– …мама очень птичьим человеком была. Знала все их имена и кто как поёт… Когда мы с ней шли куда-то, по пути показывала и объясняла. Я всегда удивлялся: «Откуда ты знаешь?» Она лишь улыбалась. А потом, годы спустя, понял, когда узнал… – Узнал – что? – Её бабушка была известным фенологом… орнитологом? – ну птичьим профессором. – Это которая – с маленькой мамой по поездам, и руки примёрзли к поручням, и умерла в Юже на станции? – …да-да. Ты всё помнишь, отличница. Боже, что ты натворила с нами, что ты натворила, горе какое… – …а соловьёв ходили слушать на пруды. На первый и на третий. Там островок питомника тянулся в сторону Болымотихи, смородинный такой островок, одуряюще пахло. Ты стал… таким… – …м-м-м? – …другим, новым. Тело… повадка иная… – …Я старый хрен. А ты разве помнишь меня – прежнего? – Я помню всё, каждый раз… – …ты вспоминала… – …каждую ночь. Что это за шрам тут? – …ерунда, заключённый пырнул осколком лампы. Не убирай руки, да, так! Ещё… не торопись… господи… господи… Ей подумалось: а я ведь и забыла, как это вообще бывает, как это… ошеломительно. Но то была другая любовь: властная, неторопливая, взрослая. Оба они изменились, но сквозь биение пульса, сквозь кожу давно разлучённых тел с первого прикосновения жадно, неукротимо пробивалась та, предначертанная тяга друг к другу, та положенность друг другу, которую не уберегли они и вдруг вновь обрели – бог знает где, в какой-то деревне, посреди вселенной, посреди – да и не посреди уже, – остатней жизни… – А ты знал, что мы встретимся? – Никогда не сомневался… – …я с утра чего-то ждала, психовала… даже с работы ушла… – …и чего, думаю, меня тянет к этому балаболу в бригаде, на что он мне? Вечно какую-то хрень несёт… – …а когда возвращалась, чудом не столкнулась с лошадью. Белая, смирная такая кобыла, на ней – парнишка. У меня чуть сердце горлом не выскочило… А он, дурачок, совсем не испугался, представляешь? – к окну склонился и говорит, улыбаясь: «Ты что, совсем меня не ждала?» – …думаю, какого чёрта согласился к нему ехать, деревня какая-то, опять его болтовня… И вдруг он говорит: «Оркестрион!» – а у меня сердце: «Бух!» И говорит: «Соседка эксклюзивная…» – …а часов с шести вечера уже просто знала, – ждала. Потому так разозлилась, когда Изюм со своим: «Эй, хозяйка!» – появился… – …и ударило уже на ступенях веранды: сначала – запах, как в доме на Киселёва, потом – голос, и, как в снах все эти годы, – огненная вспышка волос! Дальше не помню… Где-то звали рассвет петухи, по окрестным дворам разноголосо брехали собаки, а с опушки ближнего леса то и дело задышливо ухал филин. Ночь тронулась в обратный путь, и небо повисло над крышами деревни исполинским куском ветчины, с розовеющими прослойками зари. Слепая луна застряла в нем алюминиевой крышкой от пива. Он подошёл к окну, выглянул наружу, дав прохладному воздуху себя обнять, окатить волной и слегка успокоить. Вернулся к Надежде, неподвижно лежащей лицом к стене (мелькнуло: библейская жертва под занесённым ножом), тихонько прилёг сзади, уже не смея будить. Лишь продел обе руки у неё под грудью, сцепил их, вжался всем телом и замер, тихонько поглаживая подбородком её плечо. Бормотнул еле слышно: «Это моё». – М-угу… начертай: «Здесь была талия», – отозвалась она сонно, хрипло. – Вот здесь… а здесь? – нежно провёл пальцем линию вдоль бедра. – Здесь задница. Можно подняться на эту гору… или укрыться в тени этой туши. – Я тебя вышвырну из постели, если не прекратишь оскорблять мою красавицу жену. – Я похудею… – Ни в коем случае! У меня проблема с четвёртым позвонком, мне велено спать на мягком. – Наглец. По тому, как ты кувыркался, никаких проблем у тебя нет. – Ты просто не в курсе: я старый больной человек. – Ха… – она опять затихла, но минуту спустя прошептала самой себе: – …волосы на груди стали гуще, лопатками чую… кудрявые… – …и седые… – Да?! – Вот утром увидишь. Первым поседело сердце – давно и сразу, ещё когда по первому кругу тебя искал. Когда твой армянский святой меня не пожалел. – А сколько их было, этих кругов? – Много разных. Дольше всех – бумажный. Запросы, запросы… Сначала на Надежду Прохорову, а их толпы обнаружились, ты вообразить не в силах. Только моей нигде не оказалось. – …я же сменила… – Потом стал варьировать фамилии. Материнскую помнил, а бабкину не знал. Не догадался… Потом появился интернет… Нет, это длинная сага. Всё – завтра. – …завтра, да… – Постой. А родинка?! – …какая ещё родинка… – …моя любимая, вот здесь! Чечевичное зёрнышко! Караул! – А! Кожник сказал убрать. Лет восемь уж… – Кража моего имущества! – …ну, давай уже спать, у меня всё плывёт, я лыка не… …кто-то на цыпочках пробежал по листве, шёпотом пересчитывая наличность. В комнату плеснуло прохладой, рассветные шорохи потекли внутрь суетливой струйкой-шебуршайкой… Сквозь бисер тонкого дождя он слышал или чуял, как вспарывают землю выпуклые шляпки грибов… – Ты задремал и говорил на каком-то рваном языке. – Это иврит… – О! Где подхватил? – Завтра, завтра… другая жизнь… – Ты всё расскажешь? – …почти… – У тебя было много женщин? – …не помню, какая разница… – А ты… почему не спрашиваешь? – …м-м-м? – …ну, был ли у меня кто-то… – …не хочу знать… – …никого. – Врёшь! – Ни единого раза. Она помолчала… Это было правдой, но не вполне: она дважды пыталась, честно пыталась. В обоих случаях сбегала прямо из постели, в первый раз – торопливо натянув лифчик только на левую грудь, во второй – оставив в шикарной прихожей любимую босоножку, другая была запущена ей вслед талантливой рукой «нашего известного автора». Аристарх за её спиной не шевелился, только руки сильнее сжал, аж дыхание пресеклось. – Эй, ты чего? – окликнула его тихонько. – Отпусти. Что там за мокрища у меня на плече? Ты что, ты… плачешь, дурень?!