– Готовишься наперед, мам? – Люблю быть всегда ко всему готовой. Я уселся напротив. – Слова настоящего скаута. – Тебя это раздражает, правда? – С чего ты взяла? – Ты всегда ненавидел скаутов и все, что с ними связано. – Это потому что папа отправил меня в скаутский лагерь. – А в школу ты готов вернуться? Я приподнял костыли. – Еще бы – смогу каждый день носить шорты. Она налила мне кофе и расчесала пальцами мои волосы. – Постричься не хочешь? – Нет. Мне и так нравится. Мама улыбнулась. – Мне тоже. Так мы и сидели и пили кофе – я и мама. Мы почти не разговаривали. Большую часть времени я просто смотрел, как она изучает бумаги в своих папках. На кухне с утра всегда было солнечно, и в утреннем свете мама казалась молодой. Я подумал, что она невероятно красива. Она и была красива. Я ей завидовал. Мама всегда знала, кто она такая. Я хотел спросить ее: «Мам, когда я пойму, кто я такой?» – но промолчал. Опираясь на костыли, я добрался до своей комнаты и достал дневник. Я долго его избегал. Наверное, боялся, что моя ярость выльется на страницы, а видеть ее со стороны я не хотел. Она причиняла мне боль – странную, невыносимую боль. Я попытался ни о чем не думать и просто начал писать: Через пять дней снова в школу. Одиннадцатый класс[27]. Видимо, придется ходить на костылях. Все будут на меня пялиться. Вот дерьмо. Я так и вижу, как еду по пустынной дороге на своем пикапе, а вокруг – никого. И слушаю Los Lobos. Вижу, как лежу в открытом кузове и смотрю на звезды. И никакой засветки. Скоро начнется физиотерапия. Врач говорит, что плавание пойдет мне на пользу. Плавание будет напоминать мне о Данте. Вот дерьмо. Когда поправлюсь – начну заниматься с гантелями. Папины старые как раз лежат в подвале. Данте уезжает через неделю. Я рад. Мне нужно от него отдохнуть. Меня бесит, что он из жалости приходит ко мне каждый день. Не знаю, станем ли мы когда-нибудь снова друзьями. Хочу собаку. Хочу гулять с ней каждый день. Гулять каждый день! Одна эта мысль меня вдохновляет. Я не знаю, кто я. Чего мне на самом деле хочется в день рождения, так это чтобы кто-нибудь поговорил со мной о брате. Я хочу увидеть его фотографии на стенах нашего дома. Почему-то я надеялся, что этим летом почувствую себя живым. Папа с мамой говорили, что меня ждет целый мир, но на самом деле никакого мира не существует. Вечером пришел Данте. Мы уселись на ступеньки крыльца. Он вытянул руку, ту самую, которую сломал во время аварии. Я вытянул свою – которую сломал тогда же. – Целая и невредимая, – сказал Данте. Мы обменялись улыбками. – Если что-то ломается – это можно починить. – Он снова вытянул руку. – Как новенькая. – Может, и не как новенькая, – возразил я. – Но все равно в порядке. Ранки у него на лице затянулись, и в вечернем свете он снова казался безупречным. – Я сегодня ходил плавать, – сказал он. – И как? – Я люблю плавать. – Я знаю, – отозвался я. – Я люблю плавать, – повторил он и на некоторое время замолчал. А потом сказал: – Я люблю плавать – и тебя. Я ничего не ответил. – Плавание и ты, Ари, – вот что я люблю больше всего на свете. – Не надо так говорить. – Это правда. – Я и не говорил, что неправда. Я сказал, что говорить так не надо. – Почему? – Данте, я не… – Можешь ничего не говорить. Я знаю, что мы разные. Мы непохожи. – Да, мы непохожи. Я знал, что он имеет в виду, и мне хотелось, чтобы он был другим – тем, кто не произносит подобное вслух. Я просто кивнул. – Ты меня ненавидишь? В тот миг что-то случилось. После аварии я вечно на всех злился и всех ненавидел: Данте, маму с папой, себя. Всех. Но в ту секунду я не испытывал ненависти. Нет. Я вовсе не ненавидел Данте – просто не знал, как быть его другом. Не знал, как быть другом в принципе. Но это вовсе не значило, что я его ненавидел. – Нет, – сказал я. – Я не ненавижу тебя, Данте. Мы просто молча сидели на крыльце. – Мы будем друзьями? Когда я вернусь из Чикаго? – Да, – сказал я. – Правда? – Да. – Обещаешь? Я посмотрел в его безупречное лицо. – Обещаю. Он улыбнулся. Он не плакал. Одиннадцать