– Какие ужасные уличные интонации. Я продолжаю: – Передай, пожалуйста, Коле пусть возвращается. Можно пожить и у меня, мама на даче. – Ишь чего захотела! Дальше следует ругательство. Я вешаю трубку. Через минуту снова звонок. Тот же голосок с визгливым смехом спрашивает: «Так вам Колю? Колю, значит, хотите? Вот вам ваш Коля». И молчание в трубке. Скорее, скорее, нужно ему сказать, нужно сказать. – Коля, ко мне отец твой приходил. Он принес повесть. Может, ты переживаешь из-за этого, что рассказал все отцу, что повесть показал; так ты не переживай. Я уже простила, он, наверное, здорово тебя мучил, я все понимаю. Что-то не то я говорю, совсем не то, я замолкаю, и вдруг из трубки в меня стреляет чужой жесткий голос. – Ах, ты понимаешь? Да видно не все. Главное пойми: вам, жидам, нужно скорее убираться в Израиль. Трубка падает из моих рук. Неужели это Колин голос? Нет, не может быть. Это шутка. Телефон снова звонит. Я смотрю на него как на зверя, я не беру трубку. Минут пять он звонит не умолкая. Я стою закрыв уши руками. Это не Коля, не Коля. Совсем чужой злобный голос. И девчонка вовсе не Алиса. Случайное совпадение, а, вернее, просто назвалась так. Это розыгрыш, шутка. Мне казалось, что Коля позвонит, вот я и попалась. Конечно, не Коля. А вдруг… Что ему могло не понравиться в моей повести? Может, он решил, что герой – это он. Так нет же, я ведь его даже не знала тогда, Колю. И героя своего я все равно люблю, хоть в нем всего намешано… я его с себя списывала, с себя, Коля, вовсе не с тебя, дурачок ты. Неужели ты так меня понял превратно? Или когда про отца говорила, тебя задело, что, мол, ты, хоть и под пытками, но сломался, сломался все же. Так? Ты ведь самолюбивый мальчик, гордый. Неужели так? Ты пьяный, наверное, вот что. Тебя напоили. И откуда она звонила, эта Алиса? Из притона какого-нибудь, там и распивают и колются. Тебя там на ночь приютили, напоили, одурманили, так? Ведь иначе никак не получается, ведь иначе нельзя жить, тогда я просто не знаю, что с собой делать, Коля. Нет, не может быть. Это не ты. Это хулиганы. Шутка. Как та записка, которую Кира получила. Там еще внизу буква С значилась. Вот и мне кто-то из той компании. Самозванец… какой-нибудь. Это не Коля, не Коля. А голос внутри нудно и вязко шепчет: «Это Коля». Нет, в комнате находиться больше нельзя. Воздуху не хватает. Ощущение, что ты рыба, выброшенная на песок, и еще потолок давит и стены. Нестерпимо бывает в четырех стенах, прямо как в палате № 6. Выбежала на улицу, глотнула уличного воздуха, чуть полегчало. Все было мокро вокруг, видно, успел пройти дождик. Солнце светило уж не так ярко, веяло холодком. Совершенно автоматически прошла несколько остановок. Троллейбусы почему-то не ходили. Ноги сами вели меня к Кире. Мозг отключился, внутри сидела только одна мысль – какая чудесная погода! С Кирой мы столкнулись во дворе ее дома: она вела Леничку за руку из детского сада. Мордочка малыша была перемазана, костюмчик в пятнах, коленки в болячках. Он кричал на весь двор: «Меня Сележка плибил, плоклятый, говолит я уклял его веделко, а я не уклявал, не уклявал». Кира его успокаивала. Увидев меня, Леничка забыл про свою обиду: «Тетя Мала, ты что мне принесла?» Ужасно, не было у меня ничего для малыша. Леничка отвернулся, а я чуть не заплакала. Порылась в карманах, нашла копеечку, протянула Леничке. Он просиял: «Спасибо, тетя Мала», стал что-то приговаривать над денежкой, весь переключился на игру. Увози, Кира, свое сокровище. Ради такого мальчика стоит перечеркнуть свою жизнь, стоит жить среди чужих, потерять язык и родину, нормальное общение. Зато ОН будет среди своих, и язык для него не будет чужим, и найдет он себе друзей, и никто, никто из них не скажет ему: «Убирайся отсюда, чужак». По дороге Кира рассказывала про педсовет. Оказывается, Розенблюм не только уцелел, но процветает. Он нашел поддержку у органов образования, которым всегда нравилась его педагогика сотрудничества. Опыт Розенблюма было решено распространить. Помогло ему и то, что важное лицо, его поддерживающее, не утонуло, а, как оказалось, просто временно затаилось и теперь выплыло на поверхность. Внутренние враги, таким образом, потерпели сокрушительное поражение. Софа и Виталий сидели на педсовете как приговоренные, ожидалось, что Розенблюм будет сводить с ними счеты. Педсовету грозило перерасти в судилище, но случилось другое. Директор внимательно оглядел коллектив, явившийся в расширенном составе, особо выделил взглядом Киру, Софу и Виталия, и проникновенным, дрожащим от волнения голосом объявил тему: «Гуманизация школы». Затем он начал свою речь, из которой следовало, что на новом витке жизни школы провозглашаются гражданский мир и согласие. Я готов сотрудничать со всеми, – сказал директор, – и с теми, кто вел против меня непримиримую войну, – тут взгляд его упал на сжавшихся Софу и Виталия, – и с теми, кого я, погорячившись, незаслуженно уволил. Тут весь расширенный педсовет, по словам Киры, взглянул в ее сторону. С размягченным, покрасневшим лицом директор объявил об ожидающейся амнистии: отныне все подвергнувшиеся опале могут рассчитывать на его благосклонность, уволенные будут восстановлены на работе в кратчайший срок. Он не помнит обид и надеется на взаимность вверенного ему коллектива. Последние слова Розенблюма потонули в аплодисментах. Расширенный педсовет стоя приветствовал новый курс. Под шум аплодисментов Кира стараясь не привлекать внимания, покинула помещение. Расширенный педсовет продолжался без нее. – Таким образом, – резюмировала Кира со смехом, – мы с вами со следующей недели можем приступать к работе. Думаю, что и стаж нам восстановят, а? Как вы к этому относитесь, Амалия? Как я могла к этому относиться? Телефон беспрестанно трезвонил. Кире звонили какие-то люди по поводу книг и мебели, звонил Боря – он все еще находился на территории Американского посольства, толпа вокруг него росла, Боря советовался с Кирой, как быть, звонили Кирины и Борины родители, спрашивали насчет книг и мебели, беспокоились о Боре, давали советы. Одновременно Кира разговаривала со мной и кормила Леничку. Малыш капризничал, отказывался есть самостоятельно, короче, освобождался от запретов садика. Кира нервничала, срывалась на крик, тогда Леничка опускал головку, надувал губки и начинал громкий рев. Было жаль и Киру, и малыша. Раздался очередной звонок. Кира, с гримасой на лице, схватила трубку. После первых же слов она замахала мне рукой, я подошла. Звонила американка. Быстро и невразумительно она начала что-то объяснять. С трудом я поняла, что она находится в музее, Раи почему-то нет, и она просит чтобы кто-нибудь за ней приехал. Ай донт ноу зи вэй, зеа pa coy мэни пипл. В этот момент Леничка, чем-то недовольный, поднял громкий крик. Ничего больше не слыша, я прокричала в трубку: ай уил кам. Американка что-то ответила, и начались гудки. Леничка внезапно смолк, Кира сказала: «Опять с Раей истории, вечно теряется». В нерешительности я посмотрела на Киру, она показала мне глазами на Леничку, его не на кого было оставить, значит, придется ехать мне. Кошмар, я морально не готова, и платье надела почти домашнее, не для выхода, и вообще… сто лет никуда не ездила. Тем более одна, и что я буду с ней делать, с этой американкой? Я была в отчаянии и одновременно радовалась, что не нужно сейчас возвращаться домой, в надоевшие, опостылевшие комнаты, ставшие без мамы чужими и неуютными, к телефону, стреляющему в упор. Я поехала в музей. Хорошо, что Кира жила возле метро, иначе я бы не добралась. Весь наземный транспорт стоял. Кругом говорили о какой-то демонстрации, которая идет сейчас в центре, у правительственных зданий. У выхода из метро было оцепление. Народ стоял кучками, все чего-то ждали. Я с трудом, расталкивая встречных, шла по направлению к музею. Очень хотелось повернуть назад. Удерживала мысль: американке еще хуже, чем мне, ей, наверное, кажется, что у нас революция. Вышла к магистрали – отсюда рукой подать. Прямо по проезжей части навстречу мне двигалась процессия, с музыкой, лентами и плакатами. Музыка била в уши. Я ускорила шаг, поравнялась с первой колонной. В ней была молодежь – длинноволосые подростки, в джинсах, на многих были рубашки цвета хаки, девушки мало чем отличались от парней; почти у каждого в руках были портативные магнитофоны; казалось, земля дрожит от невообразимой какофонии. Но сами участники процессии были молчаливы, шли с суровыми замкнутыми лицами, на самодельных плакатах я прочла: «Верните нам будущее», «Россия – для русских». Тоненькая девчушка с распущенными золотыми волосами размахивала белым флагом, на нем было написано корявыми красными буквами «Да здравствует потомок Рюриковичей!» Грохот и ярость магнитофонов и молчание колонны производили жуткое впечатление. Я побежала. Возле входа в музей выстроилась очередь. Здесь была выставка известного художника. Пропускали как всегда небольшими порциями. Я пошла вдоль очереди, ища глазами Джейн. Она с отчаянным лицом стояла рядом с милиционером. Увидев меня, только выдохнула: «О». Я схватила ее за руку. Вместе с группой иностранных туристов под ненавистными взглядами очереди мы беспрепятственно проследовали к величественному входу в музей. Джейн быстро-быстро что-то говорила. Пристроились к очереди за билетами. Американка замолчала. Только изредка у нее вырывалось прежнее «террибл», «фэнтэстик». Минут через двадцать, когда мы были у самой кассы, неожиданно появилась Рая. Серое лицо, растрепанная прическа. Она извинилась за опоздание: из-за демонстрации движение остановилось. Джейн улыбалась и кивала: «Оу, уе, уе». Отвернувшись от американки, Рая приблизилась ко мне: «Я только что видела Колю… в этой колонне… ну, – она показала рукой на улицу, – идет – глаза дикие, рядом какая-то девка с синими губами, и волосы, представьте, тоже синие. Мода что ли сейчас такая? Я кричу: „Коля, Коля!“ Он глаза поднял, увидел меня – и снова опустил, как ни в чем не бывало…, а девчонка мне рожу скорчила. Что ж это? Как понять?» Она сдерживала слезы. Джейн с удивлением смотрела то на меня, то на Раю. Я пояснила: «Сам хоум траблс». Она кивнула: «Оу, уе», попробовала улыбнуться, улыбка была вымученной. Рая осведомилась, почему мы тут стоим. Услышав, что стоим за билетами, всплеснула руками: «У меня же пригласительные. Юрка же его друг ближайший». Мы тронулись цепочкой, возглавляемые Раей. Большая, с выбившейся из прически косой, раскрасневшаяся, она сильно контрастировала со спортивной, маленькой, коротко стриженой Джейн. Интересно, как на этом фоне выгляжу я? Домашнее синее платье, мягкие туфли без каблуков… А, наплевать. Меня никто здесь не знает. Рая предъявила билеты, мы вошли в зал. Народу было так много, что картин я почти не видела. Кое-где выглядывали из-за чьего-нибудь плеча лик святого, меч или копье героя, хвост змея. Люди, казалось, не смотрят картины, а находятся в ожидании. Толпились кучками, тихо перешептывались, бросали взгляды на другой конец длинного просторного зала. Там, как на сцене, но спиной к публике, стояли два человека. Рая, указав на одного из них, сказала: «Сам художник». Второй – маленький, в белом костюме, оживленно жестикулирующий, кого-то мне напоминал. Когда он повернулся лицом, я узнала своего сегодняшнего гостя, Колиного отца. Кажется, он собирался что-то сказать, поднял руку вверх, ждал тишины. Рая устремилась вперед, прокладывая дорогу Джейн и мне. Вскоре мы стояли в нескольких шагах от художника и его доверенного лица. Оратор все не начинал, теперь он мне не казался печальным арлекином; в нарядном белом костюме, с игривой улыбкой на лице, он напоминал преуспевающего западного дельца. В ту минуту, когда оратор заговорил, я поймала на себе чей-то пристальный взгляд. Смотрела женщина средних лет с высокой белой прической, с браслетами на толстых руках. Рядом стоял седой мужчина в очках, тоже внимательно меня разглядывавший. Женщина поманила меня рукой в браслете, она и ее спутник стали пробираться к выходу. Еще ничего не понимая, я тоже полезла через толпу. Кто такие? Женщина по виду весьма вульгарная, я с такими предпочитаю не общаться, жаль, что сегодня я в таком затрапезе… До слуха долетели отдельные фразы выступавшего: «в тяжелый для россиян час художник обязан… с теми, кто вышел на улицу… древлее благочестие… святыни православия… безграничная вера в русскую душу…». Джейн без меня ничего не поймет… зачем я понадобилась этой толстой тетке? Они стояли у выхода из зала, возле самых дверей. Женщина быстро произнесла: «Вы Амалия, да? Я не ошиблась? Столько годов пробежало…». Я узнала ее по речи, по диалектному выговору. – Сусанна, вы? – Узнала, а ведь годов тридцать пробежало, ну, может, чуть меньше. Г-фрикативное то же, а вот надменности прежней нет, какая-то ласковая вся, круглая. Ужасно изменилась, неужели и я так? – А ты, Амалия, не меняешься – худая, не то что… ты заговоренная, что ли? И она толкнула локтем своего спутника. Тот не шелохнулся. Глаза его за притемненными очками были устремлены на меня. Я физически ощущала его изучающий долгий взгляд. Он? Не может быть. Неужели? – Не узнаешь? Сусанна кивком указала на мужчину, он подался вперед. – Вы? Это вы? Рюрик… Рюрик Григорьевич, – слова не шли у меня. Я почувствовала, как мгновенно краснею. Сусанна поглядела на меня насмешливо. – Именно так, Рюрик Григорьевич… ты что такая? Постарел? Он по-прежнему не произносил ни слова, Сусанна же не закрывала рта. – Мы женаты уже двадцать три года. Детей нет, но что поделаешь? Она слегка вздохнула. – Ты удивлена, да? А мы тогда же поженились, совсем скоро после нашей поездки, помнишь? – И снова быстрый насмешливый взгляд. – У тебя ведь тоже нет детей… и мужа, так? Она ждала подтверждения своим догадкам. Бабское желание похвастаться мужиком перед бывшей соперницей, так и не вышедшей замуж. Вот он, реванш. Сусанна облизнула яркие губы, рассмеялась: – Зарделась, словно девка красная. – А сын? У вас же есть сын? – я смотрела на него, только на него. Но ответила Сусанна: – Сын? Так он от первой жены, Алешка. Взрослый уже, художник – она показала куда-то в толпу, он нас и привел. Разговор был исчерпан, можно было поворачиваться и уходить. Сусанна похвасталась передо мной своим семейным счастьем. Конечно же, она знает о поздравительных открытках, возможно, читает их, ей захотелось поставить все точки над i. Она – победительница, все стало на свои места, как изначально намечалось судьбой. Он – ее, и правильно, что я его не узнала, и вид у него… вид у него… Я уже уходила, но так захотелось оглянуться, чтобы посмотреть еще раз. Он все так же стоял у стены. Сусанны рядом не было. Минуту я стояла в нерешительности. Оратор тем временем закончил свое выступление, звучали аплодисменты… В сознании всплыла фраза: «Да возродится российская державность». Я быстро повернулась и остановилась перед Рюриком. – Послушайте, я хотела вас спросить: вы – с ними? Кругом кричали и аплодировали. Откуда-то вынырнула Сусанна: – Рюрик, пойдем послушаем, сейчас Алеша будет выступать. Я ждала. Ждала и Сусанна, в нетерпении покусывая губы. Все последующее происходило, как в немом кино, в убыстренном темпе. Рюрик отделился от стены, отстранил Сусанну и, схватив меня за руку, повлек за собой. Люди с недоумением смотрели на нас. Оглянувшись, я увидела бешеное лицо Сусанны. Её открытый рот, что-то кричащий нам вслед. По коридору из расступавшихся людей мы добежали до выхода. На крыльце у дверей остановились. Я задыхалась, он тоже дышал тяжело. После минутной паузы, наш бег продолжился – по аллее мимо милиционера и гудящей в ожидании толпы, по широкой теперь пустой магистрали, усеянной обрывками бумаги, мимо славного Кремля и дома Пашкова, вперед, все вперед. Не знаю, как я выдержала этот бег. Остановились в начале улицы Горького. – Помнишь? – он сказал мне ты, хотя раньше мы были на «вы». – Помнишь – мы гуляли здесь когда-то? – Он сжал мне руку. – Я ничего не забыл. На тебе была белая шапочка с помпоном, очень тебе шла. Быстро взглянул на меня, сказал, как бы спохватившись: – Ты мало изменилась, ты еще молода… – он не закончил, оборвал себя. – Спросишь, почему я не отвечал на твои открытки? Он хотел что-то сказать. Я зажала ему рот, сама удивляясь своей смелости: – Не нужно, я ведь ни о чем не спрашиваю. Мне было хорошо и без его оправданий. Впереди была Пушкинская. Мимо с воем пронеслось несколько милицейских машин. Мы оба вздрогнули, огляделись. Площадь перед Моссоветом была усеяна людьми, рядом с памятником Долгорукому возвышалась трибуна, с нее неслось усиленное мегафоном: «До каких пор», «святая месть», «призвать к ответу». Площадь гудела, молодые люди неподалеку смеялись и передразнивали выступавшего, на них грозно шикнул мужчина в форме. Мы с Рюриком одновременно ускорили шаг. Я заметила над статуей Долгорукова парящий в воздухе белый плакат: «Сограждане, присягайте Рюриковичу!». Рюрик перехватил мой взгляд. – Ты спрашиваешь, с кем я. С этими ли? Здесь сложно. Ты, наверное, прочла мою статью… Это тактика, мне было нужно ее написать. У нас в институте засели негодяи, они ищут повода, я уже давно на подозрении… – он снова оборвал себя. – Это ужасно, Амалия, все эти годы… все эти годы я изменял сам себе. Мегафонный голос грохотал уже где-то позади. Мы были у Маяковки. Рюрик подавленно молчал. Я сказала: «Рю-рик, Рю-рик», сначала негромко, потом так, чтобы он слышал. – Послушай, может ты и есть тот самый Рюрикович, а? Я смеялась. Я впервые в его присутствии назвала его по имени и сказала «ты». Он не заметил, спросил серьезно: – Какой Рюрикович? – Ну тот, Самозванец, может, он сейчас вовсе не на польской границе, а идет по главной московской улице, а? Он тоже рассмеялся: – Согласен, это я и есть, но при условии: ты будешь моя Марина. Мы оба остановились, он снял очки и смотрел мне в глаза. У меня закружилась голова, я покачнулась и упала бы, если бы он не поддержал. Мы пошли дальше, его рука лежала у меня на талии. Она меня и поддерживала – и смущала. Я осторожно сняла его руку. – Как ты думаешь, что делали испанские евреи, которые не захотели уехать? Он снова полуобнял меня, сказал строго: – Не дергайся, ты ведь на ногах не стоишь. И после паузы: