— Не-а, — покачала она головой. — Сама себе клиентов буду выбирать. Мой новый так и сказал. — Твой новый? Это кто ж это? — Динь-Дон, вот кто, — объявила Кэт и гордо уперла кулачки в бока. — Ну, что? Съел, мистер Чего-Изволите? Если от прошлой ее реплики меня передернуло, теперешняя, казалось, ахнула мне в лоб, что твоя кувалда. — Динь-Дон… — только и смог прошептать я в ответ. — Кэт… да как ты… — А что тут такого? Если кажется, что он слишком старый, так он зато молоденьких любит, сам сказал. А раз он один из главных в банде, теперь меня в этом городе ни одна собака тронуть не посмеет. И обслуживать тоже больше никого не буду, если он не разрешит. Несколько минут я просто молчал. Когда я работал на Безумного Мясника, наши с Динь-Доном дорожки пересекались не раз и не два: у Гудзонских Пыльников он распоряжался детским отрядом (владения Пыльников включали в себя Вест-Сайд и набережную ниже 14-й улицы), причем распоряжался простым и жестоким фокусом — сначала подсаживал детишек на кокаин, после чего перекрывал к нему доступ. Вообще мы этих Пыльников обычно звали «чумовыми» — они все нюхали порошок кокаина, а некоторые даже втыкали его в себя, отчего становились дикими, безрассудными и жестокими до такой степени, что остальные банды старались просто держаться от них подальше, ибо территорию их нельзя было назвать жизненно важной. Однако Пыльники всегда были в фаворе у денежной богемы, разделявшей их страсть к кокаину и любившей частенько заглядывать к ним в штаб-квартиру — старый притон на Гудзон-стрит; главарем у них был отталкивающего вида человек, которого все звали Гу-Гу Нокс, — образованные, но сбившиеся с пути глупцы часто слагали в его честь песенки и поэмы. Кровь, что я разглядел на перчатке Кэт той ночью, когда мы случайно встретились на Кристофер-стрит, сразу подсказала мне, как она свела знакомство с Пыльниками; сейчас же, словно той перчатки было недостаточно, она уселась на тюфяк и в руках ее блеснула коробочка для сластей, до краев наполненная пылью ослепительной белизны. — Не хочешь чуточку? — спросила Кэт тем полустыдливым тоном, что всякий раз прорезается у кокаинистов, когда они вынуждены предаваться своему пороку при свидетелях. — У меня полно. — Не сомневаюсь, — буркнул я. Внутри у меня все бурлило и кипело. — Слушай, Кэт, — произнес я, присаживаясь рядом с ней. — У меня есть одна идея. Я могу тебя из всего этого вытащить. Доктору нужна прислуга — постоянная экономка, с полным пансионом. Мне кажется, я смогу его убедить, если ты захочешь… Речь мою прервало громкое шмыганье — Кэт вдохнула марафет с запястья. Лицо ее повело от ожога, но оно тут же стало умиротворенным. Наконец она залилась смехом: — Прислуга? Стиви, ты шутишь, что ли? — Какие шутки? — ответил я. — Крыша над головой, прочная — и постоянная — работа… — Ага, — ехидно отозвалась она, — и могу себе вообразить, что мне придется делать для этого твоего доктора, чтобы ее не потерять. На меня вдруг накатила волна ярости, и я схватил Кэт за руку, смахнув с запястья остатки порошка. — Больше не говори так, — процедил я сквозь сжатые зубы. — Даже думать так о докторе не смей. Если ты в жизни своей таких людей не встречала… — Стиви, черт бы тебя драл! — взвизгнула Кэт, пытаясь спасти остатки развеянного кокаина. — Ты так ничего и не понял, правда? Значит, я никогда не встречала таких людей? Так у меня для тебя новость, мальчик, — таких людей я встречаю с самого приезда сюда, и они уже достали меня, эти твои люди! Ну как же, пожилые джентльмены всегда рады помочь, еще б я их не встречала — вот только они всегда требуют что-то взамен! И я сыта этим по горло! Мне нужен мужик, Стиви, мой собственный, и мужиком этим будет Динь-Дон! И он не мальчик, не глупое дите с дурацкими затеями… — Она умолкла, пытаясь отдышаться. — Ладно. Прости. Ты мне нравишься, сам же знаешь… Всегда нравился. Но я стану в этой жизни кем-то — может, не знаю, танцовщицей в ревю или актрисой — и когда-нибудь выйду за богача. Но ради всего святого — не прислугой, у меня самой будет прислуга, чертова ее уйма! Я встал и двинулся к двери. — Ну да, — буркнул я. — Я просто подумал… Она пошла за мной и снова обвила руки вокруг моей шеи. — Ты замечательно подумал — но это не для меня, Стиви. Если тебе там так хорошо, я за тебя рада. Но вряд ли это сгодится для меня. Я угрюмо кивнул: — Угу. Кэт развернула меня к себе и взяла мое лицо в свои ладони. — Можешь иногда приходить повидаться — только обещай вести себя хорошо. Не забывай, я теперь девушка Динь-Дона. Ладно? — Ну да… Ладно… — И я взялся за дверную ручку. — Скажи… — Когда я обернулся, она опять улыбалась. — А прощального поцелуя я не дождусь? С нежеланием, но все же больше — со страстью я склонился к ней; но едва лица наши сблизились, из ее ноздри на верхнюю губу внезапно скатилась большая капля крови. — Вот черт! — выругалась она, быстро отворачиваясь и стирая кровь рукавом. — Вечно одно и то же… Я больше не мог выносить всего этого. — До скорого, Кэт, — попрощался я и вылетел за дверь. Не сбавляя темпа пронесся через бар, мимо бойцовой ямы и наконец очутился на улице. Какие-то ребята, чьих лиц я не разобрал, мне что-то кричали, но я только бежал быстрее и быстрее, чуть ли не в слезах и не желая, чтобы их кто-нибудь видел. Я умерил бег, лишь достигнув Гудзона, и быстро направился к набережной: речная свежесть не дала мне расклеиться совсем и разрыдаться. Это глупо, твердил я себе, так близко принимать к сердцу участь Кэт, не под дулом же чьего-то револьвера она ступила на эту дорожку. Она сама выбрала свою судьбу; и как бы ни было мне жаль, так убиваться просто смешно. Слова эти, должно быть, я повторил себе добрую тысячу раз, пока наблюдал за ночными лодками, паромами и пароходами, что двигались вверх, вниз и поперек по водам Гудзона. Но меня утешили отнюдь не эти призывы к разуму, а вид самой реки — она всегда как-то заставляла меня верить, что надежда есть. Было у нее такой свойство, как, видимо, и у всех больших рек: сами глубины их дают понять, что людская суета по берегам сиюминутна, преходяща, и не по ней, в конце концов, будет слагаться величайшая легенда этой планеты… Домой я добрался только в четвертом часу ночи и сразу завалился спать. Кабинет доктора стоял нараспашку, дверь его спальни закрыта: наверно, он наконец решил немного отдохнуть — однако я приметил тусклый свет, едва пробивавшийся из-под двери спальни. Стоило мне пройти мимо нее по лестнице, свет потух; однако доктор ни разу на моей памяти не выходил вот так посреди ночи, чтобы поинтересоваться, где меня носило или почему я вернулся так поздно. Быть может, Сайрус обо всем догадался и рассказал ему, а может, он просто уважает мои личные дела; так или иначе, я был благодарен ему за то, что смог просто дойти до своей комнатки, запереть ее за собой и молча повалиться на постель. Однако спустя всего пару часов я очнулся от немилосердной тряски. На мне по-прежнему было уличное платье, и очнулся от глубочайшего сна я не сразу. Еще не признав лица, я определил голос Сайруса: — Стиви! Вставай-подымайся, пора ехать! Я тут же вскочил, думая, что, наверное, проспал и забыл о чем-то важном, хотя даже под угрозой смерти не смог бы вспомнить, что это было. — Иду-иду, — сонно бурчал я, суя ноги в башмаки. — Запрягу лошадей… — Я уже все сделал, — ответил Сайрус. — Переоденься в чистое, нам надо встретиться с остальными. — Зачем? — спросил я, роясь в комоде в поисках свежей сорочки. — Что случилось? — Они выяснили, кто она. Я выронил одежду на пол: — То есть — дама с портрета? — Она самая, — ответил Сайрус. — Там, по словам мисс Говард, много любопытных деталей. Мы встречаемся со всеми в музее. — Двигался я по-прежнему с трудом, так что Сайрус протянул мне сорочку. — Давай, парень, просыпайся, — тебе править! Глава 14 Выкатив с Пятой авеню к Сентрал-парку, забирая вправо к дорожке музея «Метрополитэн» для экипажей, я вдруг впервые понял, насколько безумна, безрассудна или же отчаянна должна была быть женщина, которую мы подозревали в похищении ребенка Линаресов. Строительная площадка нового крыла музея на Пятой авеню протянулась от 81-й до 83-й улицы, а дальше к западу, в глубине парка виднелась квадратная масса красного кирпича оставшихся трех музейных корпусов, также занимавших добрый городской квартал. «Метрополитэн», по определению доктора и его знакомых архитекторов, представлял собой «стилистическую дворнягу»: в первых трех его корпусах оживали готика и Ренессанс, в новом же крыле на Пятой, как они выражались, — «изысканные искусства», но как ни различались по цвету и замыслу различные секции, «старые» корпуса были немногим старше возводимого ныне. Все это для нас означало, что у деревьев и кустарника в этой части парка практически не было времени вырасти, а множество того, что высадили или что успело прорасти само, было уничтожено бесконечным строительством. Так что, когда детектив-сержанты говорили, что преступление совершено среди бела дня и в крайне людном месте, они выражались буквально. Единственным действительно высоким объектом здесь был только египетский обелиск напротив центрального (а в ближайшем будущем — бокового) входа в музей, и сеньору Линарес стукнули по голове, едва она к нему подошла: как я уже говорил, похищение это было делом дерзким, отчаянным или даже безумным, в зависимости от того, с какой точки зрения вы предпочтете его рассматривать. Поездка вышла настолько быстрой, насколько мне это удалось, и по пути доктор пробовал изложить то, что он почерпнул с первой полосы «Таймс»: пока я правил, он рассказывал о кубинских мятежниках, которые расправились с группой гаванских кучеров дилижансов, а в другой схватке правительство Кубы, по его собственному заявлению, покончило с одним из вожаков восстания. (Первое сообщение оказалось правдой, второе — несбывшимся пожеланием.) Но нам было трудно сосредоточиться на чем-либо, помимо дела перед нами, так что пока я нахлестывал Фредерика мимо церквей по верхней Пятой авеню, откуда после ранних служб только расходились состоятельные семьи Дворцовой мили, я крепко напугал несколько человек, свято убежденных, что воскресное утро — вполне безопасное время для рассеянных прогулок по бульвару. Мне досталось несколько возмущенных воплей и даже проклятий от леди и джентльменов за разбрызганные конский навоз и мочу, испоганившие их лучшие выходные платья, и в ответ я тоже не преминул бросить им пару крепких словечек; но ничто не задержало наш утренний бег, и не успело пробить одиннадцать, мы уже подъехали к ступеням музея «Метрополитэн». Обычно доктор, наверное, отправился бы к новому крылу смотреть, насколько продвинулось строительство: первоначальный его архитектор, мистер Ричард Моррис Хант,[17] почивший парой лет ранее, также был одним из старых друзей доктора, равно как и сын мистера Ханта, ныне продолжавший работу отца. Но дела наши были таковы, что на сей раз доктор просто выпрыгнул из коляски и бросился вверх по музейной лестнице; оставив позади пару больших железных фонарей по обеим ее сторонам, он пронесся через облицованный гранитом квадратный проем парадного входа. За ним последовал Сайрус, оставив меня в одиночестве решать, что дальше делать с нашим экипажем. Заметив неподалеку другого извозчика, я предложил ему четыре монеты, если приглядит за коляской — пару минут, не больше, сказал я. Это было выше обычной награды за подобную услугу — я и сам порой оказывал ее другим извозчикам, — и он деньгам обрадовался. Я же направился к ступеням, по пути глазея на стены красного кирпича, серые гранитные арки и высокую остроконечную крышу здания, чувствуя то же, что и всякий раз, когда нам доводилось здесь бывать: словно я вступаю в некий храм, чьи службы и ритуалы некогда представлялись мне такими же странными, как у индусов с их полотенцами на головах, но чем дольше я жил у доктора, тем лучше понимал их. Галереи, начинавшиеся у самого входа, были переполнены предметами, по-моему, самыми скучными: скульптурами, старой (или лучше, наверное, сказать — древней) керамической и стеклянной посудой, а также египетскими вещами. Памятуя о рассказе сеньоры про женщину, похитившую ее ребенка, доктор предположил, что наших друзей мы найдем в египетском зале, — там они и оказались. Мистер Мур и мисс Говард стояли у резной и раскрашенной маски египтянки, сравнивая ее с наброском мисс Бо и кивая: видимо, они сходились на том, что глаза у обеих весьма похожи. После этого, правда, мистер Мур почему-то прыснул, как-то глупо и устало. Детектив-сержанты же серьезно и возбужденно разглядывали пачку каких-то бумаг. В такой час других людей в музее было немного, и когда мы приблизились к компании, те развеселились так, словно шесть или семь праздников для них слились в один. — Редко удаются такие решающие опознания, — заявил Люциус, двинувшись к нам. Он старался сдерживаться, но вид у него был такой, будто он готов выпрыгнуть из своего пропотевшего платья. — Поразительно, — добавил Маркус. — По одному только наброску! Доктор, если б мы только могли убедить департамент принять эту идею, она изменила бы весь процесс опознания и судебного преследования. Следом на нас налетели мистер Мур и мисс Говард. — Итак, доктор, — начала мисс Говард, — это отняло пару дней, но… — Вы не поверите! — подхватил мистер Мур все с тем же странным смешком. — Это слишком густо, Ласло, вы никогда не поверите, говорю вам! Доктор нетерпеливо тряхнул головой: — И не поверю, если никто из вас не сообщит мне, что за чертовщина подразумевается под «этим»! Окажите любезность, Мур, хоть как-то возьмите себя в руки и кто-нибудь, прошу вас, продолжайте. В ответ мистер Мур лишь отшатнулся в сторону, обхватив руками голову в каком-то измученном изумлении, и попытался сдержать дальнейший смех. Это позволило Маркусу раскрыть нам суть ими обнаруженного: — Поверите ли вы, доктор, если я вам скажу, что в прошлом году — как раз когда мы с вами расследовали дело Бичема, — женщина, которую мы теперь разыскиваем, работала в доме чуть дальше по улице от вашего? Я почувствовал, как у меня отваливается челюсть. Судя по лицам доктора и Сайруса, с ними произошло то же самое. Но, несмотря на изумление, было совершенно ясно: все мы поняли, о чем он говорит. — То есть — в «Доме»? — пробормотал доктор, уставившись на египетский саркофаг невидящим взором. — В «Родильном доме»? Люциус расплылся в улыбке: — В «Нью-Йоркском родильном доме». Чьим главным благодетелем был и есть… — Морган, — прошептал доктор. — Пирпонт Морган. — Из чего следует, — добавила мисс Говард, — что в тот миг, когда вы с Джоном… развлекались в особняке мистера Моргана, он, по сути, платил этой женщине, чтобы та заботилась о матерях и новорожденных. — И она глянула на мистера Мура, улыбнувшись так, словно была не уверена в стабильности его психики. — Вот что его так развеселило, понимаете, в сочетании с полным измождением. Он пребывает в таком состоянии с того момента, как мы это узнали, и я, признаться, уже не знаю, как его привести в чувство. Веселье мистера Мура было вполне объяснимо. Возможно, отчасти оно усиливалось облегчением от того, что мы засекли добычу, но основной причиной все же служил тот факт, что эта женщина некогда состояла на службе (пусть и косвенно) у величайшего финансиста, сыгравшего важнейшую и, в каком-то смысле, беспокойную роль в нашем расследовании дела Бичема. Была в этом какая-то поэтическая — и да, уморительная — справедливость. Видите ли, в ходе того расследования мистер Мур с доктором были похищены и доставлены в особняк Моргана, чтобы силой утрясти возможное воздействие того дела на город; однако помимо того, что аудиенция здорово сыграла нам тогда на руку, она оставила у этих двоих не самые приятные воспоминания об одном из наиболее могущественных дельцов, банкиров и филантропов страны. Помимо других своих благотворительных начинаний, мистер Морган являлся главным источником финансирования «Нью-Йоркского родильного дома» — большого особняка, ранее принадлежавшего мистеру Гамильтону Фишу[18] и располагавшегося, как уже заметил Маркус, всего в полуквартале от дома Крайцлера, на углу 17-й улицы и Второй авеню. Там, по словам не столь милосердных, однако знающих людей, Морган устроил перепланировку, расширив здание с тем, чтобы хватило места для коек всем его любовницам. Как бы там ни было на самом деле, это медицинское учреждение оставалось одним из немногих, что работали с детьми, но доктор с его персоналом не общался: отчасти в силу того, что «Родильный дом» заботился о незамужних и неимущих матерях и их потомстве, что не отвечало специализации доктора, но в основном потому, что руководил им доктор Джеймс У. Маркоу, по случайности — личный медик мистера Моргана. Невероятный набор совпадений, скажет кто-нибудь; но рожденный в Нью-Йорке знает, насколько мал этот город, и подобные вещи приключаются здесь регулярно. Так что хотя осознание сего заняло у доктора добрых тридцать секунд, с другой стороны — это всего полминуты, по истечении коих он обратил свой ум к практическому аспекту.