– Перед кем? – удивился в ответ Олег. – Красивая женщина, интересный мужчина… – усмехнулся он. – Встретились в Праге, никто нас не знает… – Эта песня, по-моему, и не написана еще! – Ну и что? – пожал плечами Олег и встал. В углу зала на маленькой эстраде – на самом деле всего лишь квадратном возвышении – стоял концертный рояль. Весь вечер здесь играл немолодой чех с седыми бровями, исполняя модные мелодии, так сказать, шлягеры тридцатых, вперемешку с короткими отрывками классической музыки. Сметана, Дворжак, Штраус… Сейчас он покинул свое место, и рояль отдыхал. – Ты этого не сделаешь! – перехватив взгляд Ицковича, по-немецки воскликнула Таня, но в глазах ее уже зажегся знакомый огонь. – Не смей! Но он, разумеется, посмел, потому, наверное, что и в его крови бушевал сейчас огонь вспыхнувшей старой любви, сдобренной алкоголем и боевым стрессом. – Сделаю! А ты Жаннет попроси помочь! – улыбнулся самой красивой женщине Европы Баст фон Шаунбург и, медленно выцедив из рюмки терпкий коньяк, пыхнул сигарой и, не оглядываясь, пошел к роялю. Руки привычно легли на клавиши, а перед глазами встало лицо Жаннет, и он заиграл, и, значит, у женщины не оставалось больше времени, – песня начиналась почти сразу после первых нот проигрыша. Das ist der Pariser Tango, Monsieur… Ах, какой у нее стал голос! Такой, что сжимало сердце и заставляло кровь быстрее бежать по ставшим вдруг узкими сосудам. Ganz Paris tanzt diesen Tango, Monsieur, Und ich zeige Ihnen gern diesen Schritt, denn ich weiß, Sie machen mit… Казалось, сердце его поет вместе с Жаннет и страдает от любви, и сжимается от сладкой муки, а в голове уже звучал большой симфонический оркестр, и… – Танго, в Париже танго, – Олег не выдержал и посмотрел на Таню. Она тоже встала из-за стола и шла к нему сейчас через зал, и безошибочно нашла взглядом его взгляд. Высокая, в узкой, чуть расклешенной у щиколоток темно-серой юбке и темно-синем не застегнутом жакете с прямыми плечами. В одной руке – в тонких длинных пальцах – длинный костяной мундштук со вставленной дымящейся сигаретой, в другой – рюмка на высокой ножке. И осанка, и медленная, тягучая плавность почти откровенно-эротических движений, и поворот головы, натягивающий белую прозрачную кожу на горле. И… Она была… «Господи!» – Tango, Pariser Tango, – пела Таня и шла к нему через зал, слегка покачивая подчеркнутыми покроем юбки бедрами, и в огромных глазах ее Олег видел будущее. Париж и лучшая сцена… Где у них лучшая сцена? Зал «Олимпия»? Неважно. Неважно! Совсем не важно, где она будет петь! Она будет петь, и толпы людей будут сходить с ума от ее голоса, и эта песня… О! Эта песня станет ею на все времена! – Tango, Pariser Tango… – «Господи!» – но так и будет! Она будет петь, и он будет любоваться из-за кулис, из ложи или из зала, любоваться и сходить с ума от любви, которая никогда не закончится. Tango, Pariser Tango… * * * В прошлой жизни – и это, между прочим, как понимал теперь Олег, было самое правильное определение – так вот в прошлой жизни он легко и охотно засыпал, в любом транспортном средстве, где не надо рулить самому. Но вот за окном ночь, и поезд стучит на стыках рельсов, и до Вены еще «пилить и пилить», а сна – ни в одном глазу. То ли молодость вторая спать не дает, то ли мысли «разные», то ли близость Тани… «Спит или делает вид? Не лишено…» – думает Олег, удаляя за ненадобностью громоздкие черновики своих трудных мыслей. И в самом деле, последнее предположение не лишено смысла. Рядом с такой женщиной разве уснешь? Таня… Вот появилась здесь и сейчас… И поломала великие планы! Поломала, не могла не поломать, потому что потерять ее он себе позволить не мог, но и, более того, не посмел бы ею даже рисковать. Впрочем, он все это уже обдумал, взвесил и разложил по полочкам. Так что весь развернутый текст долгого внутреннего монолога мог быть без сожалений выброшен на свалку истории. А для утреннего разговора с Жаннет у Баста имелся готовый результат. И тут, словно услышав ехидный голосок Татьяны: «Замыслы наши, может быть, великие, – а ты их знаешь? Мы моря хотим воевать… Это что же… Крылья мне подшибаете?» – чуть не выругался вслух. Ее-то планов он не знал. «Вот и поговорили… бы…» Он тихо встал, намереваясь выйти в коридор, но его остановил совершенно лишенный и тени сонливости голос Татьяны: – И для этого ты покупал купе первого класса? – Не хотел тебя тревожить, – пожал он плечами, встречая ее взгляд из-под ресниц. – Кури уж, я не сплю, – усмехнулась она в ответ и включила настольную лампу. Из-под абажура полился мягкий розовый свет. – Выпить не хочешь? – спросил Баст, возвращаясь на диван. – «Заметьте, не я это предложила», – сказала Татьяна, подняв бровь. – Барон, вы алкоголик? Олег знал эту «игру» российских женщин – это как в армии комплекс опознавания «свой-чужой», – не узнал цитату – «чужой», с тобой и общаться будут как с чужим, а еще и круг твоих интересов прощупают и интеллект проверят… – Не алкоголик и не барон, – Баст достал из кармана фляжку и поболтал ею в воздухе, давая Жаннет возможность услышать аппетитное бульканье. – Я риттер, то есть рыцарь, мадемуазель, а здесь – французский коньяк. Вернее, арманьяк, но сути дела это не меняет. А вы, женщина, лейтенант? – добавил «отзыв» Олег уже от себя слегка переделанной цитатой из «Гусарской баллады». Татьяна улыбнулась и, уходя от скользкой темы, спросила: – А ты знаешь, что арманьяк производят совсем недалеко от тех мест, где родился д’Артаньян? – Да что ты говоришь?! – удивился Шаунбург, он никогда, кажется, не знал, где на самом деле находятся все эти французские Шампани, Коньяки и прочие Божоле. – Ты не знал! – победно улыбнулась Жанна. – Ладно, дай мне глотнуть. Только совсем чуть-чуть. – А я много и не дам! – Баст демонстративно налил ей арманьяк в тот наперсток, который служил его фляжке крышечкой. – Все ясно: жмот! «Черт, а это откуда? Какой-то фильм…» – попытался вспомнить Олег. – Мы, немцы, народ прижимистый, – улыбнулся Баст, сделав порядочный глоток. – Ты разве не знала? – Знала, – серьезно кивнула она и выпила свой «грамм». – Все боши свиньи и скупердяи! – Ну что ж… – Олег достал сигарету, повертел в пальцах, подыскивая правильные слова, но потом решил, что дело не в форме, а в содержании, и заговорил, так и не прикурив: – Через три года здесь начнется война, – сказал ровным голосом. – А в Союзе чистки, считай, уже начались… – Так! И?.. – Таня тоже смахнула с лица веселость. – Я к тому, что Южная Америка далеко и в отличие от Африки имеет вполне цивилизованные города, где… – Что, правда? – именно этим, ехидным голосом, что Олег «услышал», и спросила Татьяна. – Вполне, – не повелся Олег. – Чили, Бразилия, Аргентина, в конце концов! – Зачем нам, поручик, чужая земля? – пропела вдруг Таня. – Мне незачем, – пожал плечами Ицкович. – Я… – Спасибо, Олег, – как-то неожиданно мягко и душевно сказала Таня, не отводя взгляда, ставшего, напротив, неожиданно твердым. – Но никуда мы не поедем. «Мы! Или она просто?..» – Я не о себе забочусь. – Я поняла, – кивнула она. – Но ты себе никогда этого не простишь. И мне не простишь. – Не простишь! – повторила она, останавливая Олега движением руки. – Даже если никогда слова не скажешь, все равно не простишь. А я… Впрочем, это не важно пока, – прервала она какую-то свою мысль, не захотев озвучивать. – Но ведь и я себе не прощу. Я уже думала об этом… Что ты делал в Праге? – спросила она вдруг. – Я убил Гейнлейна, – забывшись, по-немецки ответил Олег. – Писателя?! – округлила глаза Таня. – Какого писателя? Ах, вот ты о чем! – усмехнулся Олег, сообразив, в чем тут дело. – Во-первых, не Хайнлайна, который живет в США, а Хейнлейна, который лидер судетских немцев. – И за что ты его? – Да, в принципе, не столько за что, сколько для чего, – объяснил Олег. – Он был ключевой фигурой в тридцать восьмом, может быть, без него и Мюнхен не состоится. – Мюнхен… Ты уверен? – уточнила Таня, не отреагировав на факт убийства. – Ну, какая, к черту, может быть тут уверенность! – Ицкович все-таки закурил. – Я просто пытаюсь сделать то, что в моих силах. Хоть что-нибудь сделать. – Думала об этом. К сожалению, кроме Гитлера и остальных Г, ничего не надумала, – призналась Таня и потянулась за сигаретой. – Но вдвоем-то мы больше сможем, как считаешь? «А вчетвером? Ну да, снявши голову, по волосам не плачут!»