Мария осмотрелась в поисках какого-нибудь укрытия, но она была у подножия скалы и спрятаться было не за что. Когда Шимон оказался возле нее, римляне ее уже заметили и стремительно помчались в их сторону. – Сколько их там? – спросил зелот, уже сидя в седле. – Вместе с Савлом тринадцать. – Дай мне с ними разобраться самому, – тихо проговорил он, спешиваясь. – Только мирно, договорились? – Как всегда, – процедил он сквозь зубы, направляясь к солдатам. Подняв руки, словно прося о пощаде, он обратился к подъезжающим: – Хвала Всевышнему, вы здесь, господа! Мы с сестрой отправились в Иерусалим праздновать Пасху, но в дороге нас застала непогода, и мы сбились с пути. Не могли бы вы указать дорогу бедным странникам? Савл окинул Шимона взглядом и, увидев оружие на спине его лошади, недоверчиво заметил: – Не слишком ли ты хорошо вооружен как для странствования? – В этих местах полно разбойников. Савл пристально посмотрел на Марию, потом снова на Шимона. Что-то тут было не так. – Скажи своей сестре, чтобы она подошла ближе, – приказал он грубым голосом. – Она прекрасно себя чувствует там, где стоит, – возразил Шимон. – Тебе приказывает начальник охраны Храма, – перебил его предводитель когорты, берясь за рукоятку меча. Но, прежде чем он успел вытащить меч из ножен, зелот уколол его своим кинжалом между ног. – На человеческом теле есть много слабых точек, и римские доспехи не в состоянии защитить человека полностью, когда он сидит верхом на лошади. Скажи-ка, легионер, какой частью мозга ты предпочитаешь пользоваться в жизни: верхней или нижней? Офицер имел несчастье контратаковать. Шимон вспорол ему мошонку, перерезав при этом бедренную артерию. – Судя по всему, ни той, ни другой, – заключил он. Левой рукой он выхватил меч своей жертвы и разрубил им всадника, бросившегося на него. Лезвие прошлось от горла до конца оплечья. И тогда зелот кинулся в самую гущу свалки, изрыгая оскорбления, размахивая мечом налево и направо, уклоняясь от ударов и калеча ноги лошадей. Ржание животных смешалось с лязгом оружия. Всадники стали отступать, как стадо баранов. Напуганный этими зверскими сценами, Савл натянул поводья и, оставив своих подчиненных, поскакал к Марии, перекрыв ей путь к отступлению и заставив ее лошадь крутиться на месте. – Ты – Мария из Магдалы! – прокричал ей главный стражник, подъезжая к ней. Обезумев, избранная ученица соскользнула с седла и бросилась бежать к Шимону. Один из всадников преградил ей путь и уже хотел было ее схватить, но в это время чья-то стрела, выпущенная неизвестно откуда, проломила ему нос. Беглянка обернулась, чтобы узнать, кто ее спас, и увидела Лонгина. Палач Иешуа не только не хотел им навредить, но, наоборот, пришел на помощь. Он выпустил еще одну стрелу в римлян и бросился во весь опор к дерущимся, на выручку Шимону. Раненный в плечо зелот продолжал сражаться, но обрадовался такому подкреплению: – Я тебе оставил несколько воинов, братишка. Лонгин одновременно орудовал двумя спатами[18], нанося удар за ударом и заставляя противников отступать или даже падать на землю. Воспользовавшись тем, что защитники Марии были заняты римскими стражниками, Савл пришпорил коня и поскакал к ней с копьем наперевес. Загнанная в ловушку женщина, отступая, споткнулась о чей-то труп и упала навзничь. Первое, что ей инстинктивно захотелось сделать, – это забрать свой мешок, но, увидев, что ее вот-вот растопчут копыта лошади главного стражника, она смогла лишь схватить копье и вонзить его в грудь скакуна. От такого резкого и сильного удара Савл вылетел из седла, но Марии не удалось вовремя отскочить в сторону, и лошадь навалилась на нее всем своим весом. Шимон и Лонгин уже добивали своих противников, боровшихся за жизнь, когда сзади подскочил еще один римлянин и вонзил в спину зелоту копье, которое насквозь проткнуло несчастного и пригвоздило его к земле. Шимон поднял глаза на Лонгина и, захлебываясь кровью, пробормотал: – Мария… спаси ее, братишка. С этого момента началась настоящая резня. Взбешенный центурион безжалостно добивал оставшихся в живых. Он с такой жестокостью орудовал своим мечом, что у одних отлетали руки или ноги, а у других головы. Воспользовавшись неразберихой, Савл схватил мешок Марии, вскочил на блуждавшего поблизости чужого коня и поскакал во весь дух. Тяжело дыша, Лонгин достал очередную стрелу и прицелился в удирающего. Глухой щелк тетивы прозвучал как приговор. Стрела пронзила левое плечо тарсийца, и он упал на загривок лошади, однако не свалился с нее. Лонгина уже не интересовала эта мишень, он отправился осматривать место побоища в поисках Марии, но увидел только умирающих лошадей и корчащихся в предсмертных муках солдат. Сама мысль, что избранная ученица может быть в их числе, ввергла его в оцепенение. Он сделал глубокий вдох, затаил дыхание и… И внезапно увидел ее, приваленную лошадью, каждое движение которой усиливало ее страдания. Грудная клетка женщины была продавлена и залита кровью. Превозмогая приступ тошноты, он ускорил шаг и добил животное, чтобы облегчить участь раненой женщины. Он попытался вытащить ее из-под лошадиной туши, но Мария остановила его. – Подойди ко мне, центурион, – прохрипела она. – Мне уже… недолго… Кровь стала вытекать у нее изо рта на подбородок. Лонгин опустился перед ней на колени, Мария взяла его измазанные кровью руки в свои ладони и пробормотала: – Ты… пришел… ко мне… за прощением, не так ли? Воин утвердительно кивнул, мучаясь от угрызений совести. – Я… прощаю тебя… при одном условии, – едва выговаривала она. – Мой сын, Давид… Ты должен его увести… У нее начались спазмы. Она стала биться в конвульсиях, но попыталась закончить фразу. Однако дальнейшие ее слова были уже беззвучны. Лонгин наклонился к умирающей и приложил ухо к ее устам, чтобы разобрать ее последние слова. На последнем издыхании Мария прошептала то, что потрясло центуриона. 13 Иерусалим, Иудея Легкий ветерок, дувший на восходе солнца над Палестиной, в долине Еннома, казалось, просил прощения за бурю, разыгравшуюся ночью. Сидя верхом на верблюде, Давид медленно двигался по дороге, ведущей в Святой город. Перед юношей открывался вид на мрачные укрепления Иерусалима, его пугающие крепостные стены рыжеватого цвета, украшенные зубцами, и неприступные башни. В это мгновение он вовсе не думал о том, что мать его накажет за то, что он сбежал из дому. Чувства, охватившие его при виде сотни тысяч паломников, стекавшихся, как и он, в город его мечты, возносили юношу на вершину блаженства. Но когда Давид вошел в город через стрельчатые ворота, у него возникло странное ощущение. Узкие и шумные улочки, заполоненные людьми, валяющиеся повсюду нечистоты, зловонные испарения, пропитывающие одежду приезжих, – ничто из этого не показалось ему странным. Вновь всплыли воспоминания детства. Он снова увидел своего отца, въезжающего на ослике через эти же ворота под крики ликующей толпы, вспомнил, как эти же мужчины расстилали перед ним свои плащи, чтобы не запылились его ступни, а женщины украшали его путь ветками акаций и пальм, как к нему сбегались сотни страждущих от разных болезней, эти срывающиеся от радости голоса, поющие во все горло псалмы: Благословен Царь, идущий во имя Господне! Никогда до того Давид не видел подобного сумасшествия. А еще он вспомнил, как в тот день испугался за своего отца, глядя на насупленные лица священников, стоящих на балконах Храма; да и сегодня его от этого бросало в дрожь. Юноша потер глаза, прогоняя картины прошлого и возвращаясь в настоящее. Следовало найти место, где можно было бы оставить верблюда. На глаза ему попались довольно приличного вида конюшни, и, поторговавшись с хозяином, он оставил там животное за квинарий[19] в сутки. Стряхнув пыль со своего плаща, он двинулся пешком по извилистым улочкам города, выдержавшего тридцать восемь осад, в котором столько его соотечественников отдали жизнь за свою веру. Глядя на холм, что возвышался к западу от него, он увидел башню Антония, амфитеатр для игр и дворец Ирода, украшенный золотом и слоновой костью. Роскошь, поражавшая его, когда он был ребенком, теперь вызывала отвращение. Она олицетворяла страдания порабощенного народа, вынужденного жить по соседству с этим кричащим богатством, которым никогда не будет обладать. Такое же чувство его охватило, когда он вышел на просторную эспланаду и перед ним предстал Храм. Здание длиной триста семьдесят метров и шириной триста десять. Огромная лестница из белого мрамора, ведущая к гигантским позолоченным стенам. Лучи солнца, отражавшиеся от них, ослепляли паломников и создавали божественную ауру вокруг этого строения. Громадные размеры святилища должны были показывать, насколько почитаем Иегова. Но для Давида, как и для его отца, Храм превратился в рынок, которым заправляли двадцать тысяч священников и левитов, обосновавшихся в нем. Римские монеты считались ими нечистыми, поэтому их следовало обменивать, уплатив пошлину, в результате чего они теряли половину своей стоимости. Что касается жертвенных животных, то их можно было покупать только в Храме, где они продавались по цене в пять раз выше обычной. Всеми этими операциями заправлял синедрион. Меновщики, как и продавцы жертвенных животных, были всего лишь посредниками, исполнявшими поручения священников-саддукеев. Громадные состояния, которые эти «люди Божьи» сколотили таким образом, были лучшим объяснением их желания сохранять статус-кво и активно сотрудничать с представителями империи. Давид поднялся по ступенькам Храма и миновал его внешнее ограждение, за которым находился так называемый «двор язычников». Это было открытое пространство, окруженное мраморной колоннадой высотой более пятнадцати метров. Только сюда позволялось заходить неиудеям. И сюда уже торопились тысячи посетителей. Покупатели толкались возле оград, где можно было оставить вьючных животных. Были там парфяне, эламиты[20], мидяне, паломники из Междуречья, Ливии, Каппадокии, те, кто пришел из Рима и Египта, а также израильтяне, обосновавшиеся в других землях. Крики меновщиков перемешивались с плачем младенцев, радостный смех – с блеяньем ягнят, предназначенных для жертвоприношения, а пространство вокруг было пропитано запахом специй, ладана и горелого мяса. Здесь торговались, жестикулировали, верещали на арамейском, греческом, еврейском; такая же смесь языков была, должно быть, при Вавилонском столпотворении. Зачем нужно приносить в жертву этих животных? – размышлял между тем Давид. – На какую милость можно рассчитывать после такой резни? Бог, олицетворяющий любовь, не может благостно относиться к такому страданию. Пробираясь между разложенными товарами, он увидел стелы, за которые, во внутренний двор Храма, под страхом смерти нельзя было заходить язычникам. Это взбесило Давида. Бог, в которого я верю, никому не запрещает приходить в свой дом. Все эти мысли, роящиеся в голове юного беглеца, не находящего себе покоя, полностью меняли смысл его паломничества. Он пришел сюда, чтобы принять участие в обрядах своих предков, и внезапно почувствовал, что связь с ними разорвана. Неужели то же самое ощущал и его отец? Но больше всего потрясло Давида то, что римские воины, пешие и всадники, окружали это священное место. Он счел это святотатством и понял, что солидарен с толпой, готовой накинуться на них. Одни выкрикивали ругательства, другие угрожающе замахивались на них камнями. Это был тлеющий мятеж, который можно было легко распалить. Отходя назад, чтобы все лучше видеть, он споткнулся о какой-то предмет и упал навзничь. – Эй! – закричал «предмет». – Здесь люди спят. Ты что, не смотришь, куда идешь? – Прости меня, я… я тебя не заметил, – стал извиняться Давид, обнаружив перед собой молодую египетскую рабыню, о которую он споткнулся. Должно быть, ей было лет восемнадцать, не больше. Смуглое лицо, милая улыбка, несколько испорченная грубой жизнью улицы, курносый нос, хрупкое телосложение, большие зеленые глаза и мятежный вид, который и был ее главной чертой. На ее лбу и на тыльной стороне кистей была вытатуирована первая буква имени ее хозяина – «К». – Откуда он взялся? – буркнул здоровенный, чем-то напоминающий пирата одноглазый нубиец, выскакивая из-за прилавка. – Я думал, что ты на перерыве! – Он свалился с неба, – иронично подметила дикарка, вставая. – Возможно, мне его послало само провидение, как знать? Какой красавчик, смотри-ка! Она оглядела со всех сторон Давида, который тут же залился краской. Юноша попытался уйти, но юная рабыня схватила его за запястье и сказала, смеясь: – Эй… куда же ты, ангел мой? – Ты ищешь себе компанию, парень? – хмыкнул пират. – Конечно же ищет, как и всякий другой! Иди-ка наведи порядок в шатре, Кеми, а то ты отпугиваешь клиентов!