Извилистый путь к Риджвуду начался для Мэгги с одной простой идеи, пришедшей ей на ум в детстве: мир не только тесен, он еще и весьма охотно откликается на ее старания. Ребенком она часто гуляла в сент-луисском Форест-парке, собирая улетевшие с гольф-поля мячи. Набив ими стоявший в гараже синий мусорный бак на четырнадцать галлонов, она аккуратно отмыла и оттащила ко входу на поле свою добычу. Предпринимательский инстинкт подсказал воздвигнуть табличку: «Мячи для гольфа. $1 за штуку». В первый день она заработала сорок долларов и продала половину найденных мячиков. Но в следующие выходные Мэгги передумала торговать и решила раздавать мячи бесплатно. Почему бы и нет? Ей нравилось гулять, нравилось искать в траве белые шарики – даже очистительный ритуал их мытья радовал Мэгги! Хотя гольф представлялся ей самым нелепым хобби на свете – унылым развлечением для отживших свое белых стариков, – там, на зеленой лужайке, она впервые поняла, что хочет отдавать, а не брать. Это было откровение. Если щедрые поступки приносят такую эйфорию, зачем люди вообще что-то продают? Зачем поддерживают концепцию «ты мне, я тебе» (а точнее, «все мне, все мне»), на которой строится торговля? Мэгги в считаные дни создала и разрушила рыночную нишу. А также усвоила ценный урок: границы, воздвигаемые между людьми и системами, вовсе не так неприступны, как кажется. Она пришла к такому выводу вопреки стойкому недоверию отца ко всему филантропическому. Через несколько лет после того, как Мэгги обхитрила капитализм в Форест-парке, ей захотелось пожертвовать карманные деньги в фонд помощи жителям Нового Орлеана, пострадавшим от урагана. Артур отговорил дочь, прочитав ей пылкую лекцию о комплексе жертвы и неблагонадежности Красного Креста. – Они ничего не делают с этими деньгами, просто сидят на них, – сказал он. Переубедить его было невозможно. Однажды на День благодарения тетя Бекс битый час вела с ним идеологическую беседу о своем любимом благотворительном проекте, а потом он не выдержал и завопил: «Да на кой черт Израилю деревья?!» То было практически семейное кредо Альтеров, эдакая антигиппократова клятва: «Не помоги». Мэгги отказывалась капитулировать. Два года назад, в 2013-м, она окончила Дэнфортский университет – сразу после смерти матери и последовавшего хаоса – и начала целенаправленно устраиваться на самые низкооплачиваемые работы в некоммерческих организациях. Вместе со своим университетским бойфрендом Майки Блументалем она поселилась на съемной квартирке в Мидтауне. Каждое утро он пешком ходил на «работу» в некую финансовую фирму, где целыми днями просиживал перед двумя тикающими мониторами и переводил крупные суммы денег с одного счета на другой. Мэгги жила у него бесплатно – над шумной, кишевшей туристами улицей рядом с Мэдисон-сквер-гарден, – и потому могла посвящать себя высокоморальным занятиям: три месяца на общественных началах заботилась о здоровье детей стран третьего мира, затем еще пять месяцев работала волонтером в организации, занимавшейся охраной водных ресурсов. При этом Мэгги никогда не нравились женщины, с которыми приходилось работать (а работать приходилось почти исключительно с женщинами). Все они посвятили жизнь благотворительности и были грустными рядовыми солдатами на войне с несправедливостью мира. Их точеные лица с опухшими глазами напоминали традиционные ритуальные маски тех стран, что нуждались в их помощи. Но за душой у этих женщин не оказалось ни единого подвига, ни единой истории о поверженном зле. За обедом они вели разговоры на более чем приземленные темы. Куда больше их злила сломанная кофемашина в офисе, чем несправедливые законы. Где же горящие взоры, думала Мэгги, где страсть? Главное, она ничем не выделялась среди прочих практиканток и явно не годилась на роль Самой Самоотверженной, ведь в любой организации находилась хотя бы одна психически неустойчивая девушка, которая проклинала себя за каждый потраченный доллар и за каждую проведенную впустую минуту. Такая девушка искренне не считала свою жизнь ценнее и важнее чужих жизней и экономила воду, редко принимая душ (тем самым вынуждая коллег оценивать ее щедрость на запах). Она всячески приветствовала микрозаймы, но просить у нее пару баксов на автобус не имело смысла – «Нет, извини, лучше потратить эти деньги на антималярийную сетку для младенца в Конго». Мэгги кипела. Ну как ей тягаться с Конго? Никак. А вот третье место ей понравилось: работа под прикрытием в мексиканской закусочной при торговом центре Парамуса. (К тому времени она уже рассталась с Майки: за первый год после окончания универа он отрастил заметное брюхо, потерял кучу волос и стал республиканцем, утверждая, что «так проще работать».) Мэгги должна была устроиться в кафе официанткой, втереться в доверие к другим работникам и медленно, но верно сеять семена революции в умах: исподволь уговаривать коллег вступать в профсоюз. В работе под прикрытием было много захватывающего. Новая личина позволяла ей говорить, делать и думать что угодно, ведь это не характеризовало ее как личность (даже если в момент говорения, деланья или думанья она вовсе не вспоминала о своем прикрытии). Например: «Советую вам попробовать нашу энчиладу» (нет, энчилада здесь так себе) или: «Я примирилась со смертью матери» (нет, не примирилась). Наконец-то Мэгги нашла то, что искала, – избавление от гнета собственного «я», от необходимости быть собой. Между тем она оказалась великолепной официанткой – обходительной, трудолюбивой и остроумной, – что очень ее смешило, ведь она была вовсе не официантка, а активистка под прикрытием. За все время работы в кафе Мэгги не разбила ни одного стакана. Она угощала сигаретами усталых посудомойщиц и училась узнавать в лицо щедрых на чаевые клиентов. Работа приносила удовлетворение: приятно было хоть на день отключить мозг. Простая жизнь официантки позволяла отдохнуть от амбиций. Семь месяцев спустя, когда она уже начала невзначай употреблять слово «объединиться» в беседе с ничего не подозревающими коллегами, Мэгги позвонил ее настоящий работодатель. – Здравствуй, Мэгги, – сказал голос в трубке. – Это Бренна. Из… ну, ты поняла. Со мной рядом Джейк и Триш. Слушай, мы вынуждены освободить тебя от занимаемой должности… – Освободить от чего?.. Дело было в сентябре. Мэгги взяла перерыв и вышла на улицу, к помойке на заднем дворе закусочной. Она прижимала телефон к щеке и видела собственное дыхание в холодном, загазованном джерсийском воздухе. – К тебе никаких претензий, Мэгги. Просто мы больше не можем позволить себе сотрудника… – Я уволена? – Из нашей фирмы? Да. Но ты можешь оставаться официанткой, разумеется. Из кафе мы тебя не увольняем. Да нам бы и в голову не пришло! У тебя наверняка все отлично. – Просто супер! – отозвалась Триш. В профсоюзе Мэгги получала не слишком много – увольнение оттуда не могло сильно подорвать ее благосостояние. Однако теперь она больше не активистка под прикрытием, а просто… просто… – …Официантка, – сказала она. – Я не сотрудник профсоюза, а просто… официантка. Тут к беседе подключился Джейк: – Никакой труд… – …Не постыден, я в курсе, – закончила за него Мэгги (это был девиз профсоюза). – Можно мне хотя бы говорить людям, что я у вас работаю? Она прямо услышала, как Бренна охнула. – А ты уже кому-то говорила?! Это ужасно. Э-э, Мэгги? В таком случае все было зря! Черт. Ты кому-то про нас рассказывала? Про то, чем мы занимаемся? – Нет, – соврала она. – Ну слава богу. Фух. Фух! А то я уже перепугалась. Мэгги повесила трубку и вернулась в кухню. От газового гриля несло горелым мясом. Два младших повара ржали и матерились по-испански, шлепая друг друга тряпками по паху и увертываясь от ударов. Мэгги сделала шаг вперед, и под ее ногой с сухим безнадежным хрустом рассыпался на куски обломок тако. Она уволилась из «Супер-такерии» и переехала в Риджвуд, «быстро развивающийся» район Куинса, в комнату на шестом этаже долгостроя от обанкротившегося хасидского застройщика. Куда же податься теперь? Что она умеет? Какими навыками может похвастаться? Мэгги завалила квартал листовками с предложением услуг бебиситтера и выгульщика собак. Но телефон упорно молчал. Какой смысл в ее дипломе по специальности «американистика», если она не в состоянии найти ему применение в жизни и стать добросовестной американкой-трудоголичкой? Две наполненные тревогой недели подряд они грызла себя за инертность. А потом ей позвонила Оксана Козак-Накахара. Пересаженная в Куинс прямиком из Украины, Оксана, самый старший и физически подготовленный фельдшер «скорой помощи» в бригаде (на Украине она была врачом и чемпионкой по толканию ядра), искала американку с высшим образованием, которая следила бы за успеваемостью ее сыновей и разговаривала бы с ними по-английски. Мэгги с радостью согласилась. На первой же встрече Бруно врезал ей под дых. Оксана исступленно залепила ему три пощечины. Мэгги все равно не ушла. Мальчики, как выяснилось, прекрасно говорили по-английски. Их только нужно было чуть-чуть замотивировать – чтобы они успели окончить среднюю школу, не взорвав ее к чертям собачьим. – Если я доделаю матику, можно мне пойти к себе и поковыряться с роботом? – спросил Алекс. – Гомик, – сказал Бруно. Что именно его разозлило – «доделаю матику» или «поковыряться», – Мэгги точно не знала. Алекс закатил глаза: – Найди себе подружку, а! – Бруно, не выражайся, – сказала Мэгги. – Алекс, давай будем добрее. С вас обоих по доллару в банку. Банку придумала Мэгги. Туда складывались штрафы не только за ругательства, но и почти за все формы дурного поведения. То, что мальчики плохо обращались с ней, мало ее волновало – чем хуже они себя вели, тем более оправданным казался ей собственный (почти бесплатный) труд, – но жестокости между детьми она потерпеть не могла. – У меня вон целых две подружки, и я так не психую, – пробормотал Алекс. Мальчики сложили по доллару в банку на кухонном столе. Бруно вернулся к домашке по математике: при помощи карандаша стал превращать круговые диаграммы в пенисы. Алекс ушел ковыряться с роботом. Мэгги плюхнулась на пол к Цветику, потискала его немного и побрела в кухню. Взгляд сам собой упал на банку. Она была на три четверти полна зеленью и желтизной в оттенках «мох» и «череда»: на подушке из меди и цинка покоилась груда купюр. Ее маленький штрафной террариум. Мэгги закашляла, маскируя подозрительные звуки, достала из банки пригоршню однодолларовых бумажек и сунула их в карман. Как и все экономики мира, Мэггина была полна парадоксов. Необходимых зол. Например, чтобы предоставлять семейству Накахара свои услуги на почти безвозмездной основе, ей приходилось время от времени красть у них деньги. Но главный вопрос заключался в том, не воровали ли мальчики. Почти наверняка воровали – банка стояла в кухне без присмотра, воруй не хочу. Но как Мэгги могла им что-то сказать, не лицемеря? Воровство воровством, а лицемеркой она быть не желала. Два часа спустя она попрощалась с мальчиками и пошла домой. Мэгги жила в нескольких кварталах от дома семьи Накахара, на линии разлома между Бушвиком и Риджвудом, над которой, оглушительно скрежеща металлическими колесами по рельсам, проносился поезд надземки. Шумная граница между Бруклином и Куинсом навевала мысли о тектонических сдвигах и подземных колебаниях: казалось, два пригорода, такие разные и самобытные, прекрасно понимали, что обречены на вечный конфликт. Многоквартирный дом Мэгги с несколькими заколоченными этажами стоял напротив продовольственного рынка и рядом с котлованом – огромным и составляющим весь вид из ее окна. Она частенько замечала за собой, что смотрит на него. В него. Это даже лучше, чем телевизор (которого у нее не было), лучше, чем вай-фай, оплачиваемый родителями соседки. Котлован! Иногда по его периметру ходили человечки в касках. Они показывали друг на друга пальцем и что-то кричали. На месте котлована могла возникнуть парковка, еще один многоквартирный дом, торговый центр – да что угодно. Но застройщик никуда не спешил. Котлован пока был просто котлован – дыра с колоссальным и еще не раскрытым потенциалом. В подъезде Мэгги обнаружила, что ее почтовый ящик залеплен какой-то гадостью. Она с силой дернула дверцу, и та распахнулась: внутри лежала перемотанная резинкой стопка счетов и каталогов. Мэгги просмотрела почту, пока поднималась пешком на шестой этаж. Коммунальщики хотели денег, альма-матер хотела денег. В следующий раз лучше вообще не заглядывать в ящик. Она зажала сверток влажной от долгого подъема подмышкой и вошла в квартиру. Соседка – ее тоже звали Мэгги, что доставляло обеим массу неудобств, – сидела в синем походном кресле, которое наша Мэгги пару месяцев назад притащила с помойки. – Тяжелый день? – Совершенно безумный! Три детских дня рождения подряд. Какой сахарный удар по организму! Дети просто на ушах ходили. Вторая Мэгги работала в школе по программе «Амери-Корпус» и ненавидела свою работу. Третьеклашки без конца оттаптывали друг другу ноги и чуть что прибегали к насилию. Странно было видеть ее в гостиной, в глубоком гнезде холщового кресла, ведь большую часть времени вторая Мэгги проводила у себя в комнате: ее существование сводилось к лязгу задвижки и узкой полоске света под дверью. – Ох, как я тебя понимаю! Ты бы видела сегодня моих пацанов. Бруно опять меня отлупил. – Мэгги, – пропела Мэгги, – у тебя всего двое! А у меня три класса по двадцать человек в каждом. Тебе не понять, как я устаю. – Да я и не думала с тобой тягаться! Мэгги не понравился ее высокомерный тон. Педагогического образования у соседки не было, так что она почти наверняка портила жизнь своим ученикам. Меньше всего им нужна белокожая дебилка-класснуха. Она фыркнула и пошла к себе. Идти на вечеринку к Эмме страшно не хотелось, настроение было окончательно испорчено. Она бросила почту на кровать, и конверты рассыпались в форме протянутой руки. Внимание привлекло какое-то яркое пятно. Под журналом «Работающая мать» (почтальон ошибся адресом) оказался хрустящий белоснежный конверт. В верхнем левом углу – имя отца и название улицы, на которой прошло детство Мэгги. Когда она подносила конверт к глазам, на ум почти одновременно пришли две мысли. Одна: «Чего-чего?!» Другая, странная, пришла на долю секунды раньше: «Аналоговая почта – это прошлый век! Какой официоз. Конверт похож на маленький белый смокинг». 2 Итан облокотился на подоконник эркерного окна: полуденное солнце приятно грело спину. В руках он держал раскрытый том. Изучение философии в последнее время казалось ему благородным средством самосовершенствования, противоядием от многочисленных светящихся экранов и способом отвлечься от винного шкафа фирмы «Крейт энд Баррелл» с блестящим экстерьером и пьянящим интерьером. Однако Итан быстро сообразил, что Фуко не поймешь без Маркса, а Маркса не поймешь без Гегеля и так далее, вплоть до самых греков. Когда же он понял, что не понимает и греков, то купил себе «Кембриджский гид» и благополучно в нем увяз (интересно, не существует ли гида по «Гиду»?). Итан вернулся к введению. «Сравните два вопроса, – прочел он в пятый раз, – которыми нередко задавались как древнегреческие, так и древнеримские мыслители: 1) Что есть правильная и счастливая жизнь? 2) Почему Земля не падает?» Итан ломал голову над первым вопросом, когда услышал, как в отверстие для почты что-то сунули. Он не мог даже представить, зачем отцу понадобилось ему писать. Зачем он взял на себя такой труд и написал – ручкой на бумаге – письмо Итану? Минуло уже пять месяцев со дня их последнего и короткого телефонного разговора. Сразу после похорон матери Итан вернулся в Нью-Йорк, теперь уже навсегда, и сестра (спустя неделю окончившая университет) последовала его примеру. С тех пор они отца не видели. Прошло почти два года.