16 Серый облезлый кот, чуть обождав, соскочил с дерева, но тут же, словно что-то учуяв, застыл на месте. Потом, постояв и видно устав прятаться от собак и людей, пошел вслед за Пашкой. Шерсть его кое-где ещё топорщилась, но хвост по земле больше не волочился: торчал трубой. 17 Бывший пристав уже хотел было Ваню в лесу – «на произвол судеб» – покинуть. Но опять вспомнил про государство, про то, какой дерзкий ущерб причинил ему Ваня, и понял: никто этого обалдуя по-настоящему не накажет! Раз уж Елима не стал – другие и подавно не захотят. А тут еще Ваня сглупил: стал развязывать – и развязал-таки – руки. Бывший пристав Трофимьев увидел, крикнул: «Вишь, развязался!» – и второй раз за день въехал Ване в ухо. Били недолго, потому что охранник случайно задел уже лежащего на земле Ваню тяжёлым ботинком по голове, и тот отключился. Для верности дали ещё камнем по затылку. В лесу становилось холодно, дальше бить потерявшего сознание было неинтересно. А наказать надо было по всей строгости. Вдруг Трофимьев обрадовался: – А ну волоки его. Тут рядом! Давай, шевелись! На границе кошачье-собачьего кладбища и молодой, примыкавшей к старому лесу рощицы – было вырыто несколько непонятных ям: то ли для зверья покрупней, то ли и вовсе для живших, кормившихся и умиравших близ Новой Птички бродячих людей. Вскоре такая яма невдалеке и обозначилась. – Давай его сюда. А то Елиме накостыляют. А Ваня… Он же перловский, здесь его искать никто не станет. Бывший пристав вытряхнул из Ваниных карманов несколько бумажек и какую-то зеленую корочку. – Ф-фу, блин! Иван Ла-азаревич… – Прочитал он и скривился. Но Ванину корочку себе в карман всё ж таки сунул. Ваню подволокли к яме. Перевернули вверх лицом. Пристав закашлялся, кинул лежащему на грудь дверцу от птичьей клетки, выпавшую у того из-за пазухи. Спустили вниз, прикидали мёрзлой землей, ещё и навернули сверху всякой дряни: коробок со сгнившим кормом, кошачьих ленточек, досок от ящиков, собачьего смёрзшегося дерьма… 18 Пашка заблудилась. Попала не туда, где обретались те трое и Ваня. За спиной кто-то мяукал. Пашка поворотила назад. Минут через десять, сквозь деревья, она увидела пристава, охранника и водителя. Они садились в розовую, спело-клубничную, на миг засветившую себя изнутри – как работающее сердце – машину. Вани с ними не было. Пашка остановилась, прислушалась. Картонные коробки теперь помалкивали, не слышно было ни собачьего повизгиванья, ни птичьих криков. «Где ж Ваня?» – Она снова развернулась спиной к дороге, лицом – ко всё ещё пугающему мертвым зверьем, лесу. 19 Очнулся Ваня уже в могиле. Земля забила ноздри. В рот лезли смятые ленты. Дыханье стало не то что спертым – стало кончаться совсем. Ваня знал: он уходит в землю плотней и плотней, врастает в неё глубже и глубже. Ужас сменился радостью, радость – снова ужасом: что там в глубине? Что-о-о? Вдруг пробежал сквозь него розовый Елима Петрович. Потрогал Ваню за нос, удалился. У Елимы во всю щёку – свежая золотуха; через рот, до затылка, сквозная рана: дымит, чернеет… Проскочил завхоз перловского Дома творчества художников, не позволивший когда-то Ване – «не член Союза!» – камни резать. Завхоз тяжко наступил ногой на грудь. Цапнул за шею неизвестный, но страшно когтистый и немаленький – размером с хорошую собаку – Могильный Зверь. С болью притронулась к виску Пашка. От всех этих прикосновений Ваня совсем перестал дышать. Но и глубже в землю перестал опускаться. Зная: дыханья взять больше неоткуда, крупно дрогнул всем телом… Двинул рукой, потом ногой, и вдруг со скрежещей радостью ощутил: земля крохкая, поддаётся, можно, нужно наверх! Левая рука ощупала дверцу птичьей клетки. С громадной тяжестью, подведя руку к лицу, Ваня стал этой дверцей отгребать от носа всякую дрянь. Даже загордился: без дыхания, а живёт! Но это была другая жизнь: отвратительная, ужасная, с ходящей ходуном, требующей воздуху грудной клеткой, с ледяными осколками глаз, со слепым и корявым узнаванием предметов, каких на земле отродясь не бывало. Тут мысли в голове сдавились сильней, как-то вкривь и вкось подумалось: «Для тебя, Ваня, счас Бог – сыра земля! Чё ж из неё выходить? Ещё чуть – станешь крепким, как корень, неразрубаемым, как дуб!» – Ну нет. – Рыкнул Ваня себе же в ответ. – Бог – Он один! Что в сырой земле, что на небе. А ежели всякие людишки и звери тут сквозь меня шлёндают – так это, может, и не от Бога… Мозг, ещё недавно пылавший красным расколотым фонарём – «это он от натёкшей крови красный!» – подёрнулся золой, гас угольками. Вместо дыханья обычного, пришёл каменный, ломающий грудную клетку дых. Холод неслыханный, холод могильный, сдавил сердце тяжкими льдинами. Но, однако ж, – руки двигались, шея покручивалась! Вдруг разбитый ящик, державший на себе целый пласт мерзлой земли, съехал в сторону. Правой ноздрёй, в которую земля набилась не так туго, Ваня хватанул капельку (ласкового, надмогильного, тепловато-гнилого, почти весеннего) воздуху. 20 Бывший судебный пристав, подхватил с заднего сиденья бутылку портвейна, широко расставляя слова, сказал: – За упоко души… раба Божьего… Ивана. – Слышь, приставной! Давай вернемся, отроем. За что его так? За пять штук баксов? Так у него четверть дома и сараюха в Перловке. Заставим продать – штук на пятнадцать потянет! – Я те вернусь. Ишь, заступничек выискался. Как я есть человек государственный… – Приставка ты к человеку. Бывший ты – государственный! – А это… ничего не бывший! Я тебе вот что скажу: надо нам от всякой шелупони освобождаться. Ну, секёшь? Не тянет она, шелупонь, в нынешних условиях. Ни капиталу, ни ума у неё, ни прочей собственности. Одна гниль да прель по сараям. Так чего им тогда в этом мире и мучиться? 21 Жизнь в могиле была короткой. Но это была именно могильная жизнь. Ваня не мог бы точно сказать – хорошей она была или дурной. Ясно одно: была она бесконечно одинокой, тесной, тускло холодной. И цвет этой жизни был нелюбимый – тёмно-коричневый. Что смерть, хотя и холодная, а живая, часто живей самой жизни – Ваня в своём пригороде догадывался давно. Теперь – подтвердилось. В ухо вполз червь. «Может, с рынка, непроданный? А сюда переполз только». Ваня червя стерпел. Не до него было. К губе прилип слизень. Потом, невдалеке, кто-то грубо и навзрыд рассмеялся. Снова всё стихло. Наконец, всё тот же гробовой насмешливый голос, явно перед кем-то выпендриваясь, гнусно прошелестел: – Глубже, глубже его! Рот и кишки плотней землёй набейте! Дерьмо собачье в ноздри втолкните. Штумп, штымт! Дух скота – он, как сказано, в землю уходит. Штумп, штымт! Ты, Ваня, – быдло, скот! И жить тебе, кстати, осталось – одну минуту. А после – сразу неизъяснимым станешь. – Это как это – неизъяснимым? – А так. Ничего, никогда и никому изъяснить больше не сможешь! Иван с остервенением стал выкапываться дальше. Оборвал с губы слизня, шуганул Могильного Зверя… Неразрушимая сила вдруг вошла в него: копай, Ваня, копай! 22 Выкопался он быстро, выкопался вовремя. Встал, встряхнулся, повёл одним плечом, другим. Шапки на голове не было. С правого плеча свисал драный кошачий хвост. Под ногами валялись мертвые птицы. Из ботинка торчала головка замерзшей ящерицы. На губах, на щеках – земля. Страшная, земляная, никогда раньше не существовавшая в нём сила, вмёрзшая пузырьками воздуха в кость – продолжала распирать Ваню. Он ступил к дороге. Однако быстро сообразил: на Птичку – поздно. Да и не для гнилой Птички сила в могиле скоплена! Тогда он двинул домой, в Перловку. Сперва решил – через Москву, через центр, во всей красе! Но потом передумал. Миновав лес, вышел к Окружной дороге. Тут его что-то остановило: сзади послышалось кошачье мяуканье, женские мелкие всхлипы. Ваня нехотя обернулся. Он увидел Пашку, облезлого серого кота, а над ними – дымно огненное подмосковно-московское небо.