В тот день, когда я вернулся домой, она набросилась на меня точно фурия. Чудо, что я вообще остался жив. Разумеется, она была пьяна. Чтобы сорваться в запой, хорош любой предлог. Она схватила ножницы и ударила меня по шее. Вот сюда. Чуть выше ключицы. Что меня спасло, так это тугой воротничок и галстук... и еще, пожалуй, одно: я предпочитаю накрахмаленные сорочки. Обри невесело рассмеялся и, покачав головой, продолжал: – Видя, что это не сработало, она ударила меня по руке. Мне наложили четырнадцать швов. Кровь лилась рекой. Когда она пьет, это настоящий Джекилл и Хайд[3]. Когда не пьет, ничего... стерва, конечно, бесчувственная, как скала, но, во всяком случае, руки не распускает. – Как вы оказались в подобной ситуации? Я имею в виду с Элейн? – Черт его знает. Конечно, глупо с моей стороны. Кажется, меня всегда к ней тянуло. Она красивая женщина. Верно, занята лишь собой и привыкла ни в чем себе не отказывать, но это привлекало меня еще больше. Ее муж недавно умер, и она пребывала в расстроенных чувствах. То, что начиналось как проявление родственной заботы, переросло в необузданную страсть, как на страницах бульварного романа. Мне и прежде приходилось грешить, но такого со мной еще не бывало. Я старался не тревожить собственное болото, но на сей раз нарушил это правило. – Сколько времени продолжалась ваша связь? – Пока она не исчезла. Беверли об этом не знает. Я сказал, что через полтора месяца все было кончено, и она купилась, потому что ей хотелось в это верить. – А на Рождество все открылось? Он кивнул, затем сделал знак официантке и спросил: – Еще по одной? – Пожалуй. Подняв руку, он растопырил два пальца, и официантка направилась к стойке бара. – Да, именно тогда она все поняла. Сначала накинулась на меня, потом вскочила в машину и полетела сюда. Я позвонил Элейн, желая, предупредить ее, чтобы мы по крайней мере врали складно, но не знаю толком, что между ними произошло и что они наговорили друг другу. После этого случая я не разговаривал с Элейн и больше ее не видел. – А как она отреагировала, когда вы позвонили ей? – Конечно, была не в восторге от того, что Беверли все известно, но что она могла поделать? Сказала, что справится. Подали мартини – вместе с сандвичами, и какое-то время мы молчали, поглощенные едой. Дело принимало совершенно иной оборот, и передо мной вставали все новые и новые вопросы. 17 – У вас есть собственная версия относительно того, что произошло? – спросила я, покончив с сандвичем. – Насколько мне известно, вплоть до вечера девятого января Элейн оставалась в Санта-Терезе. Это был понедельник. Я знаю, что она благополучно добралась до аэропорта, и у меня есть свидетель, который видел, как она садилась в самолет. Есть и еще кое-кто, кто утверждает, что она прибыла в Майами и на машине – через Форт-Лодердейл – приехала в Бока-Рейтон. Так вот, этот некто уверяет, что Элейн недолго находилась в Бока и что в последний раз она дала о себе знать, когда была в Сарасоте, где якобы остановилась у каких-то друзей. Концовка этой истории вызывает у меня большие сомнения, но, как говорится, за что купила... Так когда же и где Беверли могла ее убить? – Возможно, последовала за ней во Флориду. Как раз после Нового года у нее был запой. Ее не было десять дней, домой она явилась сама не своя. Такой я ее никогда не видел. Она не сказала мне ни слова – ни где была, ни что случилось, ничего. На той неделе у меня были дела в Нью-Йорке, так что я оставил ее и улетел. Меня не было до следующей пятницы. Пока я отсутствовал, Беверли могла отправиться куда угодно. Что, если она поехала во Флориду и, как только представился случай, убила Элейн? Потом вернулась домой и – концы в воду. – Неужели вы это серьезно? – удивилась я. – У вас есть хоть какие-то доказательства? Хотя бы косвенные свидетельства того, что Беверли могла иметь отношение к исчезновению Элейн? Он покачал головой: – Послушайте, я понимаю, что мои рассуждения, возможно, далеки от истины. Очень надеюсь, что так оно и есть. Видимо, мне вообще не стоило затевать этот разговор... Пытаясь понять суть того, что наговорил Дэнзигер, я чувствовала, что все больше волнуюсь. – Но зачем, скажите на милость, Беверли обращаться ко мне, если это она убила Элейн? – Может, рассчитывала предстать в благоприятном свете. Вся эта история с наследством – удобный предлог, не подкопаешься. Предположим, когда ее извещают, что не могут связаться с Элейн, она уже знает, что та кормит рыб на дне океана. Но ведь надо что-то предпринять? Нельзя просто игнорировать это известие, потому что тогда кто-нибудь резонно поинтересуется, почему она не выказывает никаких признаков тревоги. Поэтому Беверли едет сюда и нанимает вас. Но он меня не убедил. – Только потом, когда я сообщаю ей, что хочу заявить в полицию, она вдруг начинает паниковать. – Верно. Но тут же понимает, что попала впросак, и обращается ко мне, чтобы я сгладил неприятное впечатление, которое могло у вас возникнуть. Я допила мартини, раздумывая над его словами. Все это казалось чересчур надуманным и совсем мне не нравилось. Вместе с тем следовало признать, что такое вполне возможно. Я задумчиво водила пустым бокалом по гладкой поверхности стола. Так кто же все-таки ворвался в квартиру Тилли? – А где была Беверли в среду вечером и в четверг утром? – спросила я. – Не знаю. А что вы имеете в виду? – не понял он. – Мне интересно, где была Беверли вечером в среду и рано утром в четверг на этой неделе. Вместе с вами? Дэнзигер нахмурился: – Нет. В понедельник вечером я улетал в Атланту, вернулся только вчера. А в чем, собственно, дело? Я решила пока не раскрывать карт и, пожав плечами, проронила: – Здесь кое-что произошло. А вы не звонили ей из Атланты? – Нет. Не звонил. Раньше мы, случалось, звонили друг другу по междугородному. Но теперь я испытываю облегчение, когда не вижу ее. – Он взглянул на меня поверх края бокала. – Вы не верите ни единому моему слову, угадал? – Верю или не верю, какое это имеет значение? Я должна установить истину. Пока же это все досужие рассуждения. – Понимаю. У меня нет веских доказательств, но я чувствовал, что должен выговориться. Вся эта история не дает мне покоя. – Хотите знать, что не дает покоя мне? – спросила я. – Как вы можете жить под одной крышей с человеком, которого подозреваете в убийстве? Какое-то мгновение он сидел, угрюмо потупившись, затем уголки его губ искривились в уже знакомой мне холодной и надменной улыбке. Мне показалось, он собирается что-то сказать, но он все молчал, потом закурил очередную сигарету и жестом показал официантке, чтобы та принесла счет. * * * Ближе к вечеру я позвонила Роббу. Встреча с Обри Дэнзигером оставила неприятный осадок, а после двух мартини ломило в висках. Меня тянуло на воздух, хотелось солнца и движения. – Не хотите поехать на стрельбище? – спросила я. – Вы где? – В офисе, только заскочу домой – захвачу патроны. – Тогда заезжайте за мной, – сказал Джоуна. Я улыбнулась. У меня словно камень с души свалился. * * * Над горами клубились облака, похожие на отрыжку допотопного паровозика. Старая дорога шла через перевал; мой "фольксваген" жалобно чихал и фыркал, так что пришлось переключиться с третьей передачи на вторую, а потом и на первую. Мы забирались все выше; вокруг было царство шалфея и горной сирени. По мере приближения к цели мы все более отчетливо различали вдали темную зелень кустарника, упрямо штурмующего отроги. Деревьев мало. Справа склоны, поросшие калифорнийским горцем[4] с ярко-оранжевыми вкраплениями губастика и жгуче-розовыми – колючего флокса. Буйство сумаха, или ядовитого дуба, в темной зелени которого совершенно терялась бледно-серебристая полынь – его противоядие. Когда мы достигли вершины, я взглянула налево. Мы находились на высоте 2500 футов над уровнем океана, который простирался внизу серой дымкой, сливаясь с такими же серыми небесами. Береговая линия тянулась насколько хватало глаз, и Санта-Тереза представлялась на ней чем-то нематериальным, словно на фотоснимке, сделанном из космоса. Горная цепь, обрываясь у океана, вновь возникала вдали в виде гряды из четырех небольших островков. Солнце здесь, наверху, палило нещадно, и в воздухе, напоенном летучим эфиром, было разлито благоухание камфары. Кое-где на склоне торчали обезображенные пронесшимся в этих местах два года назад пожаром стволы толоконника. Все, что здесь произрастает, ждет не дождется зноя, только тогда раскрываются семена, чтобы затем, в сезон дождей, прорасти. Природный цикл, который не терпит вмешательства человека. Под самым гребнем узкая дорога круто забирала влево и уходила вверх, петляя между громадными глыбами песчаника, которые почему-то казались всего лишь бутафорией съемочного павильона. Я остановилась на крытой гравием стоянке, мы взяли с заднего сиденья пистолеты и патроны и вышли из машины. За полчаса нашего пути мы едва ли обмолвились хотя бы словом, но сегодня тишина нисколько не тяготила меня. Мы внесли необходимую плату и заткнули в уши комочки ваты, чтобы не оглохнуть. Я захватила с собой еще и специальные наушники против шума. После злополучного инцидента у меня начались проблемы с ушами, и я старалась их беречь. В наушниках было слышно, как я втягиваю носом воздух – обычно на подобные вещи как-то не обращаешь внимания. Я погрузилась в тишину, где-то далеко-далеко раздавалось биение моего сердца, словно кто-то двумя этажами ниже стучал в стену. Мы прошли на стрельбище, под козырек, похожий на навес для автомобилей. Кроме нас там был всего один человек – со спортивным пистолетом 45-го калибра, на который Джоуна, едва увидев его, положил глаз. Они завели разговор о регулируемых спусковых крючках и прицелах, а я занималась тем, что вставляла патроны – восемь штук – в магазин моего скромного пистолетика. Эта штуковина без названия досталась мне в наследство от моей собственной тетки. Тетка никогда в жизни не была замужем и, когда я осталась без родителей, взяла меня к себе. В шесть лет она учила меня шить и вязать крючком, а в восемь впервые привезла сюда и показала, как стрелять в цель, в качестве упора подложив мне под руки гладильную доску, которую привезла в багажнике. С тех самых пор, как я переехала к ней, я была очарована запахом пороха. Часами просиживала на крыльце и била молотком по рассыпанным веером пистонам, терпеливо извлекая – порцию за порцией – этот восхитительный аромат. После моих занятий крыльцо было усеяно кружочками красной бумаги и испещрено серыми – размером с дырку в ремне – оспинами от сгоревшего пороха. Так продолжалось два года, по прошествии которых тетка не выдержала, решив приобщить меня к настоящему делу. Джоуна захватил с собой оба "кольта", и я попробовала пострелять из каждого, но они показались мне тяжеловатыми. Орехового дерева ручка "трупера" была точно каменная и тянула ладонь книзу, а четырехдюймовый ствол мешал целиться. При каждом выстреле рука у меня дергалась, как коленка, когда психиатр бьет по ней молоточком, а лицо обдавало гарью от порохового выхлопа. С "питоном" дела шли не намного лучше, поэтому, когда в ладони у меня оказалась моя собственная пушка, я почувствовала себя так, словно пожала руку старому другу. В пять мы собрали свое барахло и отправились в старую почтовую таверну, примостившуюся в укромном тенистом уголке неподалеку от стрельбища. Мы пили пиво, закусывая хлебом и печеной фасолью и болтая о том о сем. – Как продвигается твое дело? – спросил Джоуна. – Нашла что-нибудь еще? Я покачала головой: – Кое-что есть. Мне хотелось бы обсудить это с тобой. Только не сейчас. – У тебя усталый голос. Я улыбнулась. – Со мной вечно одна и та же история. Мне подавай немедленных результатов. Если за два дня не добиваюсь успеха, у меня начинается депрессия. А как ты? Джоуна пожал плечами: – Скучаю по детям. Выходные я всегда проводил с ними. Хорошо, что ты позвонила. Спасла от хандры.