– Привет, Чушка! – Привет, Фриско! Стоя на склоне холма, снова завидев его внизу, она вдруг поняла природу мира, который соединял их двоих наперекор всем остальным. Мгновение словно остановилось, она почувствовала, как хлопковая юбка полощется вокруг колен, ощутила прикосновение солнца к векам, прилив облегчения, с такой силой повлекший ее вверх, что она даже покрепче уперлась в землю сандалиями, чтобы ее, вдруг сделавшуюся невесомой, не унес ветер. Это было внезапное чувство свободы и безопасности, потому что она поняла, что ничего не знает о его жизни, никогда не знала и не хочет знать. Мир случайностей – семейств, трапез, школ, людей, не имеющих цели, людей, влачащих груз неведомой вины, – не имел к ним отношения, не мог переменить его, ничего не значил в конце концов. Они с Франсиско никогда не разговаривали о том, что происходило с ними, только о своих мыслях и о том, что будут делать… Она молча смотрела на него, словно бы внутренний голос твердил ей: «Не то, что есть, но то, что мы создадим… не остановят нас, меня и тебя… Прости мне страх, пусть я и подумала, что могу уступить тебя чему-то, прости мне сомнения, ты никогда не узнаешь о них… я никогда более не буду бояться за тебя…» Франсиско тоже замер на мгновение, вглядываясь в нее, и ей показалось, что во взгляде его читается не просто «здравствуй», подобающее после долгой разлуки, но приветствие человека, который думал о ней каждый день всего прошедшего года. Нет, уверенности не было, ощущение это посетило ее всего на мгновение, настолько краткое, что буквально в тот же самый миг Франсиско уже повернулся к оставшейся за его спиной березе и проговорил в тоне той же детской забавы: – И когда ты научишься бегать? Вечно приходится дожидаться тебя. – А ты будешь ждать меня? – весело спросила она. Франсиско ответил без тени улыбки: – Всегда. Пока они поднимались на холм к дому, он разговаривал с Эдди, а она молча шла рядом. Она поняла, что в отношениях между ними возникла незнакомая прежде сдержанность, странным образом превращавшаяся в близость. Дагни не стала расспрашивать Франсиско об университете. Только через несколько дней, она спросила, нравится ли ему там. – Сейчас там преподают уйму всякой ерунды, – ответил он, – но несколько курсов мне нравятся. – А у тебя уже появились там друзья? – Двое. Ничего больше он ей говорить не стал. Джиму предстоял последний год обучения в нью-йоркском колледже. Занятия наделили его некоей странной, даже трепетной воинственностью, словно бы он обрел новое для себя оружие. Как-то без всякого повода со стороны Франсиско Джеймс остановил его посреди лужайки и произнес тоном оскорбленного праведника: – По-моему, теперь, когда ты достиг студенческого возраста, тебе пора научиться хотя бы каким-нибудь идеалам. Настала пора забыть об эгоизме и жадности, подумать об ответственности перед обществом, потому что, на мой взгляд, все те миллионы, которые ты унаследуешь, не могут служить для удовлетворения твоих потребностей, они доверены тебе ради неимущих и обездоленных, и человек, который не осознает это, является наиболее низменным среди всех людей. Франсиско ответил самым любезным образом: – Не советую тебе, Джеймс, следовать непроверенным точкам зрения. Не стоит смущать своего собеседника подобными мнениями. Когда они отошли, Дагни спросила: – Неужели на свете много людей, похожих на Джима? Франсиско рассмеялся: – Их великое множество. – И тебе они безразличны? – Нет. Но мне не приходится иметь с ними дело. Почему тебя это интересует? – Потому что мне кажется, что они в известной мере опасны… не знаю чем… – Великий Боже! Дагни, неужели ты думаешь, что я буду бояться такого субъекта, как Джеймс? Через несколько дней, когда они вдвоем гуляли по лесу возле берега реки, она спросила: – Франсиско, а кто среди людей является самым низменным? – Человек, не имеющий цели. Она посмотрела на прямые стволы деревьев, за которыми, как за оградой, пряталось огромное, ослепительное пространство. В лесу было сумрачно и прохладно, но макушки деревьев ловили отражавшиеся от воды жаркие серебряные лучи. Дагни не знала, почему ей так нравится эта картина, почему прежде она никогда не замечала местности вокруг себя, и почему теперь ей так приятно двигаться, так приятно ощущать свое тело. Дагни не хотела смотреть на Франсиско. Присутствие его делалось несравненно более реальным, когда она прятала глаза, словно более четкое ощущение себя самой исходило от него, подобно отражавшемуся от воды свету. – Так, значит, ты считаешь себя умной? – спросил он. – Считаю и всегда считала, – вызывающим тоном, не поворачиваясь, бросила она. – Что ж, представь мне доказательства этого. Покажи, насколько высоко сумеешь подняться с «Таггерт Трансконтинентал». Как бы умна ты ни была, я рассчитываю на то, что ты напряжешь все силы, чтобы достичь большего. И когда ты изнеможешь, достигнув цели, я буду ждать, что ты продолжишь восхождение к новой цели. – Почему ты считаешь, что я захочу что-то тебе доказывать? – спросила она. – Хочешь, чтобы я ответил? – Нет, – прошептала она, не отводя глаз от противоположного берега реки. Она услышала смешок Франсиско, чуть погодя он сказал: – Дагни, в жизни нет ничего важнее, чем то, как ты делаешь свою работу. Ничего нет. Это самое главное. И твоя сущность проявляется именно в этом. Такова единственная мера ценности человека. И все этические принципы, которые пытаются затолкать тебе в глотку, имеют не больше цены, чем бумажные деньги, с помощью которых жулье пытается лишить людей их добродетелей. Один лишь принцип компетентности способен стать основой того морального кодекса, который можно приравнять к золотому стандарту. Ты поймешь это, когда вырастешь. – Я и так понимаю это. Но… Франсиско, почему, кроме нас с тобой, этого никто не понимает? – Но зачем тебе думать об остальных? – Потому что мне нравится все понимать, а в людях есть кое-что такое, чего я не понимаю. – Чего же? – Ну, в школе я никогда не пользовалась популярностью, и это меня не смущало, но теперь я поняла причину. Совершенно немыслимую причину. Люди не любят меня не потому, что я что-то делаю плохо, им не нравится то, что я все делаю хорошо. Они не любят меня, потому что я всегда была в школе первой ученицей. Я всегда получаю пятерки, даже когда не занимаюсь. Может быть, мне стоит превратиться в троечницу, чтобы сделаться самой популярной девушкой в школе? Франсиско замер на месте, повернулся к ней и ударил ее по лицу. Все, что она почувствовала, вместилось в единое мгновение, когда земля пошатнулась под ее ногами, в единый порыв эмоций. Дагни знала, что убила бы на месте всякого, кто посмел бы ударить ее; она ощущала в себе ту свирепую ярость, которая дала бы ей силы на это… и столь же бурное удовольствие оттого, что пощечину ей дал Франсиско. Тупая и жаркая боль в щеке, вкус крови, сочившейся из разбитого уголка рта, были приятны ей. Ей было радостно то, что она вдруг поняла причину, заставившую Франсиско совершить этот поступок. Поняла в нем и в себе. Дагни потверже уперлась в землю ногами, чтобы унять головокружение, а потом подняла голову и с победной, насмешливой улыбкой посмотрела прямо в глаза Франсиско, впервые осознавая собственную силу, впервые ощущая себя равной ему. – Неужели я сделала тебе столь же больно? – спросила она. Франсиско опешил от изумления: и вопрос, и улыбка были совсем не детскими: – Да, если тебе угодно. – Угодно. – Не надо больше говорить такого. Не повторяй больше эту шутку. – Не будь дураком. С чего вдруг ты решил, что я могу захотеть сделаться популярной? – Когда ты подрастешь, то поймешь, что сказала совершенно ужасную вещь. – Я и так понимаю это. Повернувшись, Франсиско вынул платок и окунул его в реку. – Подойди сюда, – приказал он. Рассмеявшись, она сделала шаг назад: – Ну, нет. Пусть останется, как есть. Надеюсь, щека распухнет. Мне нравится так. Он пристально посмотрел на нее. А потом проговорил, неторопливо и совершенно искренне: – Дагни, ты просто изумительна. – А я думала, ты всегда так считал, – небрежно и чуть надменно ответила она. Явившись домой, она сказала матери, что разбила губу о камень. Это была единственная ложь за всю ее жизнь. Она поступила так не ради того, чтобы защитить Франсиско; Дагни просто казалось по неведомой для самой себя причине, что случившееся – слишком драгоценная тайна, чтобы ею можно было поделиться с кем-нибудь еще. На следующее лето, к приезду Франсиско, ей уже исполнилось шестнадцать. Дагни было бросилась вниз по склону навстречу ему, но вдруг остановилась. Заметив это, он также замер на месте, и какое-то мгновение они просто разглядывали друг друга, разделенные отрезком пологого зеленого склона. А потом уже он неторопливой походкой направился навстречу ей, а она ожидала. Когда Франсиско оказался рядом, Дагни невинно улыбнулась ему, словно забыв о прежнем состязании. – Тебе будет интересно узнать, – сказала она, – что я уже работаю на железной дороге. Ночной дежурной в Рокдэйле. Он рассмеялся: – Неплохо, мисс «Таггерт Трансконтинентал», начнем соревнование. Посмотрим, у кого будет больше оснований для гордости: у Ната Таггерта за тебя или у Себастьяна д’Анкония за меня. В ту зиму ее жизнь превратилась в сверкающее простотой подобие геометрического чертежа: несколько прямых линий, прочерченных между домом, инженерным колледжем в городе и работой в Рокдэйле на станции, и замкнутая окружность, охватившая ее комнату, битком набитую схемами двигателей, синьками стальных конструкций и железнодорожными расписаниями.