— Замечательный рассказ, Амир-ага. Прочти мне завтра еще что-нибудь из этой книги. — Очаровательно, — повторяю я, и у меня перехватывает дыхание, словно я нашел клад у себя во дворе. Мы спускаемся по склону, и в голове у меня вспыхивает и грохочет настоящий фейерверк. «Давно мне не было так интересно», — сказал Хасан. А ведь я уже прочел ему целую кучу историй. Хасан о чем-то меня спрашивает. — Что? — не понимаю я. — А что такое «очаровательно»? Я смеюсь, сжимаю его в объятиях и целую в щеку. — За что? — краснеет Хасан. Дружески пихаю его в бок и улыбаюсь. — Ты настоящий принц, Хасан. Ты принц, и я обожаю тебя. В тот же вечер я написал свой первый рассказ. За тридцать минут. Получилась мрачная сказка про бедняка, который нашел волшебную чашку. Если в нее поплакать, каждая слезинка обращалась в жемчужину. Но, несмотря на свою бедность, мой герой был веселый человек и плакал очень редко. Чтобы разбогатеть, ему пришлось искать поводы для грусти. Чем выше росла куча жемчужин, тем большая жадность охватывала счастливчика. Рассказ кончался так: герой сидит на целой горе жемчуга и безутешно рыдает, слезы капают в чашку. В руке у него кухонный нож, а у ног — труп зарезанной жены. Зажав в руке две исписанные странички, я поднялся в кабинет к Бабе. У него в гостях был Рахим-хан, они курили трубки и прихлебывали бренди. — Что это у тебя такое, Амир? — осведомился Баба, сладко потягиваясь. Голубой дым окутывал его. От одного взгляда его блестящих глаз у меня в горле пересохло. Я откашлялся и возвестил, что написал рассказ. Баба кивнул, вежливо улыбнулся и рек: — Очень хорошо. И больше ничего не сказал, только смотрел на меня сквозь клубы дыма. Я застыл на месте. Простоял я так, наверное, меньше минуты, только минута эта до сих пор кажется мне вечностью. Секунды падали редко-редко, их разделяла пропасть. Сырой воздух сгустился вокруг меня, стало трудно дышать. Баба не сводил с меня глаз и не изъявлял ни малейшего желания ознакомиться с творчеством сына. Как всегда, меня спас Рахим-хан. Он протянул руку и наградил меня улыбкой, в которой не было ничего деланно-вежливого. — Будь любезен, Амир-джан, дай мне свой рассказ. Мне просто не терпится прочесть. Баба почти никогда не добавлял ласкового «джан» к моему имени. Отец пожал плечами и поднялся с места. Похоже, Рахим-хан и его вызволил из неловкого положения. — Да, передай свою работу Рахиму-кэка. Пойду к себе, мне еще надо переодеться. Где те времена, когда я готов был молиться на Бабу? Сейчас я готов был вскрыть себе вены и истечь кровью. Поганой кровью, унаследованной от него. Через час, когда уже смеркалось, друзья отправились на машине отца на какой-то раут. На пути к выходу Рахим-хан присел передо мной на корточки, протянул мне мой рассказ и еще какой-то сложенный листок, улыбнулся и сказал: — Это тебе. Потом прочтешь. Помолчав, он сказал еще кое-что. Всего одно слово, но оно вдохновило меня на писательский труд больше, чем самые цветистые комплименты издателей. Это было слово: — Браво. Потом, когда они ушли, я сидел на кровати и горько жалел, что Рахим-хан — не отец мне. Я представил Бабу с его неохватным торсом, его крепкие объятия, и запах одеколона по утрам, и колючую бороду. И вдруг ощутил такую вину перед ним, что мне стало плохо. В туалете меня вырвало. Ночью, свернувшись клубком в постели, я вновь и вновь перечитывал записку Рахим-хана. Амир-джан, Мне чрезвычайно понравился твой рассказ. Машалла,[13] Аллах наградил тебя особым талантом. Теперь твой долг развить его, ибо тот, кто растратит зря Божий дар, подобен ослу. Свой рассказ ты написал совершенно грамотно и стилистически своеобразно. Но больше всего меня удивило, что в нем присутствует ирония. Возможно, это слово тебе еще не знакомо. Однажды ты поймешь его смысл. Пока скажу только, что многие писатели всю свою жизнь стараются внести в свое творчество иронию, и не у всех выходит. У тебя получилось уже в первом рассказе. Моя дверь всегда открыта для тебя, Амир-джан. Любой твой рассказ будет мне в радость. Браво. Вдохновленный словами Рахим-хана, я схватил листочки и помчался вниз, где в вестибюле на тюфяке спали Али и Хасан. Им полагалось ночевать в господском доме только в отсутствие Бабы, чтобы я оставался под присмотром Али. Я принялся трясти Хасана за плечо и, когда он проснулся, сообщил, что хочу прочитать ему рассказ. Он протер заспанные глаза и потянулся. — Прямо сейчас? А сколько времени? — Неважно сколько. Это особенный рассказ. Я сам его написал. Лицо Хасана осветила радость. — Тогда я должен послушать. — Он уже сбрасывал с себя одеяло. Мы прошли в гостиную к мраморному камину. Уж сейчас-то я читал слово в слово, ничего не добавляя от себя, ведь автор был я сам! Хасан — прекрасный слушатель — весь погрузился в фабулу, лицо его менялось в зависимости от тональности повествования. Когда я прочел последнюю фразу, он тихонько хлопнул в ладоши. — Машалла, Амир-ага. Браво! — Тебе правда понравилось? — Я смаковал уже второй положительный отзыв. — Когда-нибудь, Иншалла,[14] ты будешь великим писателем, — сказал Хасан. — Твои рассказы будут читать люди во всем мире. — Ты преувеличиваешь, Хасан. — Я глядел на него с обожанием. — Нет. Ты будешь великим и знаменитым. — Он смущенно откашлялся. — Только можно мне задать тебе один вопрос? — Да, конечно. — Вот что… — Он остановился на полуслове. — Давай же, Хасан, — ободряюще улыбнулся я, хотя на душе у меня почему-то кошки заскребли. — Вот что. Этот человек — зачем он убил свою жену? Чтобы ему стало грустно и он заплакал? А не проще ли было просто понюхать лук? Я был потрясен. Как я сам не догадался! Надо же было написать такую глупость! Губы мои беззвучно шевельнулись. В один день мне суждено было ознакомиться сразу с двумя характерными чертами писательского ремесла. Ирония, раз. Сюжетная нестыковка, два. И кто преподал мне урок? Хасан. Мальчишка, не умеющий читать и писать. Холодный злой голос зашептал мне на ухо: «Да что он может знать, этот неграмотный хазареец? Из него выйдет в лучшем случае повар! Как он смеет критиковать тебя?» — Вот что… — начал я. И не закончил. Афганистан вдруг изменился. Раз и навсегда. 5 Послышались громовые удары. Земля вздрогнула. Раздались автоматные очереди. — Папа! — вскричал Хасан. Мы вскочили на ноги и бросились вон из гостиной. Али, отчаянно хромая, спешил к нам через вестибюль. — Папа! Что это гремит? — взвизгнул Хасан, протягивая к Али руки. Тот обнял нас обоих и прижал к себе. На улице полыхнуло, небо сверкнуло серебром. Еще вспышка. Беспорядочная стрельба. — Охота на уток, — прохрипел Али. — Ночная охота на уток. Не бойтесь. Вдали завыла сирена. Где-то со звоном разбилось стекло. Кто-то закричал. С улицы донеслись встревоженные голоса людей, вырванных из сна. Наверное, они выскочили из дома, как были, в пижамах, с растрепанными волосами и заспанными лицами. Хасан заплакал. Али нежно и крепко стиснул его в объятиях. Уже потом я убедил себя, что никакой зависти к Хасану я тогда не испытал. Ну ни капельки мне не было завидно. Так мы и жались друг к другу до самого рассвета. И часа не прошло, как взрывы и выстрелы стихли, но мы успели перепугаться до смерти. Еще бы. Ведь уличная пальба была для нас в новинку. Поколение афганских детей, для которых бомбежки и обстрелы стали жестокой повседневностью, еще не родилось. Мы и не догадывались, что всей нашей прежней жизни настал конец. Хотя окончательная развязка придет позже: будут еще и коммунистический переворот в апреле 1978-го, и советские танки в декабре 1979-го. Танки проедут по тем самым улицам, где мы с Хасаном играли, и убьют тот Афганистан, который я знал, и положат начало кровопролитию, длящемуся по сей день. На заре во двор въехала машина Бабы. Хлопнула дверца, на лестнице послышались быстрые шаги, и в гостиную ворвался отец. Лицо у него было чужое, испуганное. Никогда прежде я не видел отца в страхе. — Амир! Хасан! — Баба раскинул руки. — Все дороги заблокированы, телефон отключен. Я так волновался! Он обнял нас, и какое-то безумное мгновение я был даже рад всему, что случилось сегодня ночью. Подробности выяснились позже.