Можно подумать, со мной они были уважительны. Черта с два. Сестры пожаловались маме, что я ругаюсь. Мама на дух не выносила ругательства. Она выразительно на меня посмотрела. – Слово на букву «о» свидетельствует о полном неуважении к собеседнику и отсутствии воображения. И не закатывай мне тут глаза. Я отказался извиняться за сказанное, и меня наказали. Зато сестры больше не говорили, что я родился «поздновато». По крайней мере, при мне. Наверное, злился я оттого, что не мог пообщаться с братом. Да и с сестрами нормально поболтать не мог. Нет, им не было на меня плевать, но обращались они со мной скорее как с сыном, чем как с братом, а я в трех матерях не нуждался. Потому я и был одинок. И в этом одиночестве мне хотелось поговорить с ровесником. С кем-то, кто не считает слово на букву «о» признаком плохого воображения. Ведь иногда, ругаясь, я ощущал себя свободным. Мои дневниковые разговоры с самим собой походили на общение со сверстником. Иногда я просто записывал туда все ругательства, какие мог вспомнить. От этого сразу поднималось настроение. Мама была очень строга в своих правилах. Правило для папы: не курить в доме. Правило для всех: не ругаться. Она ревностно следила, чтобы мы следовали этим правилам. Даже когда ругался отец, виртуозно выстраивая грубые слова в цепочку, она строго на него смотрела и говорила: «Иди на улицу и ругайся там, Джейми. Может, какой-нибудь бродячий пес оценит твою ругань». Мама была человеком мягким и в то же время строгим. Наверное, характер и помогал ей выживать. Я не хотел ссориться с ней из-за правил, а потому обычно ругался про себя. А еще я ужасно злился из-за своего имени. Ангел Аристотель Мендоса. Я ненавидел свое первое имя и никому не позволял себя так называть. Все до единого Ангелы, которых я встречал, были жуткими придурками. Да и Аристотель – так себе имечко. Я знал, что назвали меня в честь прадедушки, но то же имя носил самый известный философ всех времен. И это меня жутко бесило. Все вечно от меня чего-то ждали. Чего-то, что я не способен был им дать. Так что я переименовал себя в Ари. Если поменять две последние буквы местами, то получится слово Air – воздух. Наверное, здорово было бы стать воздухом. Быть чем-то и ничем одновременно. Быть необходимым и невидимым. Быть тем, в ком все нуждаются, но кого никто не видит. Восемь Мама прервала поток моих мыслей (если это вообще были мысли): – Тебя Данте к телефону. Проходя мимо кухни, я заметил, что мама разбирает кухонные шкафы. Что-что, а лето для мамы всегда означало генеральную уборку. Я рухнул на диван в гостиной и взял трубку. – Привет, – сказал я. – Привет, – ответил Данте. – Что делаешь? – Ничего. Чувствую себя по-прежнему паршиво. После обеда мама поведет меня к врачу. – А я надеялся, что мы сходим в бассейн. – Черт, – вздохнул я. – Не могу, сам понимаешь… – Да ничего. Значит, ты просто сидишь дома? – Ага. – Что-нибудь читаешь, Ари? – Нет. Просто думаю. – О чем? – О всяком. – Всяком? – Ну обо всяких штуках… – О каких? – Ну, к примеру, о том, что мои сестры и брат намного меня старше. И о том, что я из-за этого чувствую. – А сколько им – твоим сестрам и брату? – Сестры – близнецы. Они, конечно, похожи, но не прямо копии друг друга. Им сейчас по двадцать семь. Мама родила их в восемнадцать. – Ого! – выдохнул Данте. – Двадцать семь. – Да, ого. – Помолчав, я добавил: – Мне пятнадцать, и у меня уже три племянницы и четверо племянников. – По-моему, это очень круто, Ари. – Поверь мне, Данте, ничего крутого в этом нет. Они даже не зовут меня дядей Ари. – А сколько лет твоему брату? – Двадцать пять. – Я всегда хотел брата. – Ага, но у меня его, можно сказать, и нет. – Почему? – Мы о нем не говорим. Как будто он умер. – Почему? – Он в тюрьме. Я еще никому не рассказывал о брате. Ни слова – ни единой живой душе. И от этого мне сразу стало как-то неприятно. Данте молчал. – Давай не будем о нем говорить, – сказал я. – Почему? – Мне неприятно. – Ты не сделал ничего плохого. – Я просто не хочу о нем говорить, ладно? – Ладно. Но знаешь, Ари, у тебя правда очень интересная жизнь. – Не особо, – сказал я. – Особо, – сказал он. – У тебя хотя бы есть родственники. А у меня – у меня только мама с папой. – А двоюродные братья и сестры? – Они меня не любят. Они считают, что… Ну, что я на них не похож. Понимаешь, они настоящие мексиканцы. А я – это, ну… как ты там меня называл? – Почо. – Вот именно. Я плохо говорю по-испански. – Язык можно выучить, – возразил я. – Учить испанский в школе и учить его дома и на улице – не одно и то же. И вообще все сложно, потому что большинство моих двоюродных братьев и сестер – по материнской линии, и они ужасно бедные. Мама была младшим ребенком в семье, и ей пришлось воевать даже за право учиться. Ее отец считал, что девушкам в колледже делать нечего, но мама сказала: «К чертям, я все равно пойду учиться». – Не представляю, чтоб твоя мама сказала «к чертям». – Ну, наверное, она сказала что-то другое, но, в общем, способ она нашла. Мама всегда была умной. Учебу в колледже она совмещала с работой, а после окончания поступила в аспирантуру в Беркли. Она там получила стипендию. И встретила отца. Потом родился я. Они еще доучивались: мама – на психолога, папа – на преподавателя английского и литературы. Кстати, папины родители тоже из Мексики, но живут в маленьком домике в Восточном Лос-Анджелесе. Они так и не выучили английского, зато открыли свой ресторанчик. Когда я только родился, маме с папой по сути пришлось строить свой собственный, новый мир, частью которого стал я. Но старый мир они тоже понимают, потому что оттуда они родом, а я – нет. Я везде не к месту. В этом-то и проблема.