— Что, правда? — Видел тебя с Джеймзом Хедли Чейзом, у лаборатории. И сказал, во, точно, есть надежда. Она читает. — Кажется, я их все читала. — Я тоже. Какой у тебя любимый? — «Мисс Шамвей машет волшебной палочкой». — А у меня — «Хотите остаться в живых?».[47] Я однажды всю ночь не спал, лишь бы дочитать. — Да, этот мне тоже нравится. — А другие книги? Тебе какая классика нравится? — Классика, ква?[48] Мне нравятся только детективы и остросюжетка. Шелдон, Ладлэм, Арчер. — Но и настоящие книги тоже читать надо. Она глянула на него, его пыл ее позабавил. — Ну ты и масложуй![49] Университетская цаца! Вот чему тебя мамаша-профессорша учит. — Я серьезно. — Он умолк. — Я тебе дам попробовать. Мне американцы нравятся. — Но и настоящие книги тоже читать надо, — передразнила она. — А поэзия тебе как? — Какое мы там последнее в классе разбирали? «Старый мореход»?[50] Скукотища. Обинзе рассмеялся, и Ифемелу, не увлекшись темой поэзии, спросила: — И что же Кайоде тебе сказал про меня? — Ничего плохого. Ты ему нравишься. — Не хочешь говорить, что он сказал. — Он сказал: «Ифемелу — клевая девчонка, но с ней хлопот не оберешься. Она умеет спорить. Говорить умеет. Никогда не соглашается. А вот Гиника — просто милая девочка». — Он примолк, а затем добавил: — Он не знал, что? именно я надеялся услышать. Мне девчонки, которые слишком милые, неинтересны. — А, а! Ты меня оскорбляешь? — Ифемелу толкнула его в притворном негодовании. Ей всегда нравился собственный образ «хлопот не оберешься», образ не такой, как все, и иногда он представлялся ей панцирем, под которым безопасно. — Сама понимаешь же, что я тебя не оскорбляю. — Он обнял ее за плечи и мягко притянул к себе, их тела впервые соприкоснулись, и она ощутила, как деревенеет. — Я думал, ты такая отличная, но дело не только в этом. Ты похожа на человека, который будет делать что-нибудь, только если сам хочет, а не потому что кто-то так делает. Она оперлась головой о его голову и почувствовала — впервые — то, что часто будет с ним чувствовать: любовь к себе. Из-за него она себе нравилась. С ним ей было легко, словно ее кожа становилась ей по размеру. Она сказала ему, как хотела бы, чтобы Бог существовал, но боялась, что Его нет, как тревожилась о том, что ей пора понимать, чем заниматься в жизни, но пока не понимала даже, что хочет изучать в университете. Говорить с ним о странном представлялось таким естественным. Раньше так никогда не было. Ее пугало доверие, такое внезапное и при этом такое полное, — и близость. Всего несколько часов назад они друг о друге не знали совсем ничего, и все же было меж ними в те мгновения перед танцем некое знание, и сейчас ей в голову лезло только то, что она хочет ему рассказать, сделать с ним вместе. Похожие черты их жизней — добрый знак: они оба — единственные дети в семье, между днями их рождений всего двое суток, городки, где они родились, в штате Анамбра. Он из Аббы, она — из Умунначи, а сами города в нескольких минутах друг от друга. — А, а! Один мой дядя постоянно к вам в деревню ездит! — сказал он ей. — Я там с ним был несколько раз. У вас там жуткие дороги. — Я знаю Аббу. Там дороги хуже некуда. — Ты в свою деревню часто ездишь? — Каждое Рождество. — Всего раз в год! Я с мамой часто езжу, по крайней мере пять раз в год. — Зато я лучше на игбо говорю, чем ты, спорим? — Быть того не может, — сказал он и перешел на игбо: — Ама м ату ину. Я даже поговорки знаю. — Да. Основные-то всем известны. Лягушка после обеда просто так не запрыгает. — Нет. Я и серьезные знаю. Акота ифе ка уби, э леэ оба. Коли выкопали шире фермы, амбар продан. — Ха, ты меня проверяешь, что ли? — переспросила она, смеясь. Ачо афу ади ако н’акпа дибиа. Чего только нет в мешке у шамана. — Неплохо, — отозвался он. — Э гбуо дике н’огу уно, е луо на огу агу, э лоте я. Если убил воина в домашней драке, вспомнишь его, когда на врага пойдешь. Они поперебрасывались поговорками. Она вспомнила еще две и сдалась, а он все рвался вперед. — Откуда ты все это знаешь? — спросила она, под большим впечатлением. — Многие ребята и на игбо-то не говорят, какое там поговорки. — Я просто слушаю, когда дядья разговаривают. Думаю, отец бы одобрил. Помолчали. Из гостевого флигеля, где собрались пацаны, плыл сигаретный дым. В воздухе висел шум вечеринки: громкая музыка, надсадные голоса, высокий смех ребят и девчонок, все куда расслабленнее и свободнее, чем будут назавтра. — Мы не поцелуемся разве? — спросила она. Он с виду оторопел. — А это еще с чего? — Просто спросила. Мы тут уже давно сидим. — Я не хочу, чтобы ты считала, будто мне только этого и надо. — А как же то, чего я хочу? — А чего ты хочешь? — Сам-то как думаешь? — Мой пиджак? Она рассмеялась: — Да, твой знаменитый пиджак. — Ты меня смущаешь, — сказал он. — Ты серьезно? Это ты смущаешь меня. — Вряд ли что-то способно тебя смутить, — сказал он. Они поцеловались, прижавшись лбами, держась за руки. Поцелуй его был упоителен, едва ли не головокружителен, совсем не как у ее бывшего дружка Мофе, у которого поцелуи, по ее мнению, были слишком слюнявые. Когда она через несколько недель рассказала об этом Обинзе — «Где ты так целоваться научился? Совсем другое дело, не то что слюнявая возня с моим бывшим», — он расхохотался и повторил ее слова «слюнявая возня!», а затем объяснил, что дело не в методе, а в чувстве. Он делал то же самое, что и ее бывший, но разница в данном случае — в любви. — Ты же понимаешь, что это была любовь с первого взгляда, для нас обоих, — сказал он. — Для нас обоих? Навязываешься? Чего это ты говоришь за меня? — Я просто объявляю факт. Перестань бузить. Они сидели рядышком на парте на задах в его почти пустом классе. Задребезжал расстроенный звонок конца переменки. — Да, это факт, — согласилась она. — Что? — Я тебя люблю. — Как легко эти слова выскочили, как громко. Она хотела, чтобы он слышал, — и чтобы слышал мальчишка, сидевший впереди, очкастый, задумчивый, и чтобы слышали девицы в коридоре у класса. — Факт, — сказал Обинзе с улыбкой. Из-за нее он вступил в дискуссионный клуб, а когда она заканчивала выступать, хлопал громче и дольше всех, пока друзья не говорили ему: «Обинзе, ну хватит уже». Из-за него она вступила в спортивную секцию и, сидя на трибуне с его бутылочкой воды, смотрела, как он играет в футбол. Но любил он настольный теннис, потел и вопил за игрой, блестел от энергии, лупил по белому шарику, а она любовалась его мастерством, как он вставал вроде бы далеко от стола и все же ухитрялся дотянуться до шарика. Он уже был непобедимым чемпионом школы — как и в предыдущей школе, по его словам. Когда она играла с ним, он смеялся и приговаривал: «Если бить по шарику со злостью, не выиграешь-о!» Из-за нее друзья стали звать Обинзе «женская шаль». Однажды они с друзьями болтали о встрече после школы — поиграть в футбол, и кто-то сказал: «А Ифемелу тебе разрешила?» И Обинзе тут же ответил: «Да, но сказала, что у меня всего час». Ей нравилось, как смело он ни от кого не прячет их отношения, носит их на себе, как яркую рубашку. Иногда она боялась, что слишком счастлива. Погружалась в угрюмость, огрызалась на Обинзе или отдалялась от него. И ее радость металась в ней, хлопала крыльями внутри, словно ища, как бы вылететь наружу. Глава 5 После вечеринки у Кайоде между Ифемелу и Гиникой все стало натянуто, возникла непривычная неловкость. — Ты же понимаешь, я не знала, что оно вот так сложится, — говорила ей Ифемелу.