Стоило Джейсону закрыть за собой дверь, как девочка привстала и, ловко изогнувшись, отвязала ремень, которым была привязана к полке за левую ногу. И вовсе не для того, чтобы сбежать, а чтобы пожевать смоченный слюной кусочек кожи, напомнивший Эмили запахи шкур, шерсти и перьев, такие же близкие и родные ей, как и всем обитателям Великих равнин, включая животных. Когда Джейсон вернулся, она уже крепко спала, убаюканная стуком колес. Фотограф слишком много выпил и не заметил, что девочка избавилась от ремня, которым была привязана за щиколотку. Он рухнул на постель и сразу же провалился в сон. Ночью Эмили скакала верхом по охотничьим угодьям лакота; ему же снился романтический ужин после посещения одного из лондонских театров Вест-Энда. 5 В Нью-Йорке, словно пурга неслась за ними вслед, фотографа и ребенка встретил тот же плотный липкий снег, увековечивший смертный миг индейцев сиу, павших возле ручья Вундед-Ни. На Центральный вокзал их поезд прибыл с четырехчасовым опозданием. И это еще ничто по сравнению с другими составами, чьи локомотивы, не оборудованные отбойниками-путеочистителями, оказались бессильными перед снежными заносами. Джейсон Фланнери и девочка покинули здание вокзала и пошли по Восточной 42-й улице. Небо над ними напоминало огромную клетку, состоявшую из переплетения тысяч телеграфных проводов. Несмотря на опасность, которую представляли собой движущиеся трамваи, обледенелые «рога» которых в любой момент могли упасть и задеть прохожих, Эмили шла прямо посреди улицы, казалось, безразличная ко всему. Девочка закатала повыше рукава своей «рубахи духов», чтобы лучше ощущать прикосновение падающих снежинок к голой коже, еще испещренной крохотными точечками-ожогами от паровозных искр. Она беспрестанно перебегала от одной лужицы света к другой (как ни удивительно, уличное освещение еще продолжало работать), и Джейсону то и дело приходилось ее догонять, чтобы девочка не потерялась. Хотя Нью-Йорк и считался одним из самых зловонных городов мира – недаром говорили, что моряк ощущает его душок еще в море, за три дня до прибытия в порт, Джейсон и подумать не мог о том, чтобы передать Эмили в приют, предварительно не вымыв с головы до пят. Сначала он решил, что самое лучшее будет снять номер в гостинице с ванной комнатой. Мысль поскорее погрузить девочку в горячую ванну, а потом выкупаться самому, разумеется, предварительно сменив воду, была очень соблазнительной, однако Фланнери предположил, что ему придется заполнять регистрационный журнал, а он вряд ли вспомнил бы ее странную индейскую фамилию, состоявшую из непривычных – одновременно и мягких, и скрипучих – звуков, не говоря уже о том, что он не имел представления о дате и месте ее рождения; не знал Джейсон и того, как ему лучше представиться: дядей, опекуном или простым служащим, которому поручено передать ребенка в приют. А уж если у портье отеля возникнут подозрения, он непременно вызовет полицию, и тогда Джейсону придется удирать, подло бросив девочку, которую ему следует доставить в сиротский приют, чтобы она не пополнила ряды беспризорников, «уличных арабов», как их здесь называют, намекая на сходство с кочевыми племенами Среднего Востока; их в городе, по последним данным, уже тридцать тысяч, но наверняка и все пятьдесят, а то и сто – девчонок и мальчишек, не имеющих ни своего угла, ни привязанностей, которые снуют, как зверьки, между стенами кирпичных домов по узким, не видящим солнечного света улицам; сто тысяч крысят обоего пола, что копошатся и пищат возле притонов на Малберри-стрит, в трущобах Файв-Пойнтса[21] либо возле типографий крупных газет, где они порой умудряются стянуть несколько экземпляров, чтобы потом из-под полы их продать. Джейсон остановил свой выбор на общественных банях, надеясь, что в заведениях такого рода не обращают особого внимания на возраст клиентов. В газете, купленной еще в поезде, значились несколько адресов турецких и русских бань. Сначала фотограф повел девочку в турецкие «Бани Эверарда», разместившиеся в бывшей церкви, где по бокам дверей стояли два столба с круглыми плафонами, какие можно видеть при входе в здания полиции. К несчастью, как и большинство нью-йоркских бань, они предназначались исключительно для мужчин. После нескольких бесплодных попыток на углу Лексингтон-авеню и 25-й улицы Джейсон по чистой случайности обнаружил подходящее заведение, принадлежавшее некоему доктору Энджелу. Разумеется, учреждение это было скорее медицинской направленности, где предусматривалось лечебное воздействие водных процедур, а не просто баней с элементарной заботой о гигиене тела, но доктор Энджел уже тем был хорош, что додумался полностью отвести один из этажей двухэтажного здания под женское отделение. Джейсону и самому-то было затруднительно подвести это сопровождавшее его маленькое вонючее существо под категорию женщины, но, когда он ловко намекнул, что страшный снегопад, буквально парализовавший движение в городе, вряд ли будет способствовать увеличению числа клиентов, служащая доктора Энджела пришла к выводу, что действительно не стоит уж слишком привередничать. Эмили, получив пештемаль[22] и сандалии на деревянных подошвах, покорно дала банщице увести себя наверх. Втянув ноздрями теплый влажный воздух, пробивавшийся из-под двери, она через плечо оглянулась на Джейсона – этот взгляд, удивленный и счастливый, фотограф сможет объяснить себе позже, когда Эмили расскажет ему о ритуальной «хижине для потения» – инипи на языке лакота, что означает «родиться заново». Хижину плотно закрывают шкурами, чтобы в ней лучше сохранялся жар от помещенных внутри докрасна раскаленных камней. Достаточно войти в эту круглую, пузатую «баню», чтобы почувствовать себя в материнской утробе, как родной матери, так и самой Земли. Когда Эмили жила в Южной Дакоте и звалась Эхои, она была еще слишком мала, чтобы принять участие в «очищении» и войти в «хижину для потения». И только в Нью-Йорке, в турецкой бане, украшенной восточными орнаментами, когда ее нежная детская кожа была до красноты обласкана обжигающим паром, насыщенным ароматами розы, мускуса, бергамота, лаванды и лесного мха, девочка-лакота приобрела опыт «вторичного рождения», что достигается прохождением ритуала инипи. Впервые за все время, прошедшее с момента, когда ее соплеменники двинулись в путь, чтобы найти гибель в кровавой бойне у ручья Вундед-Ни, Эмили без страха взглянула на этот мир и незнакомых людей, которые отныне ее окружали. Когда служащая доктора Энджела попросила Эмили покинуть сводчатый зал бани, девочка улыбалась. Она продолжала улыбаться, и увидев Джейсона. И все еще улыбалась, когда они вышли на заснеженную улицу. – Ну а теперь, – сказал фотограф с воодушевлением, – пора в приют! После того как он отдаст девочку в надежные руки, предварительно сделав ее снимок не без помощи глицериновой слезы, сползающей по щеке, он спустится к пирсу судоходной компании «Инман Лайн», где было пришвартовано судно, идущее в Ливерпуль. Уж он-то обязательно постарается прийти в порт пораньше, с хорошим запасом времени. Джейсону всегда нравились недолгие часы перед отбытием поезда или парохода, когда ты наслаждаешься предвкушением путешествия; да и есть ли что-то приятнее этих бездумно расточаемых минут, когда ты бродишь под высокими закопченными от дыма окнами вокзала, разглядывая снующую толпу, а то вдруг угодишь в самую ее гущу, когда тебя задевают, едва ли не хлещет по тебе чужая одежда: дорожное пальто, полудлинный сюртук, блуза железнодорожного рабочего или отделанная золотым галуном форма морского офицера, все эти зонтики и кожаные саквояжи; внезапно ты ощущаешь на губах легкий, волнующий привкус рисовой пудры, терпкий запах духов – и вот ты уже настраиваешь камеру, чтобы запечатлеть неожиданный ракурс шляпки, обессмертить миг, когда ветер пленительно вздымает вверх вуалетку, защищающую ее владелицу от паровозных искр, или превращает в птицу батистовый платочек с вышитой корзиной цветов или графским гербом, и тогда эта невообразимая смесь, сотканная из спешки, изысканности и тревожного ожидания, вызывает у тебя острое желание выпить, но желание по-своему утонченное, не лишенное шика; и ты направляешься в буфет, выпиваешь две-три рюмки марочного коньяка либо бокал шампанского, и жизнь вновь кажется тебе прекрасной. Вечером, если Гудзон скует льдом, отплытие задержится, возможно, на целые сутки, однако две тысячи пассажиров смогут с комфортом разместиться на борту судна, где им будут предложены закуски и развлечения, словно «Сити оф Пэрис»[23], один из самых больших и быстроходных лайнеров своего времени, с пятью палубами и двумя дымовыми трубами, уже находился в открытом море. Логически рассудив, что сиротские приюты, скорее всего, обретаются в самых бедных нью-йоркских кварталах, Джейсон Фланнери и Эмили направились в Нижний Ист-Сайд. По дороге им встречались люди, которые прорывали в сугробах что-то вроде ям, куда закладывали деревяшки и всякий мусор, а затем все это поджигали, чтобы растопить снег. Чтобы спросить дорогу, Джейсон заглянул в один из полулегальных игорных домов, которые росли тут как грибы; за два цента там можно было получить порцию желтоватой жидкости, в которую содержатель притона добавлял какое-то вещество, что делало ее пенной и хотя бы с виду похожей на пиво. Ему пришлось выпить этого фальшивого пива на десять центов, что соответствовало примерно пяти пинтам, когда наконец в одном из притонов на углу Бауэри-стрит итальянец в рубахе с пышными рукавами и в широких подтяжках сказал, что на Уорт-стрит в здании под номером сто пятьдесят пять находится «Дом промышленности квартала Файв-Пойнтс», одна из самых действенных и заслуживших всеобщее признание благотворительных организаций, которая занимается воспитанием беспризорных детей. По словам итальянца, приют размещался в прекрасном шестиэтажном особняке, где помимо школьных занятий девочек обучали шитью, а мальчиков – сапожному делу. Вот уже семь или восемь лет приют «Файв-Пойнтс» специализировался на приеме в свои ряды маленьких азиатов, чьи родители, ставшие жертвами «Акта об исключении китайцев»[24], запретившего въезд в страну китайским наемным рабочим, покинули Калифорнию, куда когда-то приплыли. – Ваша девчонка – китаянка, так что ее примут без лишних разговоров. – Нет, она не китаянка. – Какая разница, похожа на китаянку, и ладно. Напяльте на нее халат, расшитый драконами, – и дело в шляпе. Все это вы найдете у Вонга в лавчонке на антресолях, двумя улицами ниже Бауэри-стрит. Да халат-то выберите голубой, и чтоб драконы желтые, – прибавил итальянец, оглядев девочку с видом знатока. И верно, девочка с черными густыми волосами, круглым личиком и слегка раскосыми глазами вполне могла сойти за китаянку. Но китаянка или не китаянка, а только Эмили еще не исполнилось шести лет, но даже если бы и исполнилось, что, кстати, не было настолько невероятным, если обратить внимание на ее взгляд, порой не по-детски зрелый, все равно у Джейсона не имелось документов, чтобы это подтвердить. Дело в том, что организации, ответственные за выживание и образование уличных детей, не были приспособлены для ухода за такими малышами. У Джейсона еще оставалось немало времени до того, как он должен был подняться на борт «Сити оф Пэрис», и поэтому он решил не отчаиваться и обратиться в другие благотворительные учреждения, которые имелись на каждой здешней улице. Большинство занималось формированием «сиротских поездов», которые транспортировали беспризорников в сельскую местность Среднего Запада. Эта форма надзора за сиротами имела успех. Ребята были рады обрести новые семьи, а те, в свою очередь, с удовольствием получали в их лице дармовых помощников (на первых порах работавших с большим рвением). Часто потенциальные приемные родители писали в приюты, выражая свои пожелания: С радостью возьмем в семью белокурую голубоглазую девочку, которая станет нашим домашним ангелом, но в то же время этот ангел не должен быть слишком хрупким, ведь ему понадобятся силы для прополки люцерны, дойки коров и заготовки кукурузы на силос. Если не найдется блондинки, будем рады и крепенькой брюнетке… Причиной этого энтузиазма была не только выгода от участия приемыша в полевых работах: на фермах Миннесоты (и не только) хозяева и работники ели за одним столом, и фермеры предпочитали видеть напротив себя приятную мордашку девочки или мальчугана, а не насупленную физиономию пожилого батрака, вечно всем недовольного – условиями труда, климатом, зарплатой, жильем, кормежкой или вздорным нравом хозяйки. Но Эмили не была белокурой, да и «крепенькой» тоже. Дамы-благотворительницы в жилетках цвета сливы и черных галстуках только сочувственно качали головой. Это притворное сострадание напомнило Фланнери время, впрочем, совсем недавнее, когда они с Флоранс обивали пороги лондонских журналов в надежде продать фотографии. Но его снимки не отвечали требованиям журналов, это было совсем не то, чего они хотели, – слишком уж они были «интимные», ориентированные на индивидуальность, выражение лица и выразительность взгляда. Все это, по мнению редакторов, представляло интерес лишь для живописи, а фотография была обязана смотреть на мир шире, охватывая все его многообразие: толпы людей, шествия под знаменами, митинги с плакатами, многолюдные праздники, возможно, даже казни (при условии их публичности, разумеется, и желательно в экзотической обстановке), шумные чествования, свадьбы, но уж никак не портрет девочки-нищенки с соплей под носом, забившейся в подворотне в ожидании открытия ночлежки, чтобы получить полфунта хлеба, оскребки сыра да кружку холодной воды, – а ведь это была любимая фотография Джейсона Фланнери, единственная, на которой он, взяв тоненькую кисточку, белой гуашью вывел свое имя. Уже совсем стемнело, когда сестры-благотворительницы Нью-Йоркской больницы подкидыша, разместившейся в величественном шестиэтажном здании на углу Восточной 68-й улицы и Лексингтон-авеню, наконец согласились взять Эмили на свое попечение. Если уж им не удастся быстро довести ее до кондиции и отправить на «сиротском поезде» в качестве «крепенькой брюнетки», ее оставят в больнице, где она будет помогать работницам в стирке и починке белья других детей. А то, что она не говорит по-английски, даже хорошо: по крайней мере, хоть не будет надоедать персоналу глупым нытьем. Джейсону Фланнери пришлось вывернуть карманы наизнанку, чтобы достойным образом отблагодарить милосердных покровительниц больницы подкидыша. Потом, рассудив, что момент для фотографирования Эмили с ползущей по щеке глицериновой слезой все равно упущен, поскольку щека эта стала слишком чистой, слишком выдраенной, и что все равно света уже недостаточно для работы с камерой, Джейсон церемонно распрощался с монахиней, принявшей девочку, в последний раз посмотрел на Эмили, мысленно пожелав ей удачи, не очень, впрочем, в это веря – но ведь он сделал для нее все, что мог, – и не без удовольствия вышел на заметенную снегом улицу, чувствуя себя свободным как птица. 6 В отведенной ему каюте находились две койки, и Джейсон с нетерпением ждал появления пассажира, с которым ему предстояло делить узкое помещение, расположенное на уровне ватерлинии; клепаная обшивка уже дребезжала, хотя двигатель еще не работал в полную силу. Но стоит цилиндрам паровой машины привести в движение огромные шатуны, и это будет уже не дрожь, а мощнейшая вибрация, и тогда каюта пойдет ходуном. Затренькают на туалетной полке стаканы для зубных щеток, замигает электричество, застучат дверцы шкафов, а книга поползет по прикроватному столику, в то время как за мелко дрожащим иллюминатором будут двоиться городские огни. В одной из семи или восьми труб, оплетающих каюту, раздавалось кишечное урчание – скорее всего, по ней проходил пар: такая горячая, что до нее нельзя было дотронуться. Наверняка эта труба еще послужит в начале путешествия, когда «Сити оф Пэрис» приблизится к зоне айсбергов – батареи парового отопления в каютах второго класса выглядели несолидно. Джейсон очень надеялся, что шум труб еще усилится в дальнейшем и при необходимости сможет перекрыть храп его компаньона по ночлегу. Спать (вернее, не спать) рядом с храпящим человеком было одной из двух вещей, которые он не переносил. Вторым был запах рвоты. Однако первое, как и второе, практически неотделимо от морских вояжей, вот почему фотограф выбрал для своего путешествия одно из самых быстроходных судов на Северной Атлантике – чтобы оно закончилось как можно скорее.