Василий Беляев, Андрей Туробов. Вместо пролога Декабрь 1935 года (из досье эпохи) В декабре, как известно, завершается календарный год. Происходит это 31 декабря, и 1935 год не был в этом смысле исключением. Однако если не считать новогодних праздников и католического Рождества, месяц этот оказался чрезвычайно беден на события. Судите сами: война между Италией и Эфиопией – серьезное событие – началась еще в октябре и к декабрю, потеряв свежесть, превратилась в рутину. Первая партия баночного пива («Krueger Cream Ale») поступила в продажу (Ричмонд, США) еще в январе. Трудовой подвиг А. Г. Стаханова (а также и Мирона Дюканова, и сестер Виноградовых: Дуси и Маруси) уже свершился, и Стахановское движение вовсю набирало обороты. И кот Шредингера[1] гулял сам по себе еще с ноября месяца, и первые станции Московского метрополитена успели открыться в мае. Даже плебисцит в Сааре[2] уже состоялся, а возрождение Германии из области фантазий перешло в плоскость практических дел. Что еще? О, много чего. Например, именно в 1935 году (но не в декабре, а опять-таки в ноябре) в РККА введены персональные звания, так что в декабре уже блистают звездами пять первых красных маршалов и один генеральный комиссар государственной безопасности. Между прочим, в декабре Генрих Ягода все еще нарком НКВД, а вот Ян Берзин уже не начальник РУ РККА (с апреля). Что еще? Грета Гарбо снялась в фильме «Анна Каренина» и получила за роль Анны первый приз на Венецианском кинофестивале. А в Венеции – к слову – фашисты. Фашистская Италия, милитаристская Япония, нацистская Германия… Таков мир в 1935-м: коммунисты, национал-социалисты, капиталисты… Все смешалось, но кульминация еще впереди. А пока Голливуд выпустил несколько крайне удачных фильмов, среди которых и «Капитан Блад» с Эрролом Флинном и Оливией де Хевилленд, и «Сон в летнюю ночь», и «Невеста Франкенштейна». И в Англии не отстают: «Призрак едет на Запад» француза Рене Клера и хичкоковские «Тридцать девять ступеней». И в СССР не дремлют: тут вам и «Дубровский», и «Горячие денечки», и «Новый Гулливер». А еще в 1935-м, как и во все предыдущие годы, работают ученые (тот же Шредингер или Фрейд, Эйнштейн или Пиаже, и многие, многие другие), и писатели пишут книги (молодой Хемингуэй закончил «Зеленые холмы Африки», а немолодой граф Толстой – «Золотой ключик»). И именно в 1935 году начинают свою карь еру и Фрэнк Синатра, и Элла Фицджеральд. А в моде теперь плотно облегающие фигуру платья и костюмы. Воротники маленькие, длина жакета – до бедер… В сочетании с длинной – почти до щиколоток – узкой юбкой такой фасон позволяет выглядеть высокой и стройной даже в зимний сезон. И еще, даже если на даме строгий костюм, в нем непременно есть что-то полосатое, хотя бы галстук-бант. Ну, а шляпки становятся все больше похожими на элемент прически, нежели на головной убор. Да, и еще одна примета времени: широкие и даже чуть вздернутые вверх плечи. И, конечно, духи: «Лиу» и «Ночной полет» – опера («Турандот») Пуччини и повесть Сент-Экзюпери… Другое время, другая культура. Впрочем, нарасхват идут не менее шикарные, но лишенные культурного подтекста: фруктово-альдегидный парфюм Scandal и Rumeur (Ропот) Ланвена. И наконец – танцуют все, потому что и в 1935-м танцы остаются главным развлечением не имеющей пока еще телевизоров и компьютеров публики. В моде свинг, а значит, и двигаются танцоры под звуки биг-бэнда, фокстрот и румба, но по-прежнему любимым остается яркое и чувственное танго… Словом, люди занимаются своими или не своими делами, успешно или не очень, жизнь идет своим чередом: неспешно и поступательно. Пока… Глава 1. Рождество в Европе Жаннет Буссе, Москва, внутренняя гостиница ГРУ РККА. 20 декабря 1935 года – Ты там поосторожней, пожалуйста! Жаннет оглянулась. Паша стоял у двери, подпирая плечом косяк. Сегодня он был в форме и… да, сегодня он нравился ей больше. «Больше, чем кто? – спросила она себя. – Или больше, чем когда?» – Не бояться! – сказала она с улыбкой. – Не можно бояться. Должна. Ты тоже знаешь. Я правильно сказала? – Почти, – улыбнулся он, переходя на французский. – Но ты там все равно поосторожней. По-французски он говорил отлично и почти без акцента. Тот акцент, что у него был, вполне мог сойти за польский. А в Париже поляков не меньше, чем русских. Много. – Не мешай, – попросила она. – Мне еще вещи собрать… Он, конечно, не мешал. Жаннет собирала саквояж, чемодан, уже упакованный, стоял у стола. Положить оставалось сущие мелочи: зубной порошок, щетку, мыло, полотенце, пояс, две бутылки «Московской особой»: образцы новой продукции советской промышленности торгпреду в Праге – туда она приедет еще советскоподданной, и уже в столице Чехословацкой республики превратится в бельгийку. Но если саквояж был отговоркой, то настоящая причина нежелания продолжать разговор лежала совсем в иной плоскости. Вернее, там лежали целых две причины. Во-первых, сегодня, отправляясь на первое самостоятельное задание, Жаннет уже не была уверена, что любит Пашу так же, как ранней осенью, когда начинался их роман. Ну да, тогда… Володю послали куда-то на Север, и она осталась одна, и вдруг рядом возник Паша, учивший ее шифрованию и русскому разговорному. А сейчас? Сейчас он был снова симпатичнее Володи, хотя сильно уступал Рихарду. А Рихард – да, приезжал в ноябре, и встречался со Сталиным, и ее не забыл… Но дело не в этом, а в том, что если бы она легла теперь с Пашей, то только со скуки, а не из чувства. Чувства – кончились. «Ол-ля-ля!» Это была одна из двух причин. Вторая же заключалась в том, что Жаннет действительно трусила. И даже не враги, не злобные oprichniki kapitala ее пугали. Она боялась провалить задание, подвести советских товарищей, поверивших в нее, и… Нет! Думать об этом нельзя. И поэтому, укладывая вещи, она еще и еще раз повторяла инструкции. Хотя задание у нее и относительно простое, это мало что меняет! Да, она всего лишь курьер, и маршрут у нее по относительно спокойным странам: Чехословакия, Бельгия, Нидерланды. Но все-таки это «закордонная командировка», и действовать ей придется в одиночку, полагаясь только на себя. Кроме того, не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться: руководство имеет на нее более чем серьезные виды, тем более что и как гражданка Франции она не «сгорела». Ее ведь выдернули очень вовремя, и сейчас, когда прошло уже более трех лет, вряд ли кто вспомнит, в каких акциях французских комсомольцев она участвовала и почему была своим человеком в «Юманите». Ну, а во всех иных странах Европы Жаннет Буссе оставалась полноправной гражданкой Французской республики со всеми вытекающими из этого факта бонусами. Так что в Праге: не суетиться и не спешить. Встретиться с торгпредом, оглядеться, сменить документы. Пожить немного в приличном пансионе, что вполне соответствует действующей легенде, погулять по городу и тогда уже начинать «маршрут», который должен закончиться посадкой в Антверпене на борт советского парохода, идущего в порт приписки Ленинград с заходом в Киль. В Киле короткий выход с небольшим заданием, и… И все. Виктор Федорчук, Германия – Голландия. 24 декабря 2009 года От Франкфурта до Амстердама всего ничего: пятьсот километров. По любым меркам не расстояние, тем более по российским и даже по украинским. Казалось бы, чего проще – сел на вокзале в поезд, и через три-четыре часа, здравствуй, Амстердам! Но Виктор – такое дело – европейские поезда не любил. Не было в них той душевности, что отличает езду по железной дороге на постсоветском пространстве. Будучи в Европе по делам или на отдыхе, он всегда брал машину напрокат и дальше следовал по собственному расписанию. Вот и в этот раз, он взял в Херце небольшой хетчбек, единственным достоинством которого, кроме невысокой арендной платы, был просторный салон. Из Франкфуртского хаба до Неймегена, где жил один из местных колбасных контрагентов, – надо было шепнуть мужику пару слов с глазу на глаз, раз уж такая оказия случилась, – а потом можно и в Амстердам на встречу со старыми, во всех смыслах, друзьями. Лента А-2 – дороги у буржуев не чета нашим: «хошь езжай, а хошь лети!» – уже начала разматывать пунктирами дорожной разметки свой путь до Амстердама. Пятьсот километров, пять часов, а может и четыре, да полчаса в Неймегене. Детский сад! Виктор включил музыку, которую последние пару лет неизменно возил с собой в небольшой коробочке плеера, совместимого с автомагнитолой. Я с детства любил открытые пространства, Музыку для всех и обеды в столовой. Я вырос на почве любви и пьянства, Как это ни странно, живой и здоровый…[3] «Случайная» песня царапнула сердце. Выбор плеера не падал на нее уже с полгода. Дуэт, исполнявший песню, да и поэтесса – автор стихов – почти ровесники Виктора, и «чувство» некоторых вещей у них совпадало до боли, до нервной дрожи… Я вырос на почве искусства и бреда. Под ругань соседей, под звон трамвая, Под знаком собаки и велосипеда, И вкус газировки был слаще рая… Питерский двор-колодец, вечно облезлое парадное, источенный накатами наводнений и временем поребрик, отделяющий узкий тротуар от улицы. Арка подворотни – верное укрытие от августовских ливней, не только для людей, но и для крыс. Лет в шесть, тогда еще Витька (за имя «Витенька» мог и в драку полезть), как-то раз почти два часа пережидал небесное «недержание» под такой вот аркой в компании двух отъевшихся в подвале соседнего продуктового магазина серо-ржавых тварей. Нежелание мокнуть сперва оказалось сильнее страха, а потом осталось только оно. Счастливое детство нам подарило Умение жить и писать без нажима. Равнение на флаг и на середину. Лагерь «Артек» строгого режима… В пионеры Витьку приняли последним в классе. Неудивительно, учитывая вялотекущий конфликт с классной руководительницей, дамой властной и не очень умной, заявившей однажды на родительском собрании: «Из Федорчука ничего хорошего не выйдет». После этих слов мама Виктора встала и, извинившись перед собравшимися, ушла и больше в школе не появлялась, а когда классная стала названивать домой, просто клала трубку телефона, услышав ее голос. Когда живые примеры не сходились с ответом, Нам говорили, что мы идиоты. Мы скоро привыкли к мысли об этом И не ищем себе подходящей работы… И как-то так само собой сложилось, что с тех пор, – а может быть и всегда, с самого начала, – Витька стал жить поперек. Внешне принимая правила игры, он мог в любой момент задать вопрос – учителю ли, инструктору ли райкома комсомола, мастеру на практике, – и иногда такой вопрос, честный ответ на который был невозможен для тех, кому задан. В принципе невозможен. Ответить наглому щенку как есть – уронить авторитет. Свой или организации, стоящей за спиной, – неважно. Солгать – потерять лицо, ибо любая ложь оставалась на поверхности, как оттаявшее по весне дерьмо. «Они» предпочитали молчать, а кое-кто и гадить исподтишка. Я больше высоким словам не верю. Сегодня мы жертвы, а завтра судьи. Я хочу понять на своем примере,