Чаю земляки пили много. Сплетничали еще больше. За зеленым чаем с миндальным колчасом можно было узнать, чья дочка разорвала помолвку и сбежала с американцем, кто в Кабуле был парчами — коммунистом, а кто купил дом на скрытые доходы, продолжая как ни в чем не бывало получать пособие. Чай, политика и скандалы — неотъемлемая часть воскресного дня афганца на толкучке. Я стоял за прилавком, пока Баба, прижав руки к груди, прохаживался по рядам и кланялся кабульским знакомым, всем тем, кто торговал поношенными свитерами и поцарапанными велосипедными шлемами. Среди них были механики и портные, но были и бывшие послы, хирурги и университетские профессора. Как-то ранним воскресным утром (это был июль 1984 года), когда мы только прибыли на вещевой рынок, я отправился за кофе. Возвращаюсь с двумя чашками в руках — а Баба степенно беседует с каким-то немолодым холеным господином. Пришлось пока поставить чашки на задний бампер нашего автобуса рядом с наклейкой «РЕЙГАН/БУШ 84». — Амир, — сказал Баба, подводя меня к господину, — я хотел бы представить тебя генерал-сагибу, его высокопревосходительству Икбалу Тахери. В Кабуле он занимал высокий пост в Министерстве обороны. Тахери. Откуда мне знакома эта фамилия? Благоухающий одеколоном генерал улыбнулся мне привычной улыбкой, выработанной на официальных приемах, где приходилось смеяться несмешным шуткам вышестоящих начальников. Воздушные серебристо-серые волосы зачесаны назад, лицо смуглое, густые темные брови начали седеть. На генерале костюм-тройка стального оттенка, несколько залоснившийся от частой утюжки, в жилетном кармане — часы с золотой цепочкой. — Ну зачем же так пышно, — произнес генерал хорошо поставленным голосом. — Салям, бачем. Приветствую тебя, юноша. — Салям, генерал-сагиб. Рукопожатие было крепким, хоть и влажным. И руки у генерала оказались очень нежные. — Амир собирается стать великим писателем, — сказал Баба. Я даже как-то не сразу понял его слова. — Он заканчивает первый курс колледжа. Отличник по всем предметам. — Колледжа низшей ступени, — уточнил я. — Машалла, — произнес Тахери. — Про что ты собираешься писать? Про свою страну, про ее историю? А может быть, тебя привлекает экономика? — Нет, мои герои — вымышленные. В кожаный блокнот, подаренный мне Рахим-ханом, поместилось рассказов двенадцать. Только почему мне так неловко рассуждать о своем призвании в присутствии этого человека? — А, сочинитель, — снисходительно сказал генерал. — Что ж, в трудные времена, как сейчас, людям нужны выдуманные истории, чтобы отвлечься. — Тахери положил руку Бабе на плечо. — А вот тебе подлинная история. Как-то мы с твоим отцом охотились на фазанов. В Джелалабаде, в прекрасный солнечный день. Насколько помню, у твоего отца оказался верный глаз. И в охоте, и в бизнесе. Баба пнул деревянную ракетку: — Вот и весь бизнес. Генерал Тахери изобразил грустную и вместе с тем вежливую улыбку, вздохнул и потрепал Бабу по плечу: — Зендаги мигозара. Жизнь продолжается. — И, обращаясь ко мне: — Афганцы склонны преувеличивать, бачем, и наклеивать ярлык величия на кого попало. Но вот твой отец, вне всякого сомнения, принадлежит к тому немногочисленному кругу людей, кто полностью заслужил право именоваться великими. Эта маленькая речь с ее затертыми словами и показным блеском напомнила мне генералов костюм. — Вы мне льстите, — смутился Баба. — Вовсе нет. — Тахери поклонился и прижал руки к груди, демонстрируя искренность. — Юноши и девушки должны сознавать достоинства своих отцов. Ценишь ли ты своего отца, бачем? Воздаешь ли ты ему по заслугам? — Разумеется, генерал-сагиб. И дался ему этот «юноша»! — Прими мои поздравления, ты на верном пути. Из тебя может выйти настоящий мужчина. И ведь ни тени юмора или иронии. Этакий милостивый комплимент из уст небожителя. — Падар-джан, вы забыли про свой чай, — раздался у нас за спиной молодой женский голос. В руках у стройной красавицы с шелковистыми иссиня-черными волосами был термос и пластиковая чашка. Густые брови срослись на переносице, словно два крыла у птицы, нос с легкой горбинкой — ну вылитая персидская принцесса, вроде Тахмине, жены Рустема и матери Сохраба из «Книги о царях». Из-под густых ресниц она взглянула на меня своими карими глазами и опять потупила взор. — Ты так добра, моя дорогая. — Генерал взял чашку у нее из рук. Девушка повернулась (я успел заметить коричневую родинку в форме полумесяца у нее на щеке) и направилась к серому фургончику за два ряда от нас. На брезенте перед фургончиком были выложены старые пластинки и книги. — Моя дочь, Сорая-джан, — сообщил генерал Тахери, глубоко вздохнул, будто желая сменить тему, и посмотрел на свои золотые карманные часы. — Мне пора. Дело не ждет. Тахери и Баба расцеловались на прощанье, и генерал ухватил мою ладонь обеими руками сразу. — Удачи на писательском поприще, — пожелал он мне. Ни единой мысли не отражалось в его голубых глазах. Весь оставшийся день я то и дело посматривал в сторону серого фургончика. Только когда пришло время отправляться домой, я вспомнил, где слышал фамилию Тахери. — Какие там слухи ходили насчет дочери генерала? — спросил я у отца как можно непринужденнее. — Ты же меня знаешь, — ответил Баба, осторожно выруливая к выезду с толкучки. — Как только разговор переходит на сплетни, я удаляюсь. — Но ведь что-то было? — Интересуешься? С чего бы это? — Вид у Бабы был хитрый. — Так, просто из любопытства, — ухмыльнулся я. — Да неужто? Что, понравилась девушка? — Баба не сводил с меня глаз. Я сделал равнодушное лицо. — Прошу тебя, Баба. Он улыбнулся, и мы покатили к шоссе 680. После нескольких минут молчания отец произнес: — Знаю только, что у нее был мужчина и все сложилось… неблагополучно. Слова его прозвучали так мрачно, словно девушка была смертельно больна. — Ага. — Я слышал, она порядочная девушка, работящая и добрая. Только после того случая ни один жених не постучался в дверь к генералу. — Баба вздохнул. — Наверное, это несправедливо, но в один день иногда столько всего случится, что вся твоя жизнь меняется, Амир. Ночью я не мог уснуть, все думал о Сорае Тахери, о том, какая у нее родинка, о горбинке на носу, о блестящих карих глазах. Сердце у меня стучало. Сорая Тахери. Моя принцесса с толкучки. 12 Первая ночь месяца Джади, первая ночь зимы, самая длинная в году, в Афганистане именовалась ильда. В эту ночь мы с Хасаном всегда засиживались допоздна. Али чистил нам яблоки, кидал кожуру в печку и, чтобы скоротать время, рассказывал старинные сказки о султанах и ворах. Именно от Али я услышал, какие поверья связаны с ильдой, о мотыльках, летящих на огонь навстречу собственной гибели, и о волках, в поисках солнца забирающихся на вершины гор. Али клялся, что если в эту ночь съесть арбуз, то будущим летом тебя не будет мучить жажда. Сделавшись постарше, я узнал, что поэтическая традиция подразумевает под ильдой бессонную беззвездную ночь, когда истомленные разлученные любовники тоскуют и ждут не дождутся рассвета, с приходом которого они обретут друг друга. Вот такие ночи настали и в моей жизни после первой встречи с Сораей Тахери. Ее прекрасное лицо, ее карие глаза просто преследовали меня. Воскресным утром по пути на блошиный рынок время так тянулось… Вот она, босоногая, перебирает пожелтевшие энциклопедии в картонных коробках, и браслеты позвякивают на тонких запястьях, и тень пробегает по земле, когда она откидывает назад свои шелковистые волосы, и нет меня рядом… Сорая, моя принцесса с толкучки, утреннее солнышко после темной ночи… Я придумывал предлоги, чтобы пройтись по рядам, — Баба только игриво усмехался, — махал рукой генералу в знак приветствия, и облаченный в неизменный серый костюм военачальник величественно поднимал длань в ответ. Порой он даже восставал из своего руководящего кресла и мы с ним обменивались парой слов насчет моих успехов на литературном поприще, мельком упоминали войну, расспрашивали друг друга, как идет торговля… Я отводил глаза от Сораи, сидевшей тут же с книгой в руке, прощался с генералом и шел прочь, изо всех сил стараясь не горбиться. Порой она была одна, генерал доблестно отсутствовал — наверное, беседовал где-нибудь с земляками, — и я проходил мимо, делая вид, что мы не знакомы, вот ведь жалость! Иногда вместе с ней была осанистая бледная дама с крашенными в рыжий цвет волосами. Я дал себе слово, что заговорю с Сораей до конца лета. Но школы вновь распахнули свои двери, красные и желтые листья сдул с деревьев ветер, зарядили зимние дожди, у Бабы заболели суставы, на ветках появились почки, а мне все не хватало смелости даже заглянуть ей в глаза. В конце мая 1985 года я успешно сдал все экзамены и зачеты в колледже (что достойно удивления, ведь на занятиях у меня не шла из головы Сорая). Настало лето. Как-то в воскресенье мы с Бабой сидели за прилавком, усиленно обмахиваясь газетами. Несмотря на жару, народу было полно, и, хотя едва перевалило за двенадцать, мы уже успели наторговать долларов на сто шестьдесят. Я встал и потянулся. — Пойду схожу за кока-колой. Тебе принести? — Да, пожалуйста. Только поосторожнее там. — Ты о чем, Баба? — Я тебе не какой-нибудь ахмак, так что не придуривайся. — Не понимаю, о чем ты. — Помни, — наставил на меня палец Баба, — этот человек — пуштун до мозга костей. Для него главное — нанг и намус. Честь и гордость. Да, они в крови у каждого пуштуна. Особенно если речь идет о добром имени жены. Или дочери. — Я только хотел принести нам попить. — В общем, не заставляй меня краснеть, вот и все, что я хотел сказать. — О господи, Баба. Я не дам тебе повода. Отец молча закурил и опять стал обмахиваться. Я прошел мимо киоска с закусками и напитками и свернул в ряд, где торговали футболками. За каких-то пять долларов тебе на майке оттиснут изображение Иисуса, Элвиса или Джима Моррисона. А захочешь, и всех троих сразу. Где-то неподалеку играли уличные музыканты, над толкучкой разносился запах маринованных овощей и жарящегося на углях мяса.