Помню, как забирался в машину: пришлось улечься на заднее сиденье – а сделать это было чертовски непросто. Хорошо хоть папа был сильный. Но все равно дельце оказалось ужас какое непростое; к тому же родители боялись сделать мне больно. По пути домой никто не произнес ни слова. Я смотрел в окно и искал в небе птиц. Мне хотелось закрыть глаза и провалиться в тишину. Шесть На следующее утро мама помыла мне голову. – Какие у тебя красивые волосы, – сказала она. – Я думаю начать их отращивать, – отозвался я. Как будто у меня был выбор. Поездка в парикмахерскую стала бы настоящим кошмаром. Мама протерла меня мочалкой. Я закрыл глаза и сидел, не шевелясь, чтобы не мешать ей. Она меня побрила. Когда она ушла, я расплакался. Мне еще никогда не было так грустно. Мне никогда не было так грустно. Мне никогда не было так грустно. Сердце изнывало от боли даже сильнее, чем ноги. Я знал, что мама меня слышит. К счастью, она дала мне поплакать в одиночестве. Большую часть дня я просто смотрел в окно. Еще я учился передвигаться по дому на инвалидном кресле, а мама постоянно переставляла вещи, чтобы мне было удобнее. Мы много друг другу улыбались. – Можешь посмотреть телевизор, – предложила она. – От него мозги тухнут, – ответил я. – Лучше почитаю книгу. – Тебе она нравится? – Ага. Правда, она тяжелая. И дело не в словах. Скорее в содержании. Судя по всему, мексиканцы не единственные бедняки на Земле. Мы переглянулись. И хоть с виду мы оставались серьезны, внутренне мы улыбались. На ужин приехали сестры. Племянники и племянницы расписались у меня на гипсе. Я много улыбался; все болтали и смеялись, и казалось, что мы самая обыкновенная семья. Я был рад за маму с папой, потому что подозревал, что в последнее время они много из-за меня грустили. Когда сестры ушли, я предложил родителям пойти посидеть под навесом перед домом. Я сидел на своем Фиделе. Мама с папой – в креслах-качалках. Мы пили кофе. Мама с папой держались за руки. Интересно, – думал я, – каково это – держать кого-то за руку? Наверное, иногда в чужой ладони можно найти все тайны Вселенной. Семь Лето выдалось дождливым. По вечерам на небе, словно стая воронов, собирались облака, и шел дождь. Я влюбился в гром. Прочел «Гроздья гнева». Потом «Войну и мир». Я решил прочитать все книги Эрнеста Хемингуэя. Папа решил читать вместе со мной. Наверное, для нас это был способ общения. Данте приходил каждый день. Говорил, как правило, он, а я его слушал. Он захотел прочесть мне вслух «И восходит солнце». Я не стал возражать: в упрямстве мне никогда не победить Данте Кинтану. Так что каждый день он читал мне по главе из книги. А потом мы их обсуждали. – Грустная книга, – заметил я. – Ага. Потому-то тебе и нравится. – Ага, – согласился я, – именно поэтому. Он не спросил, понравились ли мне его наброски. Я был этому рад, потому что убрал его блокнот под кровать, так и не открыв. Наверное, так я наказывал Данте. Он поделился со мной той частью своей души, которую никогда прежде никому не показывал. А я даже не стал смотреть. Но почему? Однажды он обмолвился, что все-таки ходил к психологу. Я надеялся, что он не станет рассказывать мне о приеме. Он не стал. И я был рад. А потом вдруг разозлился на него за это. Согласен, я был ужасно капризный. И противоречивый. Да, именно так. Данте не сводил с меня взгляда. – Что? – А ты собираешься? – Куда? – К психологу, болван. – Нет. – Нет? Я посмотрел на свои ноги. Я знал, что он снова хочет извиниться. Но он сдержался. – Мне стало легче, – сказал он. – После походов к психологу. Не так уж это и плохо. Мне правда помогло. – Пойдешь еще? – Возможно. Я кивнул. – Разговоры помогают не всем. Данте улыбнулся: – Тебе-то откуда знать? Я улыбнулся в ответ. – Ага, мне-то откуда знать. Восемь Не знаю, как это случилось, но однажды утром Данте пришел и решил, что сегодня именно он оботрет меня губкой. – Ты не против? – спросил он. – Обычно этим занимается моя мама, – заметил я. – Она не против, – сказал он. – Ты ее спросил? – Ага. – А, – сказал я. – Но все равно этим занимается мама.