И тут до меня доносятся приглушенные голоса. Впереди узкий грязный проулок, ведущий в сторону от базара. Ноги мои вязнут в грязи, изо рта вылетают клубы белого пара. Вдоль дороги тянется канава, полная снега, весной тут понесется настоящий поток. С другой стороны выстроилась вереница заснеженных кипарисов, за ними прячутся простенькие глинобитные дома, разделенные неширокими проходами. Голоса слышатся снова, на этот раз громче. Это в проходе между домами. Подбираюсь поближе и, затаив дыхание, выглядываю из-за угла. Хасан стоит у глухой стены тупика в угрожающей позе: кулаки сжаты, ноги расставлены. За спиной у него к куче камней и металлолома прислонен синий змей. Вот он, ключ к сердцу Бабы. Дорогу Хасану загораживают трое парней, тех самых, с пустыря у подножия холма, которые не стали с нами связываться, стоило Хасану показать свою рогатку. С одной стороны — Вали, с другой — Камаль, а посередине — Асеф. По телу у меня пробегает ледяная дрожь. Спокойный и довольный, Асеф вертит в руках кастет. Двое других нервно переминаются с ноги на ногу, будто перед ними загнанный дикий зверь, с которым один Асеф в состоянии совладать. — Где же твоя рогатка, хазара? — ехидно осведомляется Асеф, поигрывая кастетом. — Что ты там тогда сказал? Что меня наградят прозвищем «Одноглазый Асеф», так? Все верно. И очень умно. Легко быть умным с оружием наготове. Осторожно выдыхаю, не в силах двинуться. Не свожу глаз с мальчика, с которым вырос, чье лицо с заячьей губой было моим первым воспоминанием. — Но тебе повезло, хазара, — продолжает Асеф. Он стоит ко мне спиной, но я будто вижу его ухмылку. — Пожалуй, я тебя прощу. Такое у меня сегодня настроение. Что скажете, парни? — Какое великодушие, — подхватывает Камаль. — Если учесть, как дурно он с нами обошелся. — Камаль старается подражать интонациям Асефа, но голос у него дрожит. И не Хасана он боится, нет. Он понятия не имеет, что у Асефа на уме, вот что страшно. Асеф с достоинством поводит рукой: — Бахшида. Прощен. Да будет так. — Тон его меняется, становится мрачным. — Разумеется, все в этом мире имеет свою стоимость. За милосердие надо платить, пусть цена и небольшая. — Справедливо, — откликается Камаль. — За все надо платить, — присоединяется Вали. — Счастливчик ты, хазара. — Асеф делает шаг к Хасану. — Отдай мне синего змея, и мы квиты. Недорого беру. Честная сделка, правда, парни? — Больше чем честная, — подтверждает Камаль. Даже мне виден страх в глазах Хасана. Но мой слуга молча качает головой. — Верный хазареец. Верный, как пес, — говорит Асеф. Камаль издает гадкий смешок. — Но прежде чем ты пожертвуешь собой ради него, подумай, разве он собой пожертвует ради тебя? Ты задумывался, почему он не приглашает тебя поиграть, когда у него гости? Почему он играет с тобой, только когда один? Я тебе скажу. Ты для него вроде домашнего зверька. Со зверьком можно поиграть, когда скучно, ему можно надавать тумаков, когда плохое настроение. Человеком он тебя не считает, не будь дурнем, не обманывай себя. — Амир-ага и я — друзья, — весь красный, выдавливает из себя Хасан. — Друзья? — хохочет Асеф. — Презренный осел! В один прекрасный день ты поймешь, какой он тебе друг. Но довольно об этом. Давай сюда змея! Хасан нагибается и поднимает с земли камень. Асеф отшатывается. — Это твоя последняя возможность, хазара. В ответ Хасан замахивается. — Как хочешь. — Асеф снимает с себя зимнюю куртку, аккуратно сворачивает и кладет у стены. Я кричу. Только про себя. Вся моя жизнь сложилась бы иначе, если бы я тогда взаправду закричал. Но я не проронил ни звука. Скорчился у стены и смотрел. И больше ничего. Асеф делает рукой знак, два его приятеля расходятся в стороны и окружают Хасана. — Я передумал, — зло произносит Асеф. — Подавись своим змеем, хазара. Пусть он останется тебе на память о том, что сейчас случится. Камень попадает Асефу прямо в лоб. С визгом Асеф сбивает Хасана с ног. Вали и Камаль кидаются на моего слугу. Впиваюсь зубами в сжатый кулак. Закрываю глаза. ПОМНЮ: А ведь вы с Хасаном вскормлены одной грудью. Как ты мог забыть об этом, Амир-ага? Вашу кормилицу звали Сакина, она была дородная, красивая, голубоглазая хазареянка из Бамиана и пела вам старинные свадебные песни. Говорят, между молочными братьями существует тесная связь. Ты и об этом забыл? ПОМНЮ: — Рупия с каждого, мальчуганы. Всего лишь рупия, и я приоткрою завесу тайны. У глиняной стены скорчился старик-предсказатель. Его затянутые бельмами глубоко посаженные глаза отливают серебром, одной заскорузлой рукой он опирается на палку, другой поглаживает впалые щеки. — Недорого за правдивое предсказание. Всего рупия с каждого. Рука протянута к нам. Хасан роняет монетку в высохшую ладошку, я вслед за ним. — Во имя Аллаха, всеблагого и всемилостивейшего. Предсказатель берет Хасана за руку, водит костяным пальцем по ладони, туда-сюда, туда-сюда. Потом старик щупает Хасану лицо, уши, касается подбородка, век. Шуршит сухая кожа. Слепой замирает и, не говоря ни слова, возвращает Хасану монету. Поворачивается ко мне: — А ты, мой юный друг? За стеной кричит петух. Я отдергиваю руку. СОН: Метель. Я заблудился. Ветер, завывая, пригоршнями швыряет снег прямо мне в лицо. Ноги вязнут в сугробах. Зову на помощь, но голос мой уносит вьюга. Ветер сбивает меня с ног и заметает мои следы. «Я призрак, — думается мне, — только призраки не оставляют следов». Кричу опять, уже ни на что не надеясь. И слышу: кто-то отвечает мне. За качающимися снежными полотнищами мелькает чей-то яркий силуэт. Из хаоса выныривает знакомая фигура. На протянутой мне руке глубокие порезы, из них сочится кровь и пятнает снег. Я хватаюсь за изрезанную руку — и снега уже нет. Мы стоим на зеленом лугу, над нами проплывают облака. В небе полно воздушных змеев, зеленых, желтых, красных, оранжевых, и полуденное солнце ярко освещает их. В тупике настоящая помойка. Рваные велосипедные камеры, пустые бутылки, старые газеты и журналы — все присыпано битым кирпичом и строительным мусором. У стены валяется ржавая чугунная печь с дырой. Но я не замечаю всего этого. Мои глаза смотрят на синего змея рядом с ржавой печкой и на коричневые вельветовые штаны на куче кирпича. Это штаны Хасана. — Ну, не знаю, — гундосит Вали. — Мой отец говорит, это грех. — Голос у него неуверенный, возбужденный и напуганный, все вместе. Руки у Хасана выкручены за спину, он лежит на земле лицом вниз. Камаль и Вали уселись ему на плечи. Над ними возвышается Асеф, упершись ногой Хасану в шею. — Твой отец ничего не узнает, — каркает Асеф. — Надо же преподать урок неучтивому ослу. — Не знаю, — бормочет Вали. — Решайся. — Асеф поворачивается к Камалю: — Ты что скажешь? — Я?… А что я? — Это всего-навсего хазареец, — убеждает Асеф, но Камаль отводит глаза. — Чудненько, — бросает Асеф. — Тогда держите его, слабаки. Больше от вас ничего не требуется. Вали и Камаль с облегчением кивают. Асеф становится на колени и хватает Хасана за ляжки, заставляя того принять недостойную позу, затем, придерживая его одной рукой, другой расстегивает на себе джинсы и спускает трусы. Хасан не сопротивляется. Не пикнет даже. Только вертит головой. На какое-то мгновение я вижу его лицо. На нем выражение покорности. Как у барана перед закланием. ЗАВТРА — ДЕСЯТЫЙ ДЕНЬ благословенного Зуль-хиджа, последнего месяца мусульманского календаря, и первый из трех дней великого праздника Ид-аль-адха (Курбан-байрама) в честь пророка Ибрагима, который чуть было не принес своего сына в жертву Аллаху. Баба лично выбрал праздничного барана, кипенно-белого, с раскосыми черными глазами. Мы все собрались во дворе, Хасан, Али, Баба и я. Мулла, поглаживая бороду, читал молитву. «Ну, давай же быстрее», — прошипел Баба еле слышно. Его утомили бесконечные молитвы, неизменная часть ритуала приготовления чистого мяса — халяля. Баба подсмеивался над религиозной подоплекой праздника — как и над религией вообще, — но уважал традиции. Обычай велел делить мясо на три части: своей семье, друзьям и бедным. Каждый год Баба неизменно отдавал все мясо бедным. Богатые и так толстые, говаривал он. Мулла закончил молитву — Аминь — и взял длинный кухонный нож. По обычаю баран не должен видеть ножа. Али дал барану кусочек сахара — еще один обычай, чтобы смерть была сладка. Животное пыталось брыкаться, но не сильно. Мулла схватил барана за морду, приставил к шее нож и одним ловким заученным движением перерезал горло. Взгляд барана будет долго преследовать меня в ночных кошмарах. Но я смотрел и смотрел, завороженный покорностью, светившейся в кротких глазах жертвы. Мне казалось, животное все понимало, знало, что его смерть — во благо людям. Вот так-то… Отворачиваюсь. Что-то теплое ползет у меня по руке. Оказывается, я прокусил себе кулак до крови. Из глаз у меня текут слезы. Слышно, как постанывает Асеф. Надо решаться. Еще можно изменить свою судьбу. Подняться, вступиться за Хасана — как он частенько заступался за меня, — и будь что будет. А можно и убежать. И я убегаю. Я смываюсь, потому что трус. Я боюсь Асефа. Какое унижение он придумает для меня? А вдруг мне будет больно? Трусу легко оправдать себя. Сказал же Вали: за все надо платить. Может быть, Хасан и есть моя плата за удачу, мой жертвенный баран? Любовь Бабы дорогого стоит. Велика плата? Это хазареец-то? Потихонечку отступаю по проезду, по которому пришел, постепенно ускоряю шаги. Уже бегом выскакиваю на почти опустевший базар и, задыхаясь, оседаю на землю возле первой попавшейся запертой двери. Ну почему все случилось именно так? Минут через пятнадцать слышу голоса и топот бегущих ног. Падаю ниц, чтобы меня не заметили. По базару вихрем проносится Асеф с двумя дружками, хохоча на бегу.