиутопии, романе «Мы», крамольного изобретателя подвергли маленькой операции – удалили ту часть мозга, что заведует фантазией. Грета, между тем, с увлечением продолжала: – Русская девушка тоже по-своему неадекватна. Почему она не уходит от человека, который ее обманывает, изменяет ей с другой? В ней выработалась сверхзависимость от партнера, она неспособна его поменять на кого-то другого, здесь налицо эффект прилипания… – Потому что она его любит? – спрашиваю я со слабой надеждой. Грета удивлена моим вопросом: – Любит? Того, кто одновременно с ней имеет другую женщину? Или вот положим: когда она на работе, ее партнер приводит в их квартиру своего приятеля, и они развлекаются в той же самой кровати, а потом еще и фотографируются… как это? забыла это русское выражение… «в чем мать родила». Разве после этого можно не уйти? Она смотрит на меня, смотрит почти с отчаянием. Чего она хочет – подтверждения? Но в жизни случается всякое, и не всегда просто принять решение, особенно, если любишь… – Но, Грета, ты забываешь, ведь любовь… Окуджава писал: «Любовь такая штука, в ней так легко пропасть…». – При чем здесь любовь? При чем здесь Окуджава? – Грета сильно распалилась, почти кричит. – Но даже если любовь, партнер растоптал ее чувства. Если женщина в таком случае не уходит, она находится в плену у ложных когниции, ей нужно сменить их на рациональные. Стараюсь говорить как можно спокойнее: «Спасибо, Греточка, ты славно разобрала характеры моих героев!» Если хочешь, прочитай к следующему разу рассказ «Браслет», он тоже располагает к когнитивному анализу. Мы прощаемся. У самой двери, спохватившись, Грета выписывает мне чек за это занятие. – К чему такая спешка? Ты могла бы заплатить на следующем уроке. Но она уже протягивает мне чек и выходит. * * * На часах уже половина восьмого, за окном заметно стемнело, фары Гретиной машины прорезывают сумрак, слышен скрип шин, она выезжает на дорогу. Со второго этажа спускается Сережа – видно, приехал, когда мы с Гретой занимались. Готовлю для нас ужин и думаю о прошедшем уроке. Грету совсем не заинтересовал мой рассказ, то есть она разглядела в нем только схему: он живет чужой жизнью, она «прилепилась» к плохому человеку. Не увидела здесь человеческих отношений, ведь, если любишь, то часто прощаешь, а русские женщины как раз склонны прощать. Правда, что-то личное в ее разборе прозвучало. В рассказе не было, что муж, в отсутствие жены, приводит в дом своего приятеля, надо полагать, для гомосексуальных утех… Это Грета вписала в текст от себя.