— О, да это совсем недалеко! — воскликнул Пафнутьев. — Рядом, — подтвердил Манякин. — Если дворами — не больше десяти минут ходу. В квартире осталась его жена, Лариса Пахомова. Дочь, у них есть дочь. Но родители примерно месяц назад отправили ее к бабке на Украину. В Мариуполь. И сама Лариса из Мариуполя. Женаты десять лет. Жили в мире и согласии, пока Пахомов не стал личным водителем Голдобова — начальника управления торговли. Ты, Паша, должен знать одну вещь… Голдобов хорошо знаком с бывшим Первым, ныне председателем Совета… С Сысцовым. И не просто знаком, а, можно сказать, пребывает в личных друзьях. Что, естественно, ко многому нас обязывает. — К чему, например? — К осторожности. К осмотрительности. К почтительности, — проговорил Худолей, невозмутимо глядя в окно. — Вот! — подхватил Манякин. — Человек все знает. — Лариса Пахомова, — напомнил Пафнутьев. — Да! Поговаривают, что у нее с Голдобовым отношения не только служебные… — Зря говорить не станут, — согласился Худолей, не отрываясь от окна, словно видел там срамные сцены из жизни высшего света города. — Где работает? — В системе торговли. Числится товароведом. Часто бывает в командировках. — С Голдобовым? — И с ним тоже. Как видишь, специалист незаменимый. Ее фотографию мы видели на Доске почета в управлении. — Красивая? — Вполне, — кивнул Ерцев. — Блуд в глазах, — добавил Манякин. — Блуд и похоть. — Значит, красивая, — умудренно заметил Пафнутьев. — Это как, Паша? — удивился Худолей. — А так… Красота — это ведь не цвет волос и не разрез ноздрей… И не завитушки над ухом. Красота — это и есть блуд в глазах. Можно сказать поприличнее — стремление к любви, готовность к любви, способность к любви… — Пафнутьев впервые за весь день рассмеялся, глядя на озадаченные лица оперативников. — А коли есть блуд, значит, у нее и в остальном все в порядке. Значит, уверена в себе, в своих ближних и получает от них все, что требуется для нормальной жизни. — Ну, Паша, ты даешь! — искренне восхитился Худолей. — Минутку, — Пафнутьев придвинул к себе телефон и набрал номер. — Зоя? — проговорил он голосом ласковым и почтительным. — Пафнутьев тебя тревожит… — Пафнутьев меня не тревожит, — быстро ответила секретарша. — И никогда не тревожил. — Но, может быть, в будущем, Зоя… — Сомневаюсь. — Сомнения — это моя профессия, Зоя. Сомнения питают душу… Опять я насчет письмишка… Принес человек письмо, а оно возьми да и затеряйся в вашей конторе. Принес вечером, а утром его насмерть застрелили… А в письме он своими опасениями поделился, сомнениями опять же… — Нет письма. — И не будет? — Может быть, когда-нибудь найдется… Сейчас нет. — И не было? — задал Пафнутьев главный вопрос. И секретарша поняла, что это и есть самое важное в разговоре. Зоя помедлила с ответом, в ней явно боролись две противоположные силы — желание быть искренней и верность служебному долгу. — Что тебе сказать, Паша, — проговорила она раздумчиво. — Спасибо, Зоя. Я понял. — И Пафнутьев положил трубку. Некоторое время он сидел молча, разглядывая собственные ладони. Все молчали, уважая высокие его раздумья, лишь изредка переглядываясь и делая друг другу незаметные знаки — тише, дескать, начальство думает. — Ладно, хватит вам перемигиваться, — Пафнутьев откинулся на спинку стула. — Слушай мою команду. Виталий, с тебя снимки. Сделай пару десятков, потом при надобности допечатаешь. Срок исполнения — завтра к утру. Вместо ответа Худолей сложил руки на груди и склонил голову. — На тебе, — Пафнутьев повернулся к Ерцеву, — ревизии последнего года. Все, что касается управления торговли. Кого привлекли и за что, кого посадили и на сколько, кого помиловали, на поруки взяли, кто откупился, отвертелся, отгавкался… Короче — вся уголовная хроника. — Ни фига себе! — воскликнул Ерцев. — Да это на месяц работы! — Не нужно слишком много подробностей, — успокоил его Пафнутьев. — Но общая сводка, из которой можно было бы заключить о положении вообще, понимаешь? Повторяю — сводка. Усек? Завтра жду с первыми успехами. — Думаешь, они будут? — с сомнением спросил Ерцев. — Уверен! — с преувеличенной напористостью произнес Пафнутьев. — Ты еще себя не знаешь! — Он повернулся к Манякину. — На тебе результаты медэкспертизы, опознание… — А кто опознает? — Жена. Друзья. Соратники. Соседи. Хватит? Еще кого-нибудь назвать? — Для начала достаточно. — Но ты же знаешь, вовсе не обязательно, чтобы опознавали все, кого я перечислил? — Да уж сообразил. — Слава тебе, господи! — облегченно воскликнул Пафнутьев. — И с баллистиками все нужно выяснить. Уточняю — картечь самодельная или заводская, бывают шарики от подшипников, колотый чугун, рубленый свинец и так далее. Может быть, что обнаружится — пыжи, жаканы, прокладки… Не забудь о содержимом карманов. — Деньги? — оживился Манякин. — Так их уже санитары расхватали на сувениры. — Какие деньги! — простонал Пафнутьев. — Блокнот, записная книжка, телефоны, квитанции, билеты на поезда и самолеты, на трамваи и автобусы, письма, наброски, бумажки для туалета… — И это нужно? — удивился Манякин. — Да! — заорал Пафнутьев. — Да! Изымешь для собственного употребления. Разве ты не знаешь, что в стране нет туалетной бумаги?! Корчился от хохота Худолей, вертел головой Ерцев, не зная, как помочь товарищу, а тот озадаченно оглядывался по сторонам, пытаясь понять, что стоит за последним указанием следователя. — Мне кажется, — медленно проговорил Манякин, — что если при пострадавшем действительно была туалетная бумага в каких-то количествах, то санитары и ее… — Все! — закричал Пафнутьев. — Нет больше сил моих. Катитесь! * * * Ушли оперативники, убрался в свою каморку Худолей, в кабинете наступила тишина, и Пафнутьев со вздохом откинулся на спинку стула, скрестил руки на груди и закрыл глаза. Это была его привычная поза — затылком в холодную стену, выкрашенную масляной краской, и неустойчивое раскачивание на двух задних ножках стула. Он перебирал услышанные за день слова, вспоминал лица, имена, сведения и тасовал все это, тасовал, пока не начинала устанавливаться взаимосвязь между событиями, пока не появлялся в них просвет. В коридоре время от времени вспыхивали разговоры, перебранки, кто-то прощался, кто-то канючил, жалуясь на жизнь. За окном шумела городская жизнь, наполненная гудками машин, голосами, шелестом ветвей, — начался ветер, и появилась надежда, что опять короткий дождь освежит зелень, хоть на какое-то время смягчит зной. — Похоже, Павел Николаевич, вы крепко влипли, — проговорил Пафнутьев вслух и, оттолкнувшись от стены, склонился над телефоном. Этот номер он набирал медленно, словно еще не решив окончательно, стоит ли звонить. Но палец продолжал набирать одну цифру за другой, и наконец раздались длинные гудки, прозвучал в трубке знакомый голос. Пафнутьев не сразу отозвался, все еще колеблясь. — Привет, Таня, — произнес он каким-то нерабочим, вечерним голосом. — Как поживаешь? — А, Паша, — без подъема проговорила женщина. — Здравствуй, Паша. Жив? — Местами, — у Пафнутьева сразу изменилось настроение. Шаловливые слова, которые уже плясали на кончике языка, исчезли, уступив место усталым и раздраженным. — А вообще, что нового? — женщина явно тяготилась разговором. — Самая большая новость в моей жизни — это то, что я вот собрался позвонить тебе. Неплохая новость, а? — Пафнутьев сделал попытку придать разговору хоть какой-то смысл. — Долго собирался. — Ждал, что ты позвонишь… — Некогда, Паша. — Дела? — участливо спросил Пафнутьев, уже жалея, что затеял этот разговор. — Да… Сама удивляюсь, куда уходит время. — Давай встретимся, и я подробно, со знанием всех обстоятельств, объясню, куда уходит время. Твое, мое… — Сегодня не получится, Паша, — произнесла женщина, не потрудившись придать голосу хоть какое-то сожаление. — Экзамены? — подсказал Пафнутьев.