Руки в крови. Одежда в крови. Били меня, не чувствовал боли. Толкали, не чувствовал унижения. Он слышал, как проезжали машины: чаще и громче. Он слышал, как проснулся малыш; он говорил: «Мама-ка?.. А я в сад не иду?» Зоя отвечала: «Нет, сладенький, не идешь, пока кашель, дома сиди». «А папака дома?» «Дома, дома, папа тоже болеет…» Он слышал, как ушла дочь: зло цокая каблучками и побрякивая сумочкой. Жена принесла графин воды. Он не открывал глаза. Поставила кружку. Убрала пепельницу. Он отвернулся к стене… und sagte kein einziges Wort[23]. 3 Смешные люди. В сентябре всегда так – и грустно и смешно. Дети нарядны. Цветы. Каштаны… Люди, люди… Они уплывают, как сухие листья, подхваченные ветром; оборачиваются, смотрят на нее с настороженным изумлением: незнакомка в светло-синем плаще со слезами на глазах, – идут дальше. Какие смешные люди. Они исчезают так быстро. Не успеваешь разглядеть. За каждым тянется клякса. Как пудель на поводке. Как шарик на веревочке. Смешные… Кусты трутся о скамейку. Она протягивает руку, но рука остается на месте, на раскрытой книге. Ветер пытается перевернуть страницу, но не может. Люди на тропинках стоят, как слова в строке. Смотрят на нее. Требовательно. С возмущением. Так хуторской дед смотрит из-за своего забора, и ты торопишься, опустив глаза, поскорее уйти, и долго чувствуешь на своей спине взгляд (как-то он ей приснился, и Лена долго гадала, когда и где видала старика, так и не вспомнила); однажды наступает день, когда каждый столб, каждая табуретка смотрит таким требовательным взглядом, поторапливая убраться, а у тебя нет сил идти, ты сидишь и гонишь вон из себя душу. Ветер гладит твои волосы, ветер прислушивается… Не смотрите на меня. Не замечайте. Проходите. Меня нет. Меня здесь нет. …может быть, если б он писал чаще; вот писал бы он чаще, не сидела бы она на этой скамейке, за кустами, чтобы никто не видел. Нет, Лена не прячется. Солнце натерло до боли глаза. Ты чувствуешь, как они откликаются на зуд в груди. Наверное, можно было бы сказать, что это просто накопилось. Да, но что накопилось? Не знаю. Вчерашнее приключение в криосауне было последней каплей. Она никак не ожидала, что ей будет так страшно: она думала, что умрет, она задыхалась, ее приводили в чувство, а мимо, танцуя, шел самодовольный раскрасневшийся молодой человек лет тридцати, а то и меньше, в белых шерстяных носках и тапках из овечьей шерсти, которые походили на унты, в белых шерстяных перчатках по локоть и шелковых белых трусиках – настоящий атлет, он шел и шумно дышал, отчетливо вычерченные мускулы налились, на его лице было блаженство (Лена со смущением отметила, что у него наступила эрекция, и он ничуть не стеснялся – наоборот: казалось, он ходил между шкафчиками, чтобы всем демонстрировать себя). Ей было страшно, как иногда в детстве, когда ее оставляли в детсаду на ночь (это было в Петропавловске-Камчатском). Она думала, что она умирает. Сердце билось очень часто, и она не могла дышать. Но как-то дышала. Откусывала воздух и давилась им. Это не прекращалось. Ей хотелось, чтоб этот суматошный родник, который пульсировал в груди, в горле и висках унялся. Совсем. Но сердце билось и билось. Ей дали ватку с нашатырем. Какая-то бодренькая пожилая женщина, тоже разодетая, как для карнавала или свингер-вечеринки, предложила валидол. Лена взяла. Было унизительно. Она чувствовала себя полной дурой. Зачем я согласилась на это? Зачем? Так глупо умереть. Ради чего? Она повторяла про себя: это всего лишь приступ паники. На меня смотрят. Люди были как за стеклянной стеной. Они были ужасно искажены. Чудовища. Смотрели на нее. Чего они ждут? «А чего вы такая бледная? – наконец-то появился доктор Мете (про которого говорили, что он этим занимается с советских времен: всю партийную элиту обслуживал – все любили заскочить к нему: сегодня, смотри-ка, разогнал до минус ста восьмидесяти!). – Ну-с, что нам, так нехорошо с непривычки? Милая моя, что ж вы так? Ничего, – потрепал по щеке, – в следующий раз танцевать у нас тут будете». «Уйдите, пожалуйста, меня сейчас вырвет». Но не вырвало. Она сама не знала, отчего так сказала. Молодцеватый старикан посмеялся и ушел. Подошла какая-то женщина, открыла шкафчик, стала переодеваться, не стесняясь мужчин в раздевалке, неизвестно к кому обращаясь, она сказала, что в первый раз ей тоже было плохо, у нее тоже случались страхи: «Второй год сюда хожу – никаких нервов, никакой бессонницы, и оргазмы такие, каких в молодости никогда не было!» Старалась не слушать. Подумала о сыне, стало совсем страшно. А что, если я сейчас умру?.. что будет с ним? Никто в этом мире ничего не знает. Никто! Все держится на ниточках. Пригнано на глазок. Отец вечно все путает. Обои, предназначенные для кухни, поклеил в детской. Заказываешь одно – привозят другое. Болезни появляются, которые никто не умеет или не хочет лечить. Никогда не знаешь когда. Собачка чья-то лает… почему? Так и люди: этот знает, почему едет в банк, та знает, почему выходит замуж, а те знают, почему горят в танке; если не замечать слез, все остальное будто понятно. Лена любит пройти через парк, расстегнувшись; если из кафе на полянку вынесли стулья, она садится выпить чашечку кофе, посмотреть на пруд, на людей (в этом кафе, если прохладно, можно взять плед), ведь это умиротворяет: люди идут мимо, никто никуда не спешит и даже машины не раздражают. Нет, не в этот раз. Она не знала, хотелось ли ей посидеть, как обычно, она не знала, хотелось ли ей, чтоб он писал чаще. Вот машины, слышишь, едут и едут, и ты не можешь сказать, хотела бы ты, чтоб их было больше или меньше, ты просто слушаешь, как они гудят, фыркают, с закрытыми глазами слушаешь, потому что солнце слепит (так легче спрятаться), не можешь сказать, сколько их там – едут себе и пусть, все равно, – так и письма, они приходят, ты не станешь молиться Гуглу, чтобы их приходило больше. Ну, насколько больше? Чтоб он писал каждый день? Два раза в день? Нет, конечно. Отражения чаек кружат, раскачивая воду. Небо сегодня бездонное, фонарные столбы – глянь-ка, а лампы-то светят! Деревья танцуют. Флажки у дверей кафе развеваются, как на корабле. В беседке настраивают инструменты пожилые музыканты. У дверей кафе стоят двое: старик уговаривает зайти, молодой человек мнется, мнется, вошел. Она слышит всплеск. Это лебедь бежит по воде, машет крыльями, старается и… пруд поднимается, вбирая в себя сад, памятник, фонтаны, дорожки, скамейки, дворец, делает шаг вперед и ныряет (ветви роняют листья в небо), оборачивается вокруг незримой оси и ставит мир на прежнее место. Облака жмурятся. Тени вздыхают. Беседка посреди пруда кружится вместе с джазменами. Музыка кувыркается, как старая газета. Слова в голове перемешиваются, как лотерейные шары. Выплывают один за другим: старик с палкой, чайник на подносе официантки блестит. Грузовик рожает коробку… нет, шкаф – вытянули, понесли. Луна улыбается, еле-еле, призрачный абрис. Время останавливается. Толчками, как сквозь вязкую жидкость, сердце прорывается и выглядывает наружу. «Как куколки», – думает она, и ей кажется, что эти мысли приходят из самого сердца. Сейчас все застынет: собачка тявкнет и не закроет пасть, рука девочки в синей шапочке повиснет над парапетом, кусок булки застынет в воздухе, чайка замрет. Деревья наклонятся навстречу своим отражениям и не разогнутся. Пружина откажет. Со скрипом начнет сворачиваться. Все двинется в обратном направлении, но без прежнего смысла и назначения. Бред станет законом; порядок – хаосом; негодяй – героем, а герой – подлецом. Богатство обратится в дым, пепел, как манна небесная, сойдет на людей сновидениями, и все станут мудрецами, никого не надо будет учить. …может быть, если б он писал чаще, она не дочитывала бы его писем и чувствовала себя от этого хорошо. Дитрих тоже писал не так часто, но почему-то ее это не расстраивало. (Еще неизвестно, из-за чего она теперь так расстроилась; уж не из-за писем точно.) Дитрих отправлял письма в четные дни (смешной предрассудок), присылал фотокарточки, чтоб она могла повесить на стенку, был старомодный и неуклюжий, женщин не знал, на семь лет старше, открытки слал чаще, чем электронные письма. Он был из глубинки (городок настолько крошечный, что название в памяти не задержалось), работал в юридической конторе; в начале знакомства он старался производить впечатление владельца конторы – in ту law office, under ту command[24] – со временем исправился: «был владельцем… была у меня контора, но… не удержал, и вот теперь в чужой работаю… так удобней… городок маленький, работы мало». За полтора года ухаживаний прислал два подарка: коробочка с дюжиной трюфелей и грубая стеклянная ваза; трюфели прибыли на Восьмое марта. Ее отец быстро сосчитал маленькие конфетки и сказал: «Вот она, хваленая немецкая практичность. Двенадцать штук! По конфетке в месяц. Коробка в год. Жмот, одним словом». Мама Леночки, наоборот, обрадовалась, целый день летала из комнаты в комнату, а оттуда в кухню, все подходила к коробочке, заглядывая в нее и умилялась, точно видела внутри счастье своей дочери: там, как в шкатулке, ее маленькая дочь с маленьким Дитрихом сидели в маленьком домике, пили вино возле камина, поставив ноги на убитого медведя, на бедрах был плед, в камине – огонь. Иногда Дитрих звонил, у него был недурной английский, рассказывал ей о своих делах, коллегах и жителях городка, в котором почти ничего не происходило, – ходил на охоту (запомнился лось в полтонны весом и одним рогом; «Он был старый, – как бы извиняясь говорил Дитрих, – старый, все равно бы умер в этом году»), ездил на Пасху в Ландсхут, на рождественскую ярмарку в Штраубинг, провел уик-энд в Пассау; говорил, что читает немецкую классику, но ни разу не назвал ни одного автора. А этот, подумала она о муже, ни разу не позвонил, и пишет редко и не о том. Хотя нельзя сказать, что Лена чего-то ожидала; она знала, что с ним все ее ожидания будут обмануты, чтобы могла наступить подлинная жизнь (подлинная жизнь всегда идет наперекор мечте); это случалось на каждом шагу, начиная с первого свидания, когда он подарил розу, длинную, колючую («палка, а не цветок»), ужасного пошлого бордового цвета, и они с ним ходили всюду, и все не в те места. С самого начала с ним все было неясно, странности на каждом шагу, и вечно недоговаривал. В некоторых людях есть такое, но к этому привыкаешь (возможно, потому что не живешь с ними, но брак меняет все: мелочи растут, скапливаются). И вот уехал в свою любимую Швецию и пишет, что ему там хорошо, кругом мох, можжевельник, камни, старые крепостные стены и погода необыкновенная, ветер с тобой словно разговаривает: подойдет и дует тебе в ухо, пока не рассмеешься, и тогда он закружит, подбрасывая над тобой разноцветные листья, они на тебя сыплются, ты стоишь, как дурак, смеешься, люди идут мимо, улыбаются (неудобосказуемая неприятность ни разу не потревожила). Зачем уехал? Пока он рядом, она его понимает, но стоит ему отойти, как ей становится понятным недоумение других на его счет. Она устала договаривать за него предложения; устала быть его адвокатом, толмачом, знахарем, секретаршей, агентом, служанкой и, в конце концов, женой. Возле стеклянной пирамидки солнечных часов ученики. Лена с трудом убирает прядь с лица. Рука тяжелая. Дергают друг друга за шарфики. Учитель грозит указательным пальцем. Солнце выглянуло, наклонилось, задумалось. Знаки зодиака. Лена первый раз узнала о знаках зодиака именно там, у этих солнечных часов. Она тоже была ребенком. Терпеть не могла географию, зоологию, физкультуру и труд. Когда отец уходил в море, ставила флажки на карте там, откуда получала его письмо: Мадагаскар, Мозамбик, Гватемала, Куба, Аргентина… Любила музыку, но не было слуха. Бедная Эльза. Девочка с глазами волчицы. Так давно. Как сон какой-то. Она подумала о себе в третьем лице: Лена любила музыку. Так, наверное, могла бы сказать или подумать мама. Так может подумать отец. Алена любила музыку – да, так подумал бы папа. Каждый день слушала свои пластинки. …пластинки в потертых конвертах. Толстенная пачка… в гараже. Несколько килограммов музыки. Давно не слушала. Может, эти пластинки и послушала бы… Вспомнился ученик, которому делали химию: лицо полного мальчика затмило мир на мгновение. Девятый «Б». Она стояла на остановке, а он покупал кассету в киоске. Умер теперь уж, наверное. Она ему ставила хорошие отметки, хотя он ничего не делал: писал в тетрадке, шептался с соседом по парте, таким же полным, но здоровым. Секретарь директора предупредила: «Этому не ставьте плохие отметки – ему химию делают». А потом она ушла из школы – чтобы не знать о нем ничего. Если все плохо, то чем стали для его родителей вещи, которые он покупал? Те же кассеты… 1994. Год нелепых надежд, ожиданий – ветреное бессмысленное время. Мальчика, может быть, давно нет. Всех нас когда-нибудь не станет. Мир сквозь слезы казался чище и драматичнее; мир двоился – пленка свернулась, как диафильм на простыне – скомкался, и заскрежетали жернова. …а может, ее так нервирует Зоя? Она сильно изменилась, одержима новой идеей, взяла кредит и теперь боится – не может как следует начать свое дело, так и сказала сегодня: – Разрываюсь, на части разрываюсь, – и посмотрела умоляюще. Лена не поверила и отвела взгляд. Она опасалась, что Зоя втянет ее в авантюру. Сегодняшняя встреча в «Комете» вряд ли была случайной (не верю). Лена не хотела идти, но Зоя уговорила. Все столики были заняты (вот сейчас бы уйти). Зоя негромко пропела: «Ой, как грустно всё, как грустно», – и Лену резанули в ней обнаружившие себя чужие интонации, до неприязни знакомые, точно кто-то еще рядом появился. Где-то она уже слыхала такой напев. Кажется, в парикмахерской. Или у болтливой массажистки. Да какая разница… Это поветрие, оно повсюду, люди регулярно заболевают какой-нибудь присказкой, скороговоркой, которая, как многим представляется, им придает бойкости, живучести, а потом зараза расползается по миру, ничем не вывести, в некоторых эти сорняки спят годами. Вдруг изящный бордовый брючный костюм а-ля бизнес-леди, который Зоя надела, несомненно, чтобы похвастаться, Лене показался фальшивым, а весь разговор – постановочным, вырезанным из учебного пособия. Говорила Зоя так, словно петляла. Не к месту вспомнила Ирвина, спросила Лену, не видела она его фотосессию в Якутии. Нет, Лена сказала, что не следит. Зоя притворно округлила глаза и страшным шепотом сказала: – Ты что! За кем-кем, а за Ирвином стоит следить. Ирвин Пауэлл Гроув появился в 1995 году – они подозревали американского профессора в шпионаже, с годами он затерялся и вот всплыл в социальных сетях ловцом френдов и фолловеров. – Он постит до сорока ссылок за день. Все о России. Из «Ленты», «Кольты» и прочих альтернативных источников. Ну, ты понимаешь о чем. – Лена пожала плечами. – Надо заметить, он неплохо выучил русский. Во всяком случае, на заголовки его хватает: не путается, придерживается линии. Только что-то я как-то не верю, что человек может за день прочитать столько. С его-то русским… Хотя как знать, он столько лет его учит и все время с русскими женщинами живет… Уж читать-то научился. Наверняка ему платят за это. Он же ничего просто так делать не будет, старый халявщик. Точно, ему за это платят. У него столько френдов, почти две тысячи. И каждый день набирает больше и больше. Короче, ведет активную сетевую жизнь. Как те тролли питерские, только наоборот. Ну, ты поняла… Вы прочитали книгу в ознакомительном фрагменте.