Всем очень хотелось посмотреть на то, что увидел Данте. Стоя посреди пустыни, мы молча обступили телескоп и принялись ждать своей очереди. Когда настал мой черед, Данте стал объяснять, что именно я вижу, но я ничего не слышал. Пока я рассматривал бескрайнюю Вселенную, что-то во мне перевернулось. В телескопе мир казался гораздо ближе и больше, чем я себе представлял. Он был таким красивым и ошеломляющим, что я, сам не знаю почему, вдруг почувствовал, что и во мне есть нечто большое и важное. Наблюдая за тем, как я изучаю небеса сквозь линзы телескопа, Данте прошептал: – Однажды я открою все тайны Вселенной. Я улыбнулся. – И что же ты будешь с ними делать, Данте? – Что-нибудь придумаю, – ответил он. – Может быть, изменю мир. И я ему поверил. Из всех, кого я знал, подобное мог сказать один лишь Данте. Я был уверен, что, повзрослев, он никогда не ляпнет чушь вроде «Девчонки – они как деревья». Той ночью мы спали у него на заднем дворе и слушали разговоры его родителей, долетавшие до нас из открытого окна кухни. Мать Данте говорила на испанском, а отец – на английском. – Они всегда так делают, – заметил Данте. – Мои тоже, – сказал я. Мы с ним почти не разговаривали. Просто лежали и смотрели на звезды. – Ужасная засветка, – сказал он. – Ужасная засветка, – повторил я. Одиннадцать Важный факт о Данте: он не любил носить обувь. Когда мы катались на скейтбордах в парке, он всегда снимал кроссовки и водил ногами по траве, будто пытался что-то с них стереть. И когда ходили в кино, он тоже всегда снимал кроссовки. Однажды он там их и забыл, и нам пришлось вернуться. Из-за этого мы опоздали на автобус, а когда заскочили в следующий, Данте снова разулся. Как-то раз мы вместе пришли на воскресную службу. Сидя на скамье, Данте развязал шнурки и вытащил ноги из кроссовок. Я выразительно на него посмотрел. Он закатил глаза, указал на распятие и прошептал: – Иисус тоже ходил босиком. И мы оба прыснули. Когда Данте приходил ко мне в гости, он всегда оставлял обувь на крыльце и только потом заходил внутрь. – Так делают японцы, – пояснил он как-то. – Они не заносят грязь в чужой дом. – Ага, – сказал я. – Вот только мы не японцы, а мексиканцы. – Ну, мы не настоящие мексиканцы. Мы ведь не в Мексике живем, правда? – Но именно там жили наши предки. – Ладно, ладно. Но что мы вообще знаем о Мексике? – Мы говорим по-испански. – Не так уж и хорошо. – Говори за себя, Данте. Ты такой pocho. – Что еще за почо? – Недоделанный мексиканец. – Ладно, может, я и почо. Но я все равно считаю, что мы можем заимствовать что-то из других культур. Не знаю почему, но я вдруг расхохотался. По правде сказать, я уже попривык к его войне с обувью. А в другой раз я все-таки не выдержал и спросил: – Так чем тебе не угодила обувь? – Не нравится, и всё. Точка. Нет тут никакой таинственной подоплеки. Я ее с рождения недолюбливал – вот так вот все просто. Правда, мама усложняет жизнь, заставляет обуваться. Говорит, мол, существуют правила, да и заразу можно подцепить. Она боится, что люди подумают, что я какой-то мексиканский бедняк. Говорит: «Мальчишки в бедных мексиканских деревнях убили бы за кроссовки». Говорит: «Ты-то можешь позволить себе обувь, Данте». И знаешь, что я ей отвечаю? «Нет, я не могу позволить себе обувь. Разве у меня есть работа? Я ничего себе позволить не могу». И тут она всегда убирает волосы с лица и говорит: «“Мексиканец” не должно означать “бедняк”». Ее трясет при одной мысли о том, что меня примут за оборванца. И мне всегда хочется сказать: «Мам, ну при чем тут бедность? При чем тут мексиканцы? Я просто на дух не переношу обувь». Но я понимаю, что ее просто так воспитали. Поэтому, когда она повторяет: «Данте, мы можем позволить себе обувь», – я только киваю. Я понимаю, что дело не в том, можем мы себе позволить обувь или нет. Но знаешь, она всегда так на меня смотрит… А я смотрю на нее в ответ – и начинается… Короче, я, мама и обувь – не лучшая тема для разговора. – Он по обыкновению поднял взгляд на раскаленное полуденное солнце. Он всегда так делал, когда о чем-то думал, – глядел на небо. – Понимаешь, носить обувь – противоестественно. Это мое фундаментальное убеждение. – Фундаментальное убеждение? Он любил говорить как ученый или философ. – Ну да. Основополагающий принцип. – Основополагающий принцип? – Ты смотришь на меня так, будто я псих. – Потому что ты псих и есть, Данте. – Нет, неправда, – сказал он. А потом повторил: – Неправда. Кажется, он даже немного расстроился. – Ну ладно, – вздохнул я. – Неправда. Ты не псих и ты не японец. И тут он потянулся и развязал мне шнурки. – Сними обувь, Ари, – сказал он. – Почувствуй вкус свободы. Потом мы вышли на дорогу и начали играть в игру, которую Данте придумал на ходу. Мы соревновались, кто дальше зашвырнет свои кроссовки. Данте продумал все до мелочей: три раунда по два броска, и каждому – кусочек мела, чтобы отмечать, куда долетает кроссовок. У отца он одолжил рулетку; правда, отмерить ею можно было не слишком много – едва ли десять метров. – А зачем нам вообще замерять расстояние? – спросил я. – Можно ведь просто кидать кроссовок и отмечать, куда он приземлился. Побеждает тот, чья отметка дальше. Все просто. – Нам нужно знать точное расстояние, – возразил Данте. – Зачем? – Затем. Если уж что-то делаешь – будь добр, знай, что именно ты делаешь. – Никто не знает точно, что делает, – сказал я. – Это потому что люди ленивые и недисциплинированные. – Тебе никогда не говорили, что иногда ты разговариваешь как чокнутый, хоть и на безупречном английском? – Во всем виноват мой отец. – В твоей чокнутости или в безупречном английском? – Я покачал головой. – Данте, это же просто игра. – И что? Даже когда играешь в игру, Ари, нужно понимать, что делаешь. – Да я и так понимаю, что мы делаем, Данте. Мы придумываем игру: кидаем кроссовки вдоль улицы и смотрим, чьи полетят дальше, – вот что мы делаем. – Это что-то вроде метания копья, так? – Ну да, вроде того. – Но ведь на соревнованиях по метанию копья измеряют расстояние, правда? – Да, но это настоящий спорт, Данте. А наша игра – нет. – Это тоже настоящий спорт. Я настоящий. Ты настоящий. Кроссовки настоящие. И улица настоящая. И установленные нами правила – тоже. Что еще тебе нужно? – Ты просто все усложняешь. После каждого броска нам приходится возиться. Разве это весело? Все веселье – в бросках.