– Однако разум говорит, что… – Разум, мой дорогой друг, является самым наивным из предрассудков. Таково ныне, во всяком случае, общее мнение. – Но я не вполне понимаю, как мы можем… – Вас мучит популярное заблуждение: вы предполагаете, что все можно понять. Вы не осознаете того факта, что сама Вселенная представляет собой колоссальное противоречие. – С чем же? – спросила матрона. – С собой, с самой Вселенной. – Но… как это возможно? – Моя дорогая леди, долг мыслителей заключается не в том, чтобы объяснять мир, но в том, чтобы доказывать, что объяснить что-либо невозможно. – Да, конечно… только… – Предназначение философии заключается в поисках – но не знания, а доказательства того, что человек не может обладать знанием. – И что же останется, – спросила молодая женщина, – после того, как мы сумеем доказать это? – Инстинкты, – с глубокой почтительностью промолвил доктор Притчетт. Собравшаяся на другом конце комнаты группа внимала Бальфу Юбэнку. Он сидел, выпрямившись, на краешке кресла, стараясь удержать в целости свое грузное тело, в расслабленном состоянии кажущееся особенно необъятным. – Литература прошлого, – вещал Бальф Юбэнк, – представляла собой мелкое жульничество. Она лакировала жизнь в угоду денежным мешкам, которым служила. Моральные принципы, свободная воля, достижения, торжество добра, героизм в изображении человека – все это теперь выглядит откровенно смешно. Наш век впервые наделил литературу глубиной, обнажив истинную сущность жизни. Молоденькая девушка в белом вечернем платье робко спросила: – А какова истинная сущность жизни, мистер Юбэнк? – Страдание, – ответил Бальф Юбэнк. – Поражение и страдание. – Но… но почему? Люди же бывают счастливы… хотя бы иногда… разве не так? – Это заблуждение исповедуют натуры поверхностные. Девушка покраснела. Состоятельная дама, унаследовавшая нефтеперегонный завод, спросила виноватым тоном: – Но что мы должны делать, мистер Юбэнк, чтобы улучшить литературный вкус масс? – В этом заключается великая общественная проблема, – проговорил Бальф Юбэнк. Его считали литературным лидером века, невзирая на то, что ни одна из написанных им книг не была продана тиражом больше трех тысяч экземпляров. – И лично я полагаю, что Закон справедливой доли в применении к литературе позволит разрешить эту проблему. – O, так вы одобряете этот законопроект и в отношении к промышленности? Я не знаю, что и думать об этом. – Конечно же, я одобряю его. Наша культура погрязла в болоте материализма. В погоне за материальной выгодой и технологическими фокусами люди утратили все духовные ценности. Мир сделался чересчур комфортабельным. Но люди возвратятся к более благородному образу жизни, если мы заново научим их терпеть лишения. И поэтому мы должны положить конец личной жадности. – Я никогда не воспринимала эту проблему под таким углом, – виноватым тоном произнесла женщина. – Но как вы намереваетесь применить Закон справедливой доли к литературе, Ральф? – спросил Морт Лидди. – Это какая-то новая идея. – Меня зовут Бальф, – недовольным тоном буркнул Юбэнк. – И идея эта кажется вам новой, потому что принадлежит лично мне. – Ну-ну, я не пытаюсь затеять ссору! Я просто спрашиваю. – Морт Лидди улыбнулся. Нервная улыбка почти не сходила с его лица. Он был композитором и писал старомодную музыку для кино и модернистские симфонии, исполнявшиеся в полупустых залах. – Все очень просто, – сказал Бальф Юбэнк. – Необходимо выпустить закон, ограничивающий тираж любой книги десятью тысячами экземпляров. Эта мера откроет литературный рынок перед новыми дарованиями, свежими идеями и некоммерческой литературой. Если запретить людям раскупать миллионные тиражи какой-нибудь дряни, они волей-неволей начнут покупать более качественные книги. – Что-то в этом есть, – промолвил Морт Лидди. – Однако не отрицательно ли повлияет подобная постановка дела на банковские счета писателей? – Тем лучше. Позволять писать следует только тем, кто делает это не из корысти. – Мистер Юбэнк, – спросила юная девушка в белом платье, – но что в таком случае делать, если купить какую-то книгу захотят больше десяти тысяч человек? – Десяти тысяч читателей вполне достаточно для любой книги. – Я имею в виду совсем не это. Я про то, если они захотят? – Это совершенно не относится к делу. – Но если книга содержит интересное повествование, которое… – Сюжет в литературе следует считать примитивной пошлостью, – презрительно бросил Бальф Юбэнк. Доктор Притчетт, пересекавший комнату, направляясь к бару, остановился, чтобы заметить: – Именно так. Так же как логику следует считать примитивной пошлостью в философии. – А мелодию примитивной пошлостью в музыке, – добавил Морт Лидди. – О чем спор? – поинтересовалась Лилиан Риарден, остановившаяся возле них. – Лилиан, ангел мой, – пропел Бальф Юбэнк, – я не говорил еще, что посвящаю свой новый роман вам? – В самом деле? Спасибо, мой дорогой. – А как будет называться ваш новый роман? – осведомилась состоятельная дама. – «Сердце – одинокий молочник». – И о чем же он будет рассказывать? – О разочаровании. – Но мистер Юбэнк, – отчаянно краснея, произнесла девушка в белом платье, – если вокруг одно сплошное разочарование, зачем тогда жить? – Ради братской любви, – мрачным голосом ответил Бальф Юбэнк. Бертрам Скаддер сутулился за стойкой бара. Его длинное и узкое лицо словно бы запало внутрь, за исключением глаз и рта, мягкими шариками выкатывавшимися наружу. Он издавал журнал, носивший название «Будущее», и опубликовал в нем статью о Хэнке Риардене, озаглавленную «Спрут». Взяв опустевший бокал, Бертрам Скаддер молча подал его бармену для новой порции. Получив его наполненным и сделав глоток, он заметил пустой бокал перед стоявшим рядом с ним Филиппом Риарденом и движением большого пальца дал безмолвное указание бармену. Скаддер не обратил никакого внимания на пустой бокал Бетти Поуп, стоявшей по другую сторону от Филиппа. – Вот что, приятель, – сказал Бертрам Скаддер, вперив взгляд куда-то рядом с Филиппом, – хотите вы этого или нет, но Закон справедливой доли представляет собой огромный шаг вперед. – Что заставляет вас думать, что он не нравится мне, мистер Скаддер? – смиренно спросил Филипп. – Ну что ж, его применение окажется болезненным. Длинная рука общества основательно сократит перечень имеющихся здесь шедевров. – Он указал рукой в сторону бара. – А почему вы считаете, что я буду возражать против этого? – Так, значит, не будете? – поинтересовался Бертрам Скаддер без особого любопытства. – Не буду! – с пылом воскликнул Филипп. – Я всегда ставил общественное благо выше любых личных соображений. Я отдавал свое время и деньги обществу «Друзья Глобального Прогресса», ведущему крестовый поход за принятие Закона справедливой доли. На мой взгляд, совершенно нечестно, когда все шансы достаются одному человеку, а другим ничего не остается. Бертрам Скаддер задумчиво, но без особого интереса посмотрел на Филиппа и молвил: – Что ж, это необыкновенно мило с вашей стороны. – Некоторые люди относятся к моральным принципам весьма серьезно, мистер Скаддер, – проговорил Филипп с подчеркнутой гордостью. – О чем он говорит, Филипп? – спросила Бетти Поуп. – Мы не знаем никого, кому принадлежало бы больше одного предприятия, правда? – Да бросьте говорить ерунду! – протянул Бертрам Скаддер полным скуки тоном. – Не понимаю, откуда взялось столько шума по поводу этого билля, – с воинственной интонацией знатока экономики произнесла Бетти Поуп. – Не знаю, почему бизнесмены так ожесточились против него. Ведь Закон справедливой доли преследует их собственную выгоду. Если все вокруг бедны, предпринимателям некуда сбывать свои товары. Но если они ограничат собственный эгоизм и поделятся накопленной собственностью, у них появится шанс произвести новый товар. – А я не понимаю, почему вообще нужно учитывать интересы промышленников, – проговорил Скаддер. – Когда народные массы обнищали, но товары остаются доступными, лишь полный идиот будет рассчитывать на то, что народ удастся остановить бумажкой, назвав ее актом о собственности. Право собственности представляет собой чистое суеверие. Собственность остается в чьем-нибудь распоряжении только из любезности тех, кто не захватывает ее. И народ всегда может сделать это. А если он может сделать это, то почему бы ему, наконец, не перейти к делу? – Непременно перейдет, – вступил в разговор Клод Слагенхоп. – Он нуждается. И нужда является единственным оправданием. Когда нуждается народ, он сперва берет свое, а потом обговаривает свое приобретение. Незаметно появившийся Клод Слагенхоп каким-то образом втиснулся между Филиппом и Скаддером, отодвинув последнего в сторону. Крепыша Слагенхопа нельзя было назвать высоким или тяжеловесным, лицо его украшал сломанный нос. Он являлся президентом общества «Друзья Глобального Прогресса». – Голод не будет ждать, – продолжил Клод Слагенхоп. – Идея – это всего лишь воздух. A пустое брюхо – это материальный факт. Во всех своих речах я говорил, что всякие разговоры излишни. Общество в настоящее время страдает от отсутствия деловых возможностей, и потому мы считаем себя вправе захватить существующие возможности. Законом следует считать то, что служит благу общества. – Но он же не копал эту руду собственными руками, так ведь? – вдруг воскликнул Филипп пронзительным голосом. – Ему пришлось нанимать сотни рабочих. Они-то и сделали это. Почему же он так доволен собой? Оба собеседника посмотрели на него: Скаддер чуть приподнял бровь, Слагенхоп – без какого-либо выражения на лице.