После показа каждого нового фильма с участием супруги муж подвергал ее работу самому уничижительному разбору, который заканчивался одним и тем же выводом: – Какой идиот придумал, что тебя вообще можно снимать в кино! Играла себе тихонечко в своем заштатном театрике – и никто тебя не видел и не слышал, там крупных планов нет. А в кино вся твоя бездарность налицо. Когда тебе наконец надоест позориться на всю страну? На тебя же невозможно смотреть! Ольгу он не стеснялся, давно привык к ней и считал практически членом семьи, поэтому многое говорил прямо в ее присутствии. И Ольга каждый раз вздрагивала, видя, как поникают плечи у Аллы Владимировны и на губах появляется виноватая улыбка. Она не понимала, почему Алла не отвечает мужу резко и агрессивно, почему не сопротивляется его давлению, почему терпит все это безобразие. Однажды она набралась смелости спросить и услышала в ответ: «Я его люблю». Больше Ольга об этом не спрашивала. Любовь штука такая… Что тут скажешь? А Алла Владимировна добавила упавшим голосом: – И что уж тут скрывать – он прав. Я далеко не великая актриса. Просто крепкая поденщица, очень крепкая. Но все равно ремесленница. Великого таланта мне не дано. Ольга с этим была категорически не согласна, но все ее доводы, все восхищенные слова и похвалы натыкались только на усмешку Аллы: – Просто ты добрая хорошая девочка и искренне любишь меня, поэтому не видишь объективной реальности. А он прав. В прошлом году муж внезапно умер, сердце подвело. И Ольга Виторт стала для Аллы Томашкевич самым близким и самым необходимым человеком. Итак, муж Аллы Владимировны решал проблемы поднятия собственной самооценки путем унижения и уничтожения того, кто рядом, то есть своей жены. И, оставшись одна, Алла попыталась «подлечить» свою разрушенную самооценку за счет привлечения к себе абсолютной любви. Составилась, таким образом, невротическая цепочка «Муж – Алла – Ольга»… Ей стало неприятно и почему-то даже стыдно. Возникло мерзкое ощущение, что ее использовали. Ведь она давно уже замечала, что иногда просьбы и требования Аллы Владимировны носили странный или чрезмерный характер. Но Ольга искренне считала, что гений имеет право на «тараканов», и «им, гагарам, недоступно» понимание, как гении думают, чувствуют и переживают. Алла могла, например, позвонить ей в три часа ночи: – Олюшка, приезжай, пожалуйста, мне так плохо… Ольга выскакивала из постели, быстро одевалась, прыгала в машину, неслась через весь город, приезжала – и заставала вполне идиллическую картину: Алла Владимировна сидит в пеньюаре и раскладывает пасьянс. – Что-то я после съемок заснуть не могу, – говорила она как ни в чем не бывало. – Посиди со мной, сделай мне чайку. Через полчаса Алла Владимировна начинала зевать и отсылала Ольгу. Конечно, такие вещи Ольгу задевали, но она уговаривала себя, что принесла реальную пользу, откликнулась на призыв, человек не почувствовал себя одиноким и брошенным. А то, что Алла Владимировна поступила эгоистично, вытащив работающую женщину посреди ночи, так она гений, имеет право. * * * С самого утра Дзюба отправился по месту жительства Валерия Петровича Ламзина. На быстрый результат, тем более положительный, он не рассчитывал, потому что поквартирный обход – дело муторное и долгое, требует нескольких дней. Если, конечно, делать все по уму и не оставлять без внимания ни одного человека, который в интересующее следствие время находится в этом доме. Где-то двери открывают, где-то – нет. А там, где открывают, зачастую говорят: – В тот день мы все были дома, но сейчас никого, кроме меня, нет. Вот и получается, что дверь вроде бы открыли, а потенциальный свидетель все равно не опрошен. Еще бывает, что говорят: – У нас в тот вечер были гости… И, опять же, если по уму, надо всех этих гостей установить, найти и опросить. Мало ли, как могло получиться… Может, то, что интересует оперативников, видел как раз гость, а вовсе не хозяин жилища. Короче, ни на что особенное Роман не рассчитывал, просто добросовестно обошел все квартиры, находящиеся ниже квартиры Ламзина, уныло констатировал, что вернуться сюда придется еще не один раз, и отправился к Гере Марченко, адрес которого ему к обеду уже нашли. – А Гера в больнице, – деловито сообщила Дзюбе девушка лет восемнадцати. – У него же опять нога. – И давно? – с надеждой спросил Роман. Ему так хотелось услышать, что Марченко находится в больнице совсем недавно, всего несколько дней… – Второй месяц уже, – ответила девушка. Но он все еще продолжал надеяться. Во-первых, вдова Аникеева утверждала, что Гера не ходит на свидания, из чего можно было сделать вывод, что с личной жизнью у него «пусто-пусто», а тут девушка, да в его квартире… Значит, Аникеева ничего толком о самом Гере не знает. И если у него и были какие-то нехорошие побуждения, то о них она тоже вполне может не знать. А во-вторых, люди, которые так долго лежат в больнице, очень часто имеют возможность свободно передвигаться. Острый период давно миновал, идет восстановление, реабилитация, больной на ногах, ходячий, и при множестве заболеваний человек в такой ситуации вполне может куда-то отлучиться из палаты. Причем надолго. И особенно в вечернее или ночное время. – А вы ему кто? – поинтересовался Дзюба. – Невеста? – Да вы что! – фыркнула девушка. – Какая невеста? У Геры вообще нет невесты. Я его сестра. Не сошлось… Но это ничего, подбодрил себя Роман, не сошлось только в одной позиции, есть еще вторая. Выяснив у девушки, в какой больнице находится ее брат, Дзюба отправился в институт травматологии. Однако и здесь его ждала неудача. Гера Марченко, бывший ученик Николая Никитича Аникеева, лежал на вытяжке. Не могло быть и речи о том, чтобы встать и дойти хотя бы до туалета, не говоря уж о поездке в другую часть города и возвращении назад. Нет, быть исполнителем убийства Михаила Болтенкова этот парень никак не мог. Но все равно имело смысл с ним поговорить. – Как ты думаешь, мог кто-нибудь из бывших учеников Аникеева попытаться отомстить за смерть своего тренера? Гера задумался, потом смущенно улыбнулся. – Вряд ли. – Почему? Откуда такая уверенность? – Ну, смотри: те, кто тренировался у Никитича в тот момент, когда все случилось, еще совсем дети, их отбрасываем сразу. Те, кто ушел из спорта давно, про Никитича вообще забыли, им по барабану. – Но ты же не забыл, – заметил Дзюба. – Ну, я… Я – это не пример, – Гера смутился еще больше. – Те, кто ушел от Никитича, но не ушел из спорта и продолжает кататься у других тренеров, тоже в мстители не годятся. – Почему? – настойчиво повторил свой вопрос Дзюба. – Потому что спортсмены вообще не по этой части, пока они в активном спорте. У нас все мозги заточены только на катание, мы почти ни о чем другом думать не можем. Ты пойми, отсев происходит постоянно, фигурное катание – занятие тяжелое, травматичное, нагрузочное очень. И те, кто не может это выдержать или у кого способностей нет, уходят со льда рано. Если человек продолжает тренироваться в восемнадцать-двадцать лет, то это уже спорт высших достижений, а там объем тренировок такой, что хорошо, если вообще дышать успеваешь. В голове почти ничего нет, кроме льда и коньков. Знаете, как фигуристы сами про себя говорят? «Мы учимся писать ногами, а читать вообще ничем не учимся». – Ты все время говоришь «мы, нас», – заметил Роман. – Но ведь ты давно не катаешься. – Ну и что? – спокойно ответил Марченко. – Я все равно рядом, я же со всеми ребятами отношения поддерживаю. Со всеми, с кем вместе катался. Так что я полностью в теме. Прежде чем окончательно признать поражение на линии «Гера Марченко и месть за травлю Аникеева», Дзюба зашел поговорить к лечащему врачу Геры. Тот подтвердил, что парень ни при каких обстоятельствах не мог никуда выйти ни вчера, ни неделю назад, ни даже две недели назад. Роман вздохнул, зашел в ближайшую забегаловку, быстро поел и отправился назад, в дом, где жил арестованный по подозрению в убийстве Валерий Петрович Ламзин. * * * Подавая следователю Баглаеву ходатайство о допросе двух новых свидетелей – вдовы Николая Никитича Аникеева и его ученика Геры Марченко, адвокат Виталий Кирган на успех особо не рассчитывал. И оказался прав. – О чем эти лица могут дать показания? – недовольно осведомился Тимур Ахмедович. – Они могут подтвердить алиби Ламзина? Или они видели своими глазами, кто стрелял в потерпевшего? – Не то и не другое. Они могут рассказать об очень некрасивой истории, главным героем был как раз наш потерпевший, Михаил Болтенков. И есть люди, которые очень хотели бы отомстить ему. – Уважаемый… – следователь поискал глазами визитку Киргана, которую засунул куда-то между страницами настольного ежедневника, – Виталий Николаевич, по этой земле ходят сотни, если не тысячи людей, которые имеют основания не любить и меня, и вас. Некоторые из них хотели бы, вероятно, свести с нами счеты. Но у меня нет никаких оснований допрашивать их о чем бы то ни было. – Не готов с вами согласиться, – быстро возразил Кирган. – У нас есть потерпевший. И есть версия о том, что он был убит из-за личных неприязненных отношений. Вы рассматриваете только один-единственный конфликт с участием Болтенкова, я же пытаюсь доказать, что таких конфликтов, даже, может быть, более серьезных, достаточно много, и предлагаю следствию рассмотреть и другие версии тоже. Болтенков ложными обвинениями в педофилии довел до смертельного заболевания тренера Аникеева. И я вношу ходатайство о допросе вдовы Аникеева, а также его ученика, который остался предан семье своего тренера и постоянно общается с вдовой. Кирган знал, что получит отказ. Но ему важно было посмотреть, в какой форме и каким тоном это будет сделано. – Хорошо, – кивнул Тимур Ахмедович, – давайте ходатайства, я рассмотрю их, как положено, в трехдневный срок и вынесу решение. Но, уважаемый Виталий Николаевич, буду беречь ваше время и силы, поэтому говорю сразу: я вынесу решение об отказе. Ваше ходатайство удовлетворено не будет. Кирган, подавая следователю по два экземпляра ходатайств, грустно улыбнулся и покачал головой. – Как сказал бы незабвенный Юлиан Илларионович Меринг, «однако, плюха». Жаль, жаль, что мы не достигли в данном вопросе взаимопонимания. Глаза Баглаева внезапно блеснули, скучное лицо оживилось. – Он вам тоже читал? Удивительный старик! Говорят, все еще выходит в аудиторию. Юлиан Илларионович Меринг, старейший профессор юрфака, читавший курс истории государства и права, был стариком с отменным чувством юмора и постоянно украшал свои лекции цитатами из Островского, пьесы которого знал, наверное, наизусть. Его пленяла музыка бытовой речи девятнадцатого века, и многие словосочетания, употребленные не единожды, прочно осели в головах у студентов. – Читал, читал, – подтвердил адвокат. – У меня с тех пор самым любимым выражением осталось «наши обстоятельства в упадке». Как раз к случаю, вы не находите? – Нахожу, – лицо Баглаева снова стало скучным и серьезным. По одному экземпляру каждого ходатайства он положил в дело, на вторых поставил свою подпись и вернул адвокату. – Не пытайтесь склонить меня на свою сторону упоминанием о наших с вами преподавателях. И если уж вспоминать цитаты, наиболее часто употребляемые уважаемым профессором Мерингом, то я приведу ту, которую каждый студент слышал хотя бы раз, в основном во время зачетов и экзаменов: «Меня не то что уговорить – в ступе утолочь невозможно». Надеюсь, помните? – Помню, – рассмеялся Кирган. – Заодно хотел спросить: что это вы меня совсем не вызываете? Неужели никаких следственных действий с участием моего подзащитного не проводится? Вопрос был риторическим: Виталий Николаевич исправно посещал Ламзина в следственном изоляторе и прекрасно знал ответ. Но опять же, надо прощупать почву. – Будет необходимость – вызову, – сухо ответил Тимур Ахмедович. – Пока такой необходимости не возникало. Проводятся оперативные мероприятия.