Ее хитрость в том, что она отказывается признавать: большинство жителей Сихэвэна смотрят на нее сверху вниз и друзей у нее практически нет. Что, конечно, ужасная глупость, если задуматься: уборщицу невероятно сложно найти, и многие мечтают ею обзавестись – и всё равно им плохо платят, да еще и считают людьми второго сорта. И это здесь, в Сихэвэне, центре крупнейшей неотрадиционалистской зоны Австралии, где все вечно разглагольствуют о человеческом достоинстве, правах человека и достойной жизни! Такие люди, как мы, не живут вблизи пляжей. Нас держат поодаль, чтобы привыкшим к богатству и красоте жителям Сихэвэна не приходилось слишком уж часто выносить наш вид, не чаще, чем того требует необходимость. Мы живем в поселке, который так и называется «Поселок», имеет форму клина и состоит из пары рядов невзрачных двухэтажных построек, спрятанных за широкой полосой непролазных кустов и пальм. Мы слышим, как шумит трасса, ведущая в город. К югу от нас находится очистная станция, а это означает, что, когда дует южный ветер, нам приходится держать окна закрытыми, и не важно, какая на улице жара. А на западе забор с колючей проволокой отделяет нас от природоохранной зоны, откуда то и дело пробираются крысы, змеи и прочая живность. Я подозреваю, что ни один из моих одноклассников никогда не бывал в Поселке. Они все думают, что жить здесь ужасно. Но это не так. На самом деле такие домики очень уютные. Или, по крайней мере, могут быть очень уютными: тетя Милдред так славно всё обустроила внутри, что, если бы не школа, не было бы вообще никаких причин выходить из дома. Поскольку нас только двое, у каждой есть своя собственная комната. Чего еще желать? Ну да, моя комната совсем крошечная, но зато она моя собственная, и это единственное, что имеет значение. Соседи тоже хорошие. Возможно, это потому, что они все в том же положении, что и моя тетя: обслуживающий персонал, работники, которые нужны жителям Сихэвэна, но которых эти жители не ценят. Всё началось с работы тети Милдред в школе. Она отозвалась на объявление, и ее сразу же взяли. Мыть туалеты – это такая работа, которую и мистер, и миссис Альварес считают недостойной себя. Пока тетя Милдред берет это на себя, я могу посещать школу, которая считается лучшей из лучших. Такой уговор. Помимо школы, у тети Милдред есть еще частные клиенты, у которых она прибирается в течение дня. Четверг – единственный день, когда она готовит днем, а мне не нужно есть в школьной столовой. Сегодня я этому очень рада. – У меня новая клиентка, – рассказывает тетя Милдред, когда мы приступаем к десерту, шоколадному пудингу. – Миссис Бреншоу сосватала ее мне сегодня утром. Мне приходится сделать глубокий вдох. Ну да, точно. Утром в четверг она всегда убирается у Бреншоу, которые живут в одной из огромнейших вилл Золотой горы. Тетя Милдред в большом восторге от семейства Бреншоу. Какой у них сказочный дом! Какой потрясающий вид на оба пляжа! Какой утонченный вкус! Какие обходительные манеры! Манеры. Ну как же. Сегодня Джон Бреншоу вместе с пятью другими учениками столкнул в бассейн для рыб не умеющую плавать одноклассницу, а затем благородно удалился. Очень благородно. Я пытаюсь улыбнуться. – Отлично. – Ее зовут Нора Маккинни. Она недавно приехала в Сихэвэн, живет на той улице, которая у городского парка. Я киваю. Она имеет в виду улицу Джулии Гиллард, просто не хочет мучиться с ее названием. Названия на языке жестов нужно показывать по буквам, это утомительно. – Она с января будет руководить бюро начальника порта. И представь себе – она играет в го! Теперь я понимаю причину воодушевления тети. Китайская настольная игра го – это настоящая страсть тети Милдред. – Ты ей сказала, что тоже играешь в го? – Ну конечно! Мы договорились сыграть партию. В субботу. – Отлично. Я радуюсь за свою тетю. Может, так у нее появится кто-то вроде подруги. И тут я снова вспоминаю о Карилье. Как удар под дых. Что мне делать? Если бы нам пришлось уехать из Сихэвэна, это разбило бы тете Милдред сердце, понятное дело. С другой стороны, она бы в жизни не отпустила меня одну в другой город. То есть я должна остаться. Вот только я не понимаю, как продержаться эти два года, которые мне еще остались до окончания школы. Мытье посуды после еды, как всегда, на мне. Конечно, тетя Милдред и это делала бы сама, если бы я ей позволила. Но она и так достаточно всего моет, я не смогла бы на это спокойно смотреть. Поэтому делаю вид, что просто обожаю мыть посуду. И вот что интересно: с тех пор как начала притворяться, я и правда стала иногда получать удовольствие. Сегодня я прямо по-честному наслаждаюсь. Есть что-то успокаивающее в том, чтобы окунать тарелки, вилки и сковородки в горячую воду и тереть, пока они не станут чистыми. При этом можно спокойно предаваться размышлениям. А мне сегодня много о чем нужно подумать. В первую очередь о том, как рассказать тете Милдред историю с бассейном так, чтобы она не сошла с ума от ужаса. Я как раз добралась до глубокой сковороды и отдираю пригоревшие остатки еды, когда она входит в кухню и объявляет: – Я сегодня пойду раньше. Альваресов после обеда не будет. Они вернутся только завтра утром. На мне сегодня коридоры и классы. Я стряхиваю с рук мыльную пену и спрашиваю: – Уехали? Куда это? – В гости к его матери, в Куктаун вроде бы. А на неделе они могут уезжать только по четвергам. Всё так. В другие дни после уроков всегда еще что-то есть, чаще всего кружки. Но вечером в четверг школа закрыта. Традиция, корни которой покрыты мраком, но ее всё равно все тщательно соблюдают. На радость школьникам. – Ага, понятно, – сигнализирую я. В моей голове проносятся две мысли. Во-первых, то, что тетя Милдред не получит ни цента за дополнительную работу. Все знают, что ее можно использовать, и используют. Во-вторых, я чувствую облегчение: значит, сегодня мне ничего не нужно ей рассказывать. Я убеждаю себя, что это удачное стечение обстоятельств, чтобы не портить ей радость от годовщины нашего приезда в город. Но в глубине души знаю, что просто струсила. После этого тетя Милдред усаживается на крошечной терраске перед входной дверью в разваливающийся шезлонг, который я год назад спасла с городской свалки. Он занимает почти всё свободное место. Я иду к себе в комнату делать уроки. Включаю планшет и скачиваю задания. По математике ничего не задано, но мистер Блэк оставил мне сообщение о том, какие главы мне нужно прочесть, чтобы наверстать пропущенный сегодня материал. Речь идет по-прежнему о логарифмах, с которыми я уже давно разобралась. Через десять минут всё сделано. Зато по китайскому меня ждет целая гора заданий. Я вздыхаю. Китайский – важный язык, необходимый для торговли, политики и прочего, понятно. Но почему китайцам обязательно нужно всё усложнять? Ведь это мог бы быть самый простой язык на земле – язык, который обходится практически без грамматики, – если бы не две вещи: странные ударения, которые мы никак не осилим даже после пяти лет обучения, чем регулярно доводим до ручки миссис Ченг, – ну и, конечно же, эти жуткие иероглифы. А ведь те, которые учим мы, – уже реформированные! Страшно даже представить, как трудно всё это было лет сто назад. По другим предметам я стараюсь не получать слишком хороших отметок за контрольные, чтобы не прослыть ботаничкой. Но по китайскому приходится стараться. Плохие отметки могли бы стать поводом выгнать меня из школы. А так огорчить тетю Милдред я не могу. Но есть у всего этого один плюс: домашние задания требуют от меня столько сил, что я забываю обо всём на свете, даже о том, что произошло сегодня утром. Я поднимаю голову от учебника, только когда тетя Милдред сначала стучит в дверь, а потом заглядывает в комнату. Она поднимает правую руку и показывает, что ей пора. – Ага, давай, – отзываюсь я. Она улыбается, по всей видимости, всё еще радуясь тому, что уже шесть лет живет в Сихэвэне, городе красивых и богатых. Городе, который, по мнению Карильи, принадлежит ей одной. – Как насчет партии в го сегодня вечером? – спрашивает тетя Милдред. – Мне нужно потренироваться к субботе! – Конечно, – отвечаю я, хотя мы обе прекрасно знаем, что я ей не соперница. Если бы она действительно хотела потренироваться, она бы посоревновалась с компьютером в специальной программе у себя на планшете. После того как за ней захлопывается дверь, я обращаю внимание на покалывание в правом боку. Задираю рубашку, чтобы посмотреть, что там, и без всякого удивления обнаруживаю: отклеился еще один пластырь. Наверно, они теперь все отклеятся. Тут можно только принять душ и, вытершись, всё переклеить. Я иду в ванную, которая у нас размером с платяной шкаф, раздеваюсь и отрываю пластыри. Сегодня их отрывать совсем не больно, наоборот, розовые клейкие полоски практически отваливаются сами. Я смотрю на себя в зеркало и дотрагиваюсь до разрезов. На ощупь они совершенно не похожи на раны. Они не болят, и я не могу припомнить, чтобы они болели вообще когда-нибудь, за исключением той попытки их зашить. Вот тогда действительно было больно, и потом тоже, когда снова разрезали швы и промывали от гноя – или что там было. Но это было давно. Тогда мама еще была жива. Я рассматриваю себя в зеркале и пытаюсь сравнить то, что я вижу, с моими воспоминаниями о маме. Кажется, у меня ее волосы. Они каштановые и свободно падают на плечи, совсем как у нее. А еще я думаю, что унаследовала ее глаза. Я помню этот странный темно-серый цвет, у меня такие же. На фотографиях это трудно рассмотреть, но я помню. Ну а остальное? Этот приплюснутый нос? Это крепко сбитое, мускулистое тело? Хотелось бы, конечно, узнать, кого моя мама себе тогда нашла… Тетя Милдред, ее старшая сестра, только растерянно пожимает плечами, когда я спрашиваю о моем отце. Я встаю под душ, промываю прорези, а потом уже мою всё остальное. Вода, текущая по моему лицу, вызывает во мне воспоминания о сегодняшнем утре. И снова появляется это мощное ощущение, будто бы я могу дышать водой. Я выключаю воду, мокрая вылезаю из душа и набираю раковину до самых краев. В зеркале еще раз заглядываю себе в глаза, пытаясь понять, заметно ли внешне, что у меня потихоньку едет крыша. Но я выгляжу как обычно. Тогда окунаю голову в раковину как можно глубже. Вода переливается через край, плещет мне на ноги, но меня это не волнует. Я пытаюсь дышать под водой. Конечно же, ничего не выходит. Вода ударяет в нос, почти душит меня, я резко вытаскиваю голову, кашляя и отплевываясь. Тяжело дыша, опираясь на борта раковины руками, я остаюсь стоять, пока не проходит головокружение. Зачем я это делаю? Да что со мной такое? Я вытираюсь и вытираю пол. Потом достаю из выдвижного ящика пластырь и заклеиваю порезы особенно тщательно. На следующее утро моя стратегия определена: мне нужно стать еще незаметнее, чем раньше. Я хочу стать настолько незаметной, что остальные просто забудут о моем существовании. Тогда со мной ничего не сможет случиться. Я преследую эту цель с тех пор, как мы поселились в Сихэвэне. Других целей у меня нет. Если это не работает, значит, я просто должна еще сильнее стараться. У меня в голове есть образ того, какой я должна быть: как дым. Я хочу двигаться как едва заметный, рассеивающийся в воздухе дымок – неудержимо, незаметно, беззвучно. Сегодня я дополняю эту стратегию: буду приходить в школу раньше всех остальных. В старших классах у них такой вид спорта – по возможности входить в класс в самый последний момент. Мне это как раз на руку. Я стою на школьном дворе за целых полчаса до начала первого урока, на мне самые неприметные серые штаны и растянутая черная футболка. Я жду, пока мимо меня пройдет весело галдящая стайка учеников средних классов. После чего выхожу из тени пальмы, под которой я выжидала, и следую в кильватере этой группы. Я дым, я проскальзываю мимо, никто меня не замечает. Позднее в школьном дворе я держусь в стороне, по темным углам. Я не делаю резких движений, ничего не говорю, стараюсь не встречаться ни с кем взглядами. Легко прожить день ни с кем не переглядываясь: достаточно сфокусироваться на своем планшете. Учителям такое нравится. Правда, тем, что нравится учителям, лучше тоже особо не выделяться, иначе прослывешь выскочкой. Быть невидимой непросто. И всё же мне удается попасть в класс так, что по дороге никто не приставал, не дразнил. Никто мне даже слова не сказал – возможно даже, что никто и не заметил моего присутствия. Так, как надо. Мое место за последней партой с краю у окна, там, где днем жарит солнце и никто не хочет сидеть. Я дым, мне всё равно. По пятницам у нас первым уроком ОЗИ, обществознание и история, у миссис Дюбуа. В школах неотрадиционалистских зон принято каждый день начинать с перечисления Принципов неотрадиционализма. Большинство учителей справляются с этим легко и безболезненно, но миссис Дюбуа, которая очень серьезно относится к своему предмету, не менее основательно подходит и к Принципам. Как по учебнику, она задает классические вопросы и вызывает по одному ученику, ожидая, что тот выпалит ответ как из пистолета. – Что такое традиция? – начинает она тем высокопарно-патетическим тоном, в который неизбежно впадает во время этой церемонии. – Моран? – Традиция – это сумма опыта каждой культуры. Брант Моран этого не знает и что-то бормочет, запинаясь. Карлин Хардин, староста класса, сидящая с ним за одной партой, помогает выйти из затруднительного положения. – Что это значит – «блюсти традиции»? Морено? Лиза Морено отвечает, не без запинки, но правильно: – Не оберегать пепел, но подпитывать огонь. Меня миссис Дюбуа не вызывает. Она знает, что я могу дать ответ на любой из вопросов. К тому же, я подозреваю, ее смущает, что при этом прекрасно слышно, насколько мне плевать на их дурацкие Принципы. – Почему мы должны блюсти традиции? Стивенсон? – Чтобы каждое новое поколение не совершало снова всех ошибок, – отвечает Люсинда, широко раскрыв глаза. Она всегда ужасно боится ошибиться. – Что есть техника? Линвуд? – Часть человеческой жизни с тех пор, как человек впервые потянулся за камнем. Я все их знаю, эти ответы из учебника, и считаю ничего не значащей пафосной болтовней. Линвуд может вспомнить только первую часть ответа – возможно, оттого, что всё еще не протрезвел со вчерашнего вечера. – Что значит соблюдать человеческую меру? Орр? Данило Орр наконец-то отвечает так резво, как ей хотелось бы. Данило свято чтит каждую букву неотрадиционалистского учения. – Человеческая мера соблюдается, когда техника служит человеку, а не наоборот. – Где проходит грань, за которой техника больше не служит нам? – Там, где она изменяет нас вместо того, чтобы быть инструментом, при помощи которого мы можем быть самими собой. Мои мысли уплывают вдаль. Я смотрю в окно, за ним море. Наш класс находится на четвертом этаже, из окон отлично видно не только Золотую гору, но и мыс Весткап, ограничивающий Большой пляж и обозначающий начало природоохранной зоны. А еще видна Развалина. Так его все и называют – «Развалина». С момента моего приезда прошло три года, прежде чем я впервые услышала от кого-то название корабля: он назывался «Прогресс», огромный калифорнийский круизный лайнер, который больше сорока лет назад налетел напротив Сихэвэна на риф и перевернулся. Тогда утонуло около пятидесяти человек. Какое-то время были споры, можно ли поднять Развалину и если да, то как и в особенности за чей счет. Это тянулось лет десять, не меньше, ну, по крайней мере, достаточно долго, чтобы оставшаяся под водой часть корабля была плотно заселена кораллами и рыбами. По правилам неотрадиционалистских зон Развалину не стали поднимать. С тех пор это своего рода остров из стали, который ржавеет себе потихоньку в море, огромная металлическая скала, обиталище птиц, которые гнездятся в ее поднимающихся высоко к небу ржавых руинах и покрывают коричневые рассыпающиеся борта ровным слоем помета. Однако если послушать наших учителей, то можно решить, что этот корабль был установлен исключительно в назидание нам, чтобы помнили, что будет с каждым, кто пренебрегает Принципами неотрадиционализма. Не проходит и недели, чтобы кто-то из учителей не указал нам на Развалину и не напомнил о том, что всё это случилось лишь потому, что корабль был слишком большой, а управляла им смехотворно малочисленная команда, которая к тому же была под воздействием веществ. Капитан, его штурман и все остальные приняли тогда новое средство, чтобы обходиться без сна, – по приказу судоходной компании, что впоследствии избавило их всех от тюремных сроков. Их заставляли работать сменами по девяносто шесть часов, нон-стоп, тут они и потеряли связь с реальностью. Говорят, в метрополиях такие средства принимают до сих пор. Они стали еще лучше. Теперь у людей не едет крыша, и они могут бодрствовать и работать хоть по сто двадцать часов, если есть такая потребность. Что, правда, не имеет никакого отношения к человеческим возможностям. Миссис Дюбуа всё еще спрашивает о Принципах. Сейчас речь идет о том, какие технические средства следует отвергнуть и почему. Хорошо, значит, конец ритуала уже близок. Джудит Карденас как раз подробно рассказывает, что технические импланты и генетические манипуляции, целью которых не является борьба с болезнями, категорически запрещены. Но она не говорит, что из-за этого мы существенно ограждены от гостей из других зон. Тем, у кого есть такие импланты – скажем, мозговой интерфейс или кожный дисплей, – вообще запрещено пересекать нашу границу. Это же касается и людей с синей кожей, перьями вместо волос или кошачьими ушами. С наркотиками всё сложнее. Алкоголь и табак считаются традиционными наркотическими веществами, потому что они не первое тысячелетие присутствуют в жизни людей и, стало быть, разрешены, пусть и только совершеннолетним. Все остальные наркотики, особенно синтетические, запрещены. Нельзя ввозить даже сенсорные камеры – такие штуки, в которых тело неделями может лежать, пока сознание блуждает по виртуальным мирам. Тут, правда, еще идут споры о том, почему, собственно, нельзя. Ну вот наконец-то опрос позади и миссис Дюбуа переходит к новому материалу. Речь идет о роли охраны природы в неотрадиционализме. На дом задавали сочинение на эту тему, не менее пятисот слов. У меня пятьсот двадцать. Когда миссис Дюбуа скачивает сочинения с наших планшетов, она обнаруживает, что у Майрона Картера не написано и десяти слов. Один заголовок, и всё. Сейчас у кого-то будут проблемы. – Вот мне любопытно, – начинает она свою тираду. В ее голосе появляются нотки, от которых хочется скорее искать укрытие. Но Майрон ничего такого не делает, напротив, он развалился за партой, как будто бы ничего не происходит. – Я-то надеялась, что ты хотя бы к концу года возьмешься за ум. Но, судя по всему, эта надежда была напрасной. Миссис Дюбуа скачивает протокол работы в планшете Майрона. – Так, посмотрим: ты ходишь в секцию серфинга. То есть в среду во второй половине дня был свободен. И в четверг тоже. Две половины дня, совершенно ничем не занятые, в которые ты мог бы что-нибудь написать. Или хотя бы надиктовать, если уж письмо кажется тебе утомительным. Вместо этого ты всё это время провел на Большом пляже, слушал музыку, вечерами смотрел фильмы – нет, я не буду сейчас смотреть, что это за два фильма, лучше мне этого не знать. А вот учебник ты открыл на пять минут и над домашним заданием корпел – невероятное дело – две минуты! Целых две минуты! Она швыряет планшет на стол перед собой. – И теперь объясни мне, почему я за это не должна поставить тебе неуд?!