Наверно, мне отчасти даже нравилось это делать. Возможно, все из-за того, что я поздно родился. Знаете, возможно, это и правда как-то связано. Мне совсем не нравилось быть в семье псевдоединственным ребенком. Не знаю, как еще это назвать. Я был единственным ребенком, будучи на самом-то деле не единственным. Полный отстой. Мои сестры-близняшки старше меня на двенадцать лет. Двенадцать лет, как тогда мне казалось, – это целая жизнь, честное слово. И рядом с ними я вечно чувствовал себя то ли малышом, то ли игрушкой, то ли подопытным кроликом, то ли домашним питомцем. Я очень люблю собак, но иногда мне казалось, что я для семьи какой-то маскота, а не человек. Есть такое испанское слово, которым называют домашних питомцев. Mascota. Ну супер. Ари, любимая зверушка. А со старшим братом у меня разница в одиннадцать лет. К нему у меня вообще не было доступа. Мне и поговорить о нем было не с кем. Кому захочется говорить о старшем брате, который торчит в тюрьме? Уж точно не моим родителям. И не моим сестрам. Может, это молчание на меня и повлияло. Наверное, да. Если молчать, то волей-неволей станешь одиноким. Когда родились сестры и брат, родители были очень молоды, и им приходилось непросто. «Непросто» – их любимое слово. После рождения троих детей и попыток поступить в колледж отец вступил в морскую пехоту и ушел на войну. Эта война его изменила. Я родился уже после того, как он вернулся. Иногда мне кажется, что у моего отца полно шрамов. В сердце. В голове. Повсюду. Нелегко быть сыном человека, прошедшего войну. Когда мне было восемь, я услышал, как мама говорит по телефону с тетей Офелией. – Думаю, эта война для него никогда не закончится. Позже я спросил тетю Офелию, правда ли это. – Да, – ответила она. – Правда. – Почему война не оставит папу в покое? – спросил я. – Потому что у твоего отца есть совесть, – сказала она. – А что с ним случилось на войне? – Никто не знает. – А почему он не рассказывает? – Потому что не может. Вот так вот. Когда мне было восемь, я ничего не знал о войне. Я даже не знал, что такое совесть. Я только видел, что иногда мой отец становится грустным. И я ненавидел, когда он грустил. Из-за этого я тоже начинал грустить, а мне это не нравилось. Так что я был сыном человека, внутри которого жила Вьетнамская война. И у меня была уйма трагических причин для жалости к самому себе. И возраст тоже тому способствовал. Иногда мне казалось, что быть пятнадцатилетним – самая большая трагедия на свете. Четыре В бассейне я первым делом отправился в душ. Это одно из правил. Правила, ага. Я ненавидел принимать душ с кучей каких-то парней. Не знаю почему – не нравилось, и все тут. А некоторые еще любят поболтать, как будто это совершенно нормально – мыться рядом с посторонними и трепаться о нелюбимом учителе, или о фильме, который видел на днях, или о девчонке, за которой хочешь приударить. Только не я – мне сказать было нечего. Парни в душе… Это не мое. Я подошел к бассейну и сел на бортик, опустив ноги в воду. Что делать в бассейне, если не умеешь плавать? Учиться. Наверное, иначе никак. Я каким-то образом уже научил свое тело оставаться на плаву. Вот так вот случайно воспользовался каким-то законом физики. И что самое классное – сделал это самостоятельно. «Самостоятельно» было мое любимое слово. Просить о помощи я не умел и эту вредную привычку унаследовал от отца. К тому же здешние инструкторы по плаванию, называвшие себя спасателями, были придурками и не горели желанием возиться с тощим пятнадцатилетним пацаном. Куда больший интерес у них вызывали девчонки с только что оформившейся грудью. Эти инструкторы были помешаны на женской груди, честное слово. Как-то раз я подслушал, как один из них говорил другому, пока тот якобы присматривал за группой малышей: – Девчонки – они как деревья, покрытые листьями. Так и хочется на них забраться и посрывать все эти листья. Его приятель рассмеялся: – Какой же ты осел. – Не, я поэт, – сказал первый. – Поэт человеческого тела. И они оба расхохотались. Ага, конечно, Уолты Уитмены[7] нашлись. Вообще с парнями вот какая штука: находиться в их обществе мне не особенно нравилось. В том смысле, что рядом с ними мне было как-то не по себе, даже не знаю почему. Я просто… Сам не знаю… Чувствовал, что я другой, что ли. Рядом с ними мне было стыдно за то, что я тоже парень. И сама мысль о том, что пару лет спустя я могу стать таким же мерзавцем, вгоняла в уныние. Девчонки – они как деревья? Ага, в таком случае этот паренек умен как прогнившее полено, изъеденное термитами. Мама бы сказала, что у них просто период такой. Что скоро они поумнеют. Ага, еще чего. Может, жизнь и есть лишь набор периодов, сменяющих один другой? Может, через пару лет у меня начнется такой же, как у этих восемнадцатилетних спасателей? Хотя я не очень-то верил в мамину периодическую теорию. Она казалась не объяснением, а оправданием. Не уверен, что мама вообще понимала парней. Да и я тоже не особо их понимал, хоть и сам был парнем. Мне казалось, что со мной что-то не так. Наверно, я оставался загадкой и для самого себя. Отстойно, конечно. Потому у меня и была куча проблем. Но одно я понимал наверняка: просить этих двух идиотов научить меня плавать я не собираюсь. Лучше быть одному и страдать. Даже утонуть – и то лучше. В общем, я держался от них подальше и просто лежал на воде. Так себе развлечение. Тогда-то я и услышал его слегка скрипучий голос: – Я могу научить тебя плавать. Я подвинулся к краю бассейна и встал в воде, щурясь от солнца. Он сел на бортик. Я подозрительно его оглядел. Если парень предлагает мне уроки плавания, заняться ему явно нечем. Два парня, которым нечем заняться? Звучит как скукотища в квадрате. У меня было правило: лучше скучать одному, чем вместе с кем-то, – и я всегда ему следовал. Может, поэтому у меня и не было друзей. Между тем он смотрел на меня. Ждал ответа. Затем повторил: – Я могу научить тебя плавать, если хочешь. Мне чем-то нравился его голос. Казалось, у него простуда и он вот-вот окончательно охрипнет. – Странный у тебя голос, – заметил я. – Аллергия, – отозвался он. – На что? – На воздух. Это меня рассмешило. – Меня зовут Данте, – представился он. Я засмеялся пуще прежнего, а потом выдавил: – Прости. – Ничего. Мое имя всех смешит. – Нет, не в этом дело, – сказал я. – Просто меня зовут Аристотель. У него заблестели глаза. Серьезно, парень слушал меня с открытым ртом. – Аристотель, – повторил я. И тут мы оба расхохотались как ненормальные. – Мой отец преподает литературу, – пояснил он. – У тебя хотя бы оправдание есть. Мой отец – обычный почтальон. Аристотель – это английский вариант имени моего дедушки. – И тут я произнес дедушкино имя с очень выразительным мексиканским акцентом: – Аристотелес. А вообще это мое второе имя. Первое – Эйнджел. – И я снова перешел на испанский: – Анхель. Ангел. – Тебя зовут Ангел Аристотель? – Ну да, так и зовут. Мы снова принялись хохотать – и хохотали без умолку. Я даже толком не понимал, почему мы смеемся. Над нашими именами? От облегчения? Или от радости? Смех – вот она, еще одна тайна жизни. – Раньше я всегда представлялся как Дэн. Ну, знаешь… По сути, просто опускал последние две буквы. Но потом перестал. Нечестно как-то. Да и в любом случае правда всегда всплывала наружу, а я чувствовал себя вруном и идиотом. Мне было стыдно за то, что мне стыдно, и это чувство мне совсем не нравилось. – Он пожал плечами. – Меня все зовут Ари, – сказал я. – Приятно познакомиться, Ари. Мне понравилось, как он это сказал. Казалось, ему в самом деле приятно. – Ладно, – сказал я. – Научи меня плавать. Прозвучало это так, будто я делал ему одолжение. Но он то ли не заметил, то ли не придал этому значения.