— Это хорошо, но квартирку получше бы надо тебе выхлопотать. — И в голове не держи! — с непонятной для Люсина веселостью запротестовала она. — На кой мне твои хоромы? Все, чего надо, есть: газовая плитка, батарея теплая, свет. У меня тут соседка добрая. Люсей зовут. Заботится обо мне, помогает. Студентка-заочница. Ты не думай, я славно живу. Да и сколько там мне осталось? — Травками больше не пользуешь? — Люсин принюхался, но не смог поймать той щемящей бальзамической сладости, которая временами грустно вспоминалась ему. — Зарыла талант в землю? — Иде они, те травы? — Весна не за горами, Степановна. Небось опять подашься в родные края? Да и тут, я слыхал, окрестности не бедные. Одно загляденье. — Много ты понимаешь. Нет, голубь, чего было, то безвозвратно утекло. Уж как-нибудь обойдусь. Буду свой век доживать. — Зачем же так? Людям помогать надо, Степановна. Ты это лучше меня понимаешь. Опыт передавать опять же. Неужто хочешь с собой унести? Да ради памяти одной Георгия Мартыновича ты обязана жить полнокровной жизнью. И знание свое передать в надежные руки. Оно не только тебе принадлежит. Это, если хочешь, всенародное достояние. — Не поймал еще того нелюдя? — Ищут его, будь уверена, по всем городом и селам. Все приметы известны, вплоть до наколок. Никуда он не денется. — Как же, видела я его портрет — чистый изверг! — Не скажи, Степановна, вполне благообразно выглядит. — Ничегошеньки ты не смыслишь, вот что я скажу! Одно обличье в нем человеческое, а души нет, мертвая в нем душа…. Проводив гостя, Аглая Степановна собралась на старую базарную площадь возле пассажа, где по воскресеньям устраивались народные гулянья. Как прежде на ярмарках, прямо под открытым небом торговали горячими бубликами, рыбными пирогами. Кипели ведерные самовары, не давая остыть заварке в окутанных паром расписных чайниках. И чего только не было на тех самобраных столах! И сбитень в высоких графинах, и поджаренная в сухариках бычья печенка, и, конечно, крутые яйца. Подвязавшись штопаным оренбургским платком, старая женщина смахнула повисшую на реснице слезнику, запахнула плюшевый жакетик и поспешила на улицу. Показалось нестерпимо горько остаться сейчас одной в необжитой комнатенке, которую она еще не привыкла считать своим домом. Среди людей, хоть они и проходили мимо, не задержав взгляда, ей становилось как-то спокойнее, оседала едкая тревога, отпускало неутешное ожидание. Она подкормила крошками ранних, умилительно попискивающих синичек, полюбовалась рыжей кошкой, воровато огибавшей углы, и тихонько двинулась к площади, где мажорными тактами марша гремели уличные репродукторы. Обстановка в городе была почти праздничная. Все чаще попадались раскрасневшиеся на морозе папаши, тащившие спелеиутые елочки, покачивались запутавшиеся в проводах разноцветные воздушные шарики. Долгий звук отходящего поезда, едва различимый за медью оркестра, отозвался благодарным порывом. Ее так и потянуло торопливо вбежать в вагон, занять свое место на полке и долго-долго куда-то ехать, глядя в затуманенное морозцем окно. Но некуда было ей ехать. Она так и не поняла, зачем приезжал Люсин — неужели только из-за наследства? Но то, что он все-таки нашел ее и даже привез гостинцы, ее растрогало. Жизнь не очень-то баловала Аглаю Степановну подобным вниманием. Заметив в подворотне бабу с мешком семечек, Степановна нерешительно потянулась за истрепанным кошельком. — Почем? — спросила она, зачерпнув на пробу. — Тридцать копеек. — Ишь ты! Чего так дорого? — А попробуй вырасти! — крикливо отозвалась торговка. — Так каждую весну в огороде сажаю, — возразила Степановна и вдруг осеклась. Грядкам и клумбам, а может, и веснам — кто знает? — пришел конец. Она покорно вручила мелочь и, оттопырив кармашек, дала пересылать туда содержимое граненого стакана. Пусть все идет, как идет. По крайней мере есть чем порадовать оголодавших синиц, которым приелось, поди, сухое крошево да терпкая горечь рябины. Не осознавала еще Аглая Степановна, что это распрямляется понемногу ее зажатая в тисках душа. Музыка разливалась все громче, и с каждым шагом отчетливей различался бодрящий гомон, доносившийся с площади. В самом конце улицы блеснул расходящийся клин проветренной синевы. Над булыжником мостовой веселыми змейками завивалась поземка. А там и каменные ступени открылись взгляду, пузатые колонны пассажа, где в темных нишах оживленно сновал народ. Только флагов и кумачовых транспарантов недоставало до полного праздника. А так — ликующее зимнее благолепие: белые халатики продавщиц, надетые поверх пальто и шубеек, убеленный скат крыши и алебастровая колокольня с золотым ослепительным шишаком. Голову в меховой шапке, возвышавшуюся поверх других, Аглая Степановна увидела издали, а узнала еще до того, как устремила прицельно сузившиеся глаза. Ее словно толкнуло что-то, заставив съежиться, как от внезапной рези. Краснолицый парень в распахнутом полушубке, присев на балюстраду рядом с накрытым столом, неторопливо переливал в глотку вино. Стакан он держал двумя пальцами, помахивая в такт глотанию надкусанным пирожком. Она угадала безошибочно: тот самый. И медленно направилась к нему, не выпуская из поля зрения и боясь спугнуть пристальным взглядом. Всем существом своим, потрясенным до самых глубин, всей прожитой жизнью, простроченной вспышкой гнева, знала, что ему не устоять перед ней. Не скрытая сила, о которой судачили деревенские кумушки, но абсолютная убежденность несла Аглаю Степановну на кромке кипящей волны. Сбросив годы и немощи, даже как будто бы потеряв вес, летела она над площадью, не касаясь заледенелой земли. Никто не видел этого стремительного полета. И она, проносясь сквозь расступавшуюся толпу, не замечала других. Словно вокруг была заснеженная пустыня, утопавшая в дымной полумгле. То единственное лицо, чьи самые мелкие черточки различались с нечеловеческой зоркостью, лишь отдаленно напоминало фотографию в милицейской листовке, но ошибки быть не могло: она настигла врага. И знала, что сможет сделать с ним все, что захочет, и сделает это, превратив в безвольный манекен. Все силы, которые еще оставались, она слила в единый порыв. По просьбе читателей мы представляем художника Валерия Карасева — автора рисунков к роману Еремея Парнова «Александрийская гемма». Валерию Карасеву 47 лет. Родился в Москве. Вырос на Арбате. Учился в художественной школе. Затем — в Художественно-промышленном (бывшем Строгановском) училище. Гольбейн, Рокотов, Левицкий — наиболее близкие ему мастера. «Когда в институте все рисовали углем, я этому материалу предпочитал самый твердый карандаш — чуть ли не гвоздь». Испытывает сильную слабость к старине и котам. «Однажды пришел домой поздно вечером и пожаловался своему коту на одиночество. Но вдруг, к моему изумлению, этот зверь протянул лапу и погладил по щеке. Я был тронут до слез». Атмосфера старых московских улочек действует на художника умиротворяюще: «Отдыхаю душой в Кускове, Останкине, но чаще безвылазно сижу в мастерской». Работает Карасев много. Увлекается живописью, оформляет детские книжки, плакаты, почтовые марки, иллюстрирует классику. Свободное время проводит в семье. «Радуюсь, когда я играю со своим четырехлетним сыном. Он меня учит не лгать — ни в жизни, ни в искусстве». Олег ТУРКОВ * * * notes Примечания 1 «Основы фармакологии». 2 «Наука о жизни». 3 «Сущность целебного». 4 Научно-технический отдел. 5 Старческие. 6