– Тебе нравится? – спрашивает он, меняя тему. – Нравится жить здесь? От такого вопроса я чуть не разражаюсь смехом, но он, очевидно, не шутит. – А кому-нибудь это нравится? – наконец отвечаю я, гадая, что за игру он затеял. Но вместо того чтобы быстро парировать, огрызнуться в ответ, как сделал бы Килорн, он замолкает. И мрачнеет. – Ты идешь обратно? – внезапно спрашивает он, указав на дорогу. – А что, ты боишься темноты? – растягивая слова и сложив руки на груди, спрашиваю я. Но в глубине души задумываюсь, не пора ли испугаться. Он силен и быстр, а я здесь одна. На его лице снова появляется улыбка. Как ни странно, она вселяет в меня спокойствие. – Нет, я просто хочу убедиться, что сегодня ты больше не будешь давать волю рукам. Нельзя же, чтоб ты обобрала половину здешних клиентов. Кстати, меня зовут Кэл, – добавляет он и протягивает руку. Я не принимаю ее, вспомнив обжигающий жар его кожи. Вместо этого я устремляюсь по дороге, быстро и тихо. – Мэра Бэрроу, – говорю я через плечо, и он, широко шагая своими длинными ногами, скоро меня нагоняет. – Ты всегда так любезна? – интересуется он, и почему-то я чувствую себя подопытным животным. Но холодная монета в ладони придает мне спокойствия и напоминает о том, чтó еще есть у него в карманах. Серебро для Фарли. Как вовремя. – Господа, должно быть, хорошо тебе платят, если ты носишь с собой целые кроны, – отзываюсь я, надеясь отвлечь его от своей особы. Мой прием действует – он отступает. – У меня хорошая работа, – объясняет Кэл с деланой беспечностью. – Это тебе так кажется. – Но ты… – Мне семнадцать, – договариваю я. – У меня еще есть немного времени до призыва. Он прищуривается, его губы стягиваются в линию. С ожесточением в голосе, отчетливо выговаривая каждое слово, он спрашивает: – Сколько времени? – С каждым днем всё меньше. Я произношу это вслух и чувствую, как в животе что-то обрывается. «А у Килорна времени еще меньше». Его слова затихают вдали, и он снова смотрит на меня – очень внимательно, – пока мы идем через лес. Он о чем-то размышляет. – А работы в округе нет, – бормочет Кэл, скорее, обращаясь к себе, чем ко мне. – Никаких способов избежать призыва. Его удивление озадачивает меня. – Может быть, в тех краях, откуда ты родом, дела обстоят иначе. – Поэтому ты воруешь. «Я ворую». – Больше я ничего не умею, – срывается с моих губ. И опять я вспоминаю, что лучше всего умею причинять боль. – Зато у моей сестры есть работа. И тут до меня доходит: «Нет. У нее больше нет работы. Это я виновата». Кэл видит, как я подбираю слова, пытаясь понять, нужны объяснения или нет. Больше я ничего не могу сделать, чтобы не утратить спокойствия, не разрыдаться в присутствии совершенно постороннего человека. Но он, очевидно, догадывается, чтó я пытаюсь скрыть. – Ты сегодня была в Замке? Кажется, он уже знает ответ. – Эти беспорядки были ужасны. – Да, – выговариваю я, едва не подавившись. – Ты… – продолжает он очень тихо, очень спокойно. Как будто пробивает дырочку в плотине. И всё выливается. Я не сумела бы удержаться, даже если бы хотела. Я умалчиваю про Фарли, про Алую Гвардию, даже про Килорна. Рассказываю только про то, как сестра провела меня в Сады, чтобы помочь наворовать денег, которые жизненно нам необходимы. Я рассказываю об ее ошибке, об увечье, о том, что это значит для нас. О том, какой вред я принесла своим родным. О том, что я вечно разочаровываю мать, позорю отца, ворую у людей, которых зову соседями. Здесь, на дороге, где нет ничего, кроме мрака, я признаюсь незнакомцу, какой я ужасный человек. Он не задает вопросы, даже когда я начинаю путаться. Он просто слушает. – Больше я ничего не умею, – повторяю я, и голос отказывает мне. Краем глаза я замечаю блеск серебра. Он достал еще одну монетку. В лунном свете я вижу изображение королевской пламенеющей короны. Когда он вкладывает монетку мне в руку, я ожидаю ощутить жар, но пальцы Кэла холодны. Впору крикнуть: «Я не нуждаюсь в твоей жалости!», но это будет глупо. На две кроны можно купить то, что не сумеет заработать Гиза. – Я очень сочувствую тебе, Мэра. Так не должно продолжаться. Я так устала, что нет сил даже нахмуриться. – Некоторые живут еще хуже. Не надо меня жалеть. Он расстается со мной на окраине деревни, и я в одиночестве иду между стоящими на сваях домиками. Кэлу не нравятся грязь и темнота, и он исчезает, прежде чем я успеваю поблагодарить этого странного слугу. В нашем доме тихо и темно, и тем не менее я дрожу от страха. Такое чувство, что я уехала в Саммертон давным-давно. Утром закончилась моя прежняя жизнь, когда я была глупой и самовлюбленной, но, возможно, чуть более счастливой. Теперь у меня не осталось ничего, кроме друга, которого заберут в армию, и сестры с переломанными костями. – Зря ты так пугаешь мать, – раздается громкий голос отца из-за сваи. Я уже много лет не видела его внизу. Пискляво от удивления и от страха я спрашиваю: – Папа? Что ты делаешь? Как ты… Он тычет пальцем через плечо, указывая на прилаженную под домом лебедку. Он впервые ей воспользовался. – Электричество выключилось. Я подумал, что надо взглянуть, – говорит он угрюмо, как всегда. Папа катит мимо меня и останавливается перед распределительным щитом, вкопанным в землю. Такая штука есть в каждом доме – она регулирует подачу энергии и не позволяет свету выключаться. Папа тяжело дышит, и в его груди что-то щелкает при каждом вдохе. Может быть, Гиза теперь станет такой же, как он, – ее рука превратится в металлическое месиво, а мозг отравят мысли о том, чего ей не суждено достичь. – Почему ты просто не используешь рационки, которые я приношу? В ответ папа достает из кармана рубашки рационку и сует ее в прорезь. В норме щит ожил бы, но сейчас ничего не происходит. Видимо, он сломался. – Без толку, – говорит папа, откидываясь на спинку кресла. Мы оба смотрим на металлический ящик и не произносим ни слова. Нам неохота двигаться, неохота идти домой. Папа, как и я, сбежал, не в силах сидеть рядом с мамой, которая наверняка рыдает над Гизой, оплакивая погибшие мечты, в то время как сестра изо всех сил пытается к ней не присоединиться. Папа бьет по ящику, как будто проклятая штуковина может внезапно вернуть нам свет, тепло и надежду. Его движения становятся беспокойными и отчаянными, он буквально источает гнев. Папа злится не на меня и не на Гизу – на весь мир. Когда-то он сказал, что мы – муравьи, Красные муравьи, которые сгорают в лучах Серебряного солнца. Уничтоженные чужим величием, проигравшие битву за право существовать… в нас нет ничего особенного. Мы не эволюционировали, как они, не обрели силу и способности, которые не под силу представить нашему ограниченному воображению. Мы остались прежними, заключенными в собственных телах. Мир вокруг изменился, а мы остались прежними. Затем гнев вспыхивает и во мне: я проклинаю Фарли, Килорна, призыв, всё, что приходит в голову. Металлический ящик холоден на ощупь – он давно утратил тепло электричества. Но он еще вибрирует где-то в глубине, как будто ждет, когда его снова включат. Я отвлекаюсь, пытаясь починить распределительный щит и доказать, что в этом искаженном мире хоть что-то работает как положено. Кончики пальцев натыкаются на что-то острое, и всё мое тело вздрагивает. Я, очевидно, нашла обнаженный провод или неисправный выключатель. Похоже на булавочный укол. Как будто в нерв воткнулась иголка, только безболезненно. На крыльце над нами гудит и зажигается фонарь. – Ну надо же, – бормочет папа. Он разворачивается в грязи и катит к лебедке. Я тихо иду за ним, не желая заговаривать о том, отчего мы оба так боимся места, которое называем домом. – Больше не убегай, – негромко просит папа, пристегиваясь к подъемнику. – Не буду, – соглашаюсь я, обращаясь, скорее, к себе, чем к нему. Лебедка напряженно гудит, поднимая его на крыльцо. Я поднимаюсь по лестнице первая и жду папу наверху, чтобы помочь ему с коляской. – Вот чертова штуковина, – ворчит папа, когда мы наконец расстегиваем последний ремень.