И кардиограмма оказалась не ахти: старые ишемические изменения на задней стенке. – Когда вы перенесли инфаркт? Лет десять назад? – Девять… – Понятно. Я дам сейчас таблетку, вы слопаете её и немного у меня тут отдохнёте. – Какую таблетку? – встревожился тот. – Обычную от давления, – Аристарх налил воды в пластиковый стакан, достал из ящика стола и выдавил таблетку из блистера, протянул на ладони: – Глотайте. И не дрейфить! Через полчаса почувствуете себя бодрее. А я позвоню доктору Шпринцаку, и завтра… – Нет-нет, не надо! Мы… вы… не могли бы и дальше меня курировать? Мне так спокойно с вами, я даже чувствую себя гораздо лучше – просто от разговора. Бруно прав: надо было с самого начала к вам проситься. Просто я имени не знал, не скажешь ведь: «Меня, пожалуйста, к внимательному доктору». – Спасибо на добром слове, но, боюсь, не получится: завтра у меня последний рабочий день перед отпуском. В Стокгольм еду: в Национальный музей свезли несколько отменных Рембрандтов. Сказал и мысленно застонал: стирка! Ничего не успеет высохнуть. Он терпеть не мог сушилку – и бельё, и рубашки, и брюки всегда развешивал на балконе: чистые вещи впитывали все травяные запахи пустынного ветра. – Жалко… – проговорил азиат, глядя в потолок. – Я впервые за два года заговорил… о жене… – Нет-нет! – возразил Аристарх, присел рядом на кушетку и положил руку на плечо больного. – Не про жену, а то я вам давления не собью. Расскажите про внуков. Хорошие ребята? Пациент оживился, хотя его лицо для оживления не слишком было пригодным, но нечто вроде улыбки проявилось под седыми усиками. – Внуки – о да: замечательные парни. Один – скрипач, очень талантливый, закончил школу «Джульярд» в Нью-Йорке, уже подписал контракт на будущий год с Филадельфийским оркестром, а сейчас выступает с концертами по Южной Америке. Младший ещё учится, этот, скорее, по дедовой профессии пойдёт, будет помощником, если, конечно, жизнь не заставит деда уйти на покой. – Вы говорите с ними по-русски? – Какое там! У меня и дочь, и зять франкозычные, обитают в Женеве, а жена – та коренная швейцарка из Цюриха. Мы знаете как познакомились – она попала в Сеул с группой туристов, а моя тётя – она гидом была, сопровождала маленькие частные группы на минибусе. Сама рулила, для экономии. И вот, представьте, накануне приезда той самой группы из Цюриха она упала и сломала руку. Кошмар! Кого найдёшь за один день, кому доверишь жизни семи иностранцев на непростых дорогах? Ну я и предложил, что повожу их. Это было ужасно не ко времени: я учился в университете, пропускать неделю занятий – смерти подобно. Но тётя… понимаете, я был ей стольким обязан. Она меня вытащила в Сеул, приняла и, по сути, содержала все годы учёбы. Короче, я сел за руль. И увидел в зеркальце заднего вида свою будущую жену… Я и сейчас помню её лицо, тогда… её прекрасное… – А русский язык ваш, – неучтиво перебил Аристарх, – ваш прекрасный русский, он ведь не выученный, правда? Нельзя было допускать, чтобы от волнующих воспоминаний снова поднялось давление. Чёрт, и как это дети отпустили его одного за границу в таком состоянии, с явно выраженной депрессией! – У вас совсем нет акцента. – Да что вы, – отмахнулся тот. – Какой акцент, я ведь советский парнишка. Советский кореец. Из кавказских, может, вы слыхали, – кавказских корейцев. – Да-да, конечно, и не только слыхал, но и был знаком… Вдруг покатила в памяти тропинка, по которой он добирался на станцию Каменово, – тропинка, что наматывалась на переднее колесо «Орлёнка» и вела, вела до самого дома, где снимал комнату, вернее, угол… Заалел меж соснами просторный закат, вечерняя прохлада летних сумерек принесла запахи пыли, хвои, креозота, терпкий запах лавандовых кустов по сторонам дороги… Что-то смутно родное вспомнилось, от чего сжалось сердце, что жило в благодарной памяти все эти годы: узкие «индейские» глаза на смуглом гладком лице… Что-то неслось на него неотменимое, болевое, как тогда, с Зови-меня-Гинзбургом в питерской коммуналке. – …просто в начале войны моя семья бежала аж до Костромской области. Я там и родился, так что… – …в Нерехте… – пробормотал доктор, не сводя взгляда с седых усов, с седых бровей над узкими «индейскими» глазами пожилого господина из Цюриха. Тот удивлённо приподнял голову: – А вы откуда знаете, доктор? – …а потом семья собралась и уехала в какой-то посёлок на Чёрном море, да, Володя? – проговорил он. – Станция Каменово… Днём – скудные заработки на торфоразработках, а вечера заняты сущей морокой: пятилетним пацаном, который прилепился к тебе и, как по часам, прикатывал на «Орлёнке». Пацаном, которого ты учил грамоте и красивому почерку. И который страшно горевал, когда ты уехал, Володя Пу-И… – Ё-моё! – совсем по-русски проговорил тот, поднялся и сел на кушетке. – Братишка! Ё-моё, братишка! Они схватили друг друга за руки, как борцы – за бицепсы. – Нет-нет, лежи! Ты сейчас пациент с высоким давлением… Володя откинул голову на подушку, всё повторяя и повторяя своё «ё-моё… ё-моё!». Встреча была удивительной, конечно, и очень трогательной – кто мог предположить, что когда-то в жизни они увидятся и, главное, разговорятся, а могли бы и разойтись в коридоре после двух-трёх равнодушно-учтивых фраз, – разумеется, не узнав один другого. Кто мог подумать, что они буквально врежутся друг в друга – при таких поворотах судеб да с таких дальних виражей! Впрочем, в жизни случается и не такое. – Это кто, Эйнштейн сказал: «Совпадения – визитная карточка Бога»? – проговорил Володя. Кажется, он даже прослезился. – Знаешь, братишка, я ведь твоё имя позабыл: Славик? – Сташек… А я, Володя, помнил тебя всю жизнь, и всё, что ты говорил, помню: «Слушай своё дыхание, тогда будешь писать грамотно». И то, как учил: «Смотри: что покажется тебе некрасивым, то может быть ошибкой». Помню, как ты закладывал за ухо длинную чёрную прядь. Я тебя обожал, Володя! Я даже дерусь всю жизнь так, как ты меня научил. – О да… – засмеялся тот и отёр ладонью слезу на чисто выбритой скуле. – А я вот больше не дерусь. У меня, помимо псориаза, целый букет разных немочей, как видишь. Не дерусь. Я, брат, совсем по другой части. – По какой же? – Деньги, деньги… – Володя интересно смеялся, поднимая брови, словно удивляясь самому себе. – Люди по-прежнему «гибнут за металл». А я им в этом помогаю: я – независимый эксперт, советник по инвестициям. – Вот уж далёкая от меня область, – Аристарх усмехнулся. – Я знаю только: «Он был титулярный советник, она – генера-а-альская дочь!» Володя вновь рассмеялся: – Точно! Всю жизнь по этой части. Начинал с клерка, работал в огромных финансовых компаниях, затем был управляющим хедж-фондом, а последние лет десять считаюсь большой шишкой в своей области. Независимый консультант частных лиц, корпораций, аукционистов, банкиров… Страшными деньжищами ворочаю, как тот старый седой бес при котле с горящими грешниками; подбрасываю дровишки в костёр – пропащая душа! Он повторил с грустной улыбкой: – Пропащая душа, братишка. И неважно, сколько ты вбухаешь в благотворительность. Вижу я этих господ-благотворителей. Вот твоя профессия, это… – Побойся бога, Володя! Если б ты знал, какое отребье я лечил. Полжизни был тюремным врачом. – Ох! – Стой, не дёргайся, давай ещё измерим давление. Дважды в кабинет заглядывал уборщик-бедуин. Бедняга, у него наверняка свои планы на вечер. Надо ему дать спокойно тряпкой отмахать. – …Уже выходим, ахи! – крикнул в сторону приоткрытой двери. И повернулся к Володе: – Получше. Явно получше… Можешь перейти в вертикаль. Тебя куда поселили? – «Краун Плаза», приличный отель, хороший номер, жаловаться не на что. – Ещё бы. Отель из дорогущих. Что, если мы посидим там у тебя, на террасе, сейчас уже можно дышать. Перекусим, поболтаем… – А спиртное? – подмигнул Володя. – Не обещаю. Впрочем, грамм пятьдесят коньяку можно. Для расширения сосудов. – Ха-а-роший доктор! …С панорамной террасы многоэтажного отеля распахивалась плоскость моря – та бирюза и лазурь, та шелковистая, тусклая нежность закатной воды, которая присуща только этому, в сущности, небольшому водоёму. Галечная коса, как бумеранг, уносила в море ксилофонный ряд белых реечных навесов под высоченными гнутыми пальмами с тощими метёлками. Хрумкая кромка застывшей соли издали и сверху казалась сахарной. Им принесли пасту и салат – кафе в лобби называлось как-то по-итальянски и предлагало соответствующие блюда. Аристарх поддел с тарелки длинные шнурки из теста, намотал их на вилку: – Помнишь, в «Графе Монте-Кристо»: «…итальянская кухня, худшая в мире»? – Да что ты! – Володя усмехнулся. – Не помню, но верю тебе на слово. – Причём это не слова персонажа, это Дюма заявляет со всем своим французским патриотическим пылом. – Хорошая книга. Не перечитывал с юности. – Ты читал её всё лето в Каменово. И мне говорил: «Читай «Графа Монте-Кристо», узнаешь всё о чести и справедливости». – Надо же, какой след я оставил в твоём детстве. Стоит книгу перечитать… А ты плакал, когда читал? – В двух местах, как девчонка. – Погоди, угадаю: когда «Фараон», утонувший корабль Морреля, входит в Марсельский порт? – Точно! Новый «Фараон», гружённый товарами, в точности воссозданный Эдмоном Дантесом! Разорённый Моррель спасён за секунду до самоубийства! – …а второе место? – Ну, это просто: когда Эдмон встречается с Мерседес, спустя целую жизнь… (Он умолк: не сказал, что и сейчас, изредка перечитывая «Графа Монте-Кристо», плачет в этом месте, представляя себе постаревшую Мерседес: её стать, её высокие золотые брови, её золотые, как спинки пчёл, горячие глаза.) Володя тоже вздохнул – видать, о жене вспомнил. «Хорошая книга», – пробормотал…