И, отделав, как следовало, приятельницу Анны, княгиня Мягкая встала и вместе с женой посланника присоединилась к столу, где шел общий разговор о прусском короле. – О чем вы там злословили? – спросила Бетси. – О Карениных. Княгиня делала характеристику Алексея Александровича, – отвечала жена посланника, с улыбкой садясь к столу. – Жалко, что мы не слыхали, – сказала хозяйка, взглядывая на входную дверь. – А, вот и вы наконец! – обратилась она с улыбкой к входившему Вронскому. Вронский был не только знаком со всеми, но видал каждый день всех, кого он тут встретил, и потому он вошел с теми спокойными приемами, с какими входят в комнату к людям, от которых только что вышли. – Откуда я? – отвечал он на вопрос жены посланника. – Что же делать, надо признаться. Из Буфф. Кажется, в сотый раз, и все с новым удовольствием. Прелесть! Я знаю, что это стыдно; но в опере я сплю, а в Буффах досиживаю до последнего конца[84], и весело. Нынче… Он назвал французскую актрису и хотел что-то рассказать про нее; но жена посланника с шутливым ужасом перебила его: – Пожалуйста, не рассказывайте про этот ужас. – Ну, не буду, тем более что все знают эти ужасы. – И все бы поехали туда, если б это было так же принято, как опера, – подхватила княгиня Мягкая. VII У входной двери послышались шаги, и княгиня Бетси, зная, что это Каренина, взглянула на Вронского. Он смотрел на дверь, и лицо его имело странное новое выражение. Он радостно, пристально и вместе робко смотрел на входившую и медленно приподнимался. В гостиную входила Анна. Как всегда, держась чрезвычайно прямо, своим быстрым, твердым и легким шагом, отличавшим ее от походки других светских женщин, и не изменяя направления взгляда, она сделала те несколько шагов, которые отделяли ее от хозяйки, пожала ей руку, улыбнулась и с этою улыбкой оглянулась на Вронского. Вронский низко поклонился и подвинул ей стул. Она отвечала только наклонением головы, покраснела и нахмурилась. Но тотчас же, быстро кивая знакомым и пожимая протягиваемые руки, она обратилась к хозяйке: – Я была у графини Лидии и хотела раньше приехать, но засиделась. У ней был сэр Джон. Очень интересный. – Ах, это миссионер этот? – Да, он рассказывал про индейскую жизнь очень интересно. Разговор, перебитый приездом, опять замотался, как огонь задуваемой лампы. – Сэр Джон! Да, сэр Джон. Я его видела. Он хорошо говорит. Власьева совсем влюблена в него. – А правда, что Власьева меньшая выходит за Топова? – Да говорят, что это совсем решено. – Я удивляюсь родителям. Говорят, это брак по страсти. – По страсти? Какие у вас антидилювиальные мысли! Кто нынче говорит про страсти? – сказала жена посланника. – Что делать? Эта глупая старая мода все еще не выводится, – сказал Вронский. – Тем хуже для тех, кто держится этой моды. Я знаю счастливые браки только по рассудку. – Да, но зато как часто счастье браков по рассудку разлетается, как пыль, именно оттого, что появляется та самая страсть, которую не признавали, – сказал Вронский. – Но браками по рассудку мы называем те, когда уже оба перебесились. Это как скарлатина, чрез это надо пройти. – Тогда надо выучиться искусственно прививать любовь, как оспу. – Я была в молодости влюблена в дьячка, – сказала княгиня Мягкая. – Не знаю, помогло ли мне это. – Нет, я думаю, без шуток, что для того, чтоб узнать любовь, надо ошибиться и потом поправиться, – сказала княгиня Бетси. – Даже после брака? – шутливо сказала жена посланника. – Никогда не поздно раскаяться, – сказал дипломат английскую пословицу. – Вот именно, – подхватила Бетси, – надо ошибиться и поправиться. Как вы об этом думаете? – обратилась она к Анне, которая с чуть заметною твердою улыбкой на губах молча слушала этот разговор. – Я думаю, – сказала Анна, играя снятою перчаткой, – я думаю… если сколько голов, столько умов, то и сколько сердец, столько родов любви. Вронский смотрел на Анну и с замиранием сердца ждал, что она скажет. Он вздохнул как бы после опасности, когда она выговорила эти слова. Анна вдруг обратилась к нему: – А я получила письмо из Москвы. Мне пишут, что Кити Щербацкая совсем больна. – Неужели? – нахмурившись, сказал Вронский. Анна строго посмотрела на него. – Вас не интересует это? – Напротив, очень. Что именно вам пишут, если можно узнать? – спросил он. Анна встала и подошла к Бетси. – Дайте мне чашку чая, – сказала она, останавливаясь за ее стулом. Пока княгиня Бетси наливала ей чай, Вронский подошел к Анне. – Что же вам пишут? – повторил он. – Я часто думаю, что мужчины не понимают того, что благородно и неблагородно, а всегда говорят об этом, – сказала Анна, не отвечая ему. – Я давно хотела сказать вам, – прибавила она и, перейдя несколько шагов, села у углового стола с альбомами. – Я не совсем понимаю значение ваших слов, – сказал он, подавая ей чашку. Она взглянула на диван подле себя, и он тотчас же сел. – Да, я хотела сказать вам, – сказала она, не глядя на него. – Вы дурно поступили, дурно, очень дурно. – Разве я не знаю, что я дурно поступил? Но кто причиной, что я поступил так? – Зачем вы говорите мне это? – сказала она, строго взглядывая на него. – Вы знаете зачем, – отвечал он смело и радостно, встречая ее взгляд и не спуская глаз. Не он, а она смутилась. – Это доказывает только то, что у вас нет сердца, – сказала она. Но взгляд ее говорил, что она знает, что у него есть сердце, и от этого-то боится его. – То, о чем вы сейчас говорили, была ошибка, а не любовь. – Вы помните, что я запретила вам произносить это слово, это гадкое слово, – вздрогнув, сказала Анна; но тут же она почувствовала, что одним этим словом: запретила она показывала, что признавала за собой известные права на него и этим самым поощряла его говорить про любовь. – Я вам давно это хотела сказать, – продолжала она, решительно глядя ему в глаза и вся пылая жегшим ее лицо румянцем, – а нынче я нарочно приехала, зная, что я вас встречу. Я приехала сказать вам, что это должно кончиться. Я никогда ни пред кем не краснела, а вы заставляете меня чувствовать себя виновною в чем-то. Он смотрел на нее и был поражен новою, духовною красотой ее лица. – Чего вы хотите от меня? – сказал он просто и серьезно. – Я хочу, чтобы вы поехали в Москву и просили прощенья у Кити, – сказала она, и огонек замигал в ее глазах. – Вы не хотите этого, – сказал он. Он видел, что она говорила то, что принуждает себя сказать, но не то, чего хочет. – Если вы любите меня, как вы говорите, – прошептала она, – то сделайте, чтоб я была спокойна. Лицо его просияло. – Разве вы не знаете, что вы для меня вся жизнь; но спокойствия я не знаю и не могу вам дать. Всего себя, любовь… да. Я не могу думать о вас и о себе отдельно. Вы и я для меня одно. И я не вижу впереди возможности спокойствия ни для себя, ни для вас. Я вижу возможность отчаяния, несчастия… или я вижу возможность счастья, какого счастья!.. Разве оно не возможно? – прибавил он одними губами; но она слышала. Она все силы ума своего напрягла на то, чтобы сказать то, что должно; но вместо того она остановила на нем свой взгляд, полный любви, и ничего не ответила. «Вот оно! – с восторгом думал он. – Тогда, когда я уже отчаивался и когда, казалось, не будет конца, – вот оно! Она любит меня. Она признается в этом». – Так сделайте это для меня, никогда не говорите мне этих слов, и будем добрыми друзьями, – сказала она словами; но совсем другое говорил ее взгляд.