— Ты не хочешь детей? — сказал Штырь, его тон говорил о том, что это сродни нежеланию дышать. — Нет, — сказал Страйк. — Ты жалкий ублюдок, — сказал Штырь, недоверчиво глядя на Страйка. — Дети — вот из-за чего все это. Блядь, посмотри на свою маму. Ты для нее был всем. — Да, — автоматически ответил Страйк. — Ну… — Видел бы ты, блядь, Алиссу, когда Энджел заболела. Вот это, блядь, любовь, чувак. — Да — ну, передай ей привет, хорошо? И Энджел. Страйк поднялся на ноги с купюрой в руке. — Спасибо за это, Штырь. Я, пожалуй, пойду. У меня много работы. Расплатившись за кофе и булочку с беконом, Страйк направился обратно по Бетнал Грин Роуд, погрузившись в не совсем продуктивные размышления. Ты был для нее всем. Страйк никогда не думал о том, что у Леды было трое детей, но его старый друг напомнил ему о существовании человека, о котором Страйк вспоминал, наверное, не чаще одного раза в год: о младшем сводном брате, который появился на свет в результате брака его матери с ее убийцей. Мальчик, которому родители дали предсказуемо эксцентричное имя Свитч, родился незадолго до отъезда Страйка в Оксфордский университет. Последний буквально ничего не почувствовал к пищащему малышу, даже когда счастливая Леда настояла на том, чтобы ее старший сын взял на руки своего брата. Самым ярким воспоминанием Страйка о том времени было его собственное чувство ужаса от того, что он оставил Леду в сквоте с ее все более неуравновешенным и агрессивным мужем. Ребенок был лишь дополнительным осложнением, навсегда запятнанным в глазах Страйка тем, что он был сыном Уиттакера. Его сводному брату только исполнился год, когда умерла Леда, и его усыновили дедушка и бабушка по отцовской линии. Он не испытывал ни любопытства по поводу нынешнего местонахождения Свитча, ни желания встретиться с ним или узнать его. Насколько он знал, Люси чувствовала то же самое. Но тут же Страйк поправил себя: он не знал, что чувствовала Люси. Возможно, Свитч был одним из сводных братьев и сестер, с которыми она поддерживала связь, скрывая это от старшего брата, который самонадеянно полагал, что знает о ней все. Страйк вернулся на станцию Бетнал Грин, отягощенный чувством вины и беспокойства. Он бы позвонил Робин, если бы она была свободна, но не для того, чтобы надоедать ей своими личными проблемами, а чтобы сообщить, что Штырь готов помочь развязать язык Джордану Рини, что Штырь тоже считает, что полиция ошиблась в убийстве Пирбрайта, и что братья Фрэнк ушли переодетыми, чтобы купить веревку. И снова тот факт, что она была недоступна и, скорее всего, будет недоступна в обозримом будущем, заставил его осознать, насколько звук ее голоса вообще поднимает его настроение. Он все больше осознавал, насколько сильно он, самый самодостаточный из мужчин, полагался на то, что она всегда рядом и всегда на его стороне. Глава 34 Речь идет об ожесточенной борьбе за то, чтобы сломить и дисциплинировать Страну Дьявола, силы декаданса. Но борьба имеет и свою награду. Сейчас самое время заложить фундамент силы и мастерства на будущее. И-Цзин или Книга Перемен Робин жаждала одиночества, сна и еды, но распорядок дня на ферме Чепмена был рассчитан на то, чтобы давать как можно меньше всего, и некоторые новобранцы начинали испытывать это напряжение. Робин была свидетелем того, как зеленоволосую Пенни Браун отругал Тайо Уэйс за то, что она уронила часть большой стопки чистых сложенных простыней, которую несла через двор. Бекка Пирбрайт быстро направила группу Огня в сторону загона для свиней, но не успела — Пенни разрыдалась. В критику материализма и социального неравенства, которому подвергались новобранцы, тонко и не очень тонко стали вкрадываться апокалиптические нотки. Отсутствие контакта с внешним миром усиливало ощущение пребывания в бункере: членам церкви регулярно передавали бюллетени об ужасах сирийской войны и медленной гибели планеты. В этих сводках чувствовалась все большая срочность: только пробужденные могут предотвратить глобальную катастрофу, потому что люди-пузыри продолжают эгоистично и безразлично ускорять гибель человечества. Папу Джея и ВГЦ теперь открыто называли лучшей надеждой мира. Хотя Уэйс не появлялся после первого ужина, Робин знала, что он по-прежнему присутствует на ферме, поскольку члены церкви часто упоминали об этом тихим, благоговейным голосом. Редкость его появлений, казалось, скорее разжигала обожание его последователей, чем гасила. Робин полагала, что он сидит в доме на ферме и питается отдельно от массы прихожан, которые, несмотря на заявленную церковью приверженность органическому и этическому питанию, едят в основном дешевую обезвоженную лапшу с небольшим количеством белка в виде переработанного мяса и сыра. В среду утром Мазу Уэйс, которую, в отличие от ее мужа, часто можно было видеть скользящей по внутреннему двору, провела в храме совместную сессию с группами “Огонь” и “Дерево”. На центральной пятиугольной сцене был расставлен круг из лакированных стульев, и когда все заняли свои места, Мазу произнесла краткую речь о необходимости духовной смерти и возрождения, которые, по ее словам, могут произойти только после принятия исцеления или отказа от прошлой боли и заблуждений. Затем она предложила участникам группы рассказать о несправедливости и жестокости по отношению к ним со стороны членов семьи, партнеров или друзей. После некоторой паузы люди начали рассказывать свои истории. Молодой человек из группы Дерева по имени Кайл, худой и нервный, подробно рассказал о том, как его отец пришел в ярость, узнав, что его сын — гей. Рассказывая о том, как его мать встала на сторону мужа против него, он расплакался. Остальные участники выражали поддержку и сочувствие, а Мазу сидела молча, и когда Кайл закончил свой рассказ, она подытожила его, убрав все слова, касающиеся семейных отношений, заменив их терминами “объект плоти” и “материалистическое обладание”, а затем сказала: — Спасибо за смелость поделиться своей историей, Кайл. Чистые духом неприкосновенны для материалистического вреда. Я желаю тебе скорейшей смерти ложного “я”. Когда оно уйдет, уйдут и твои обиды и страдания. Один за другим начинали говорить другие члены группы. Некоторые из них явно боролись с глубокой болью, вызванной внешними отношениями или их отсутствием, но Робин не могла отделаться от подозрения, что некоторые выпячивают и даже преувеличивают травму, чтобы лучше вписаться в группу. Когда Мазу предложила ей высказаться, Робин рассказала историю своей отмененной свадьбы и разочарования семьи, а также призналась, что уход жениха оставил ее безутешной, тем более что она бросила свою работу, чтобы отправиться с ним путешествовать, когда они станут мужем и женой. Собравшиеся в кругу, многие из которых уже прослезились, рассказав свои собственные истории, предлагали сочувствие и сопереживание, Но Мазу сказала Робин, что придавать значение профессиям — значит потворствовать системам контроля, увековеченным в мире “пузырей”. — Чувство идентичности, основанное на работе или любых атрибутах “пузырькового” мира, по своей сути материалистично, — сказала она. — Когда мы решительно отказываемся от вожделений эго и начинаем питать дух, обиды исчезают и появляется истинное “я”, которое больше не заботится о том, что плотские предметы ушли из его жизни. Мазу повернулась напоследок к худенькой девушке с лицом в форме сердца, которая упорно молчала. Руки ее были сложены на груди, ноги скрещены, верхняя ступня закинута за нижнюю. — Не хочешь ли ты поделиться с группой тем, как ты пострадала от материалистического одержания? Девушка ответила слегка дрожащим голосом: — Я ничего не пережила. Темные, кривые глаза Мазу созерцали ее. — Совсем ничего? — Нет, ничего. По мнению Робин, девушке было около двадцати лет. Лицо ее слегка покраснело под пристальным вниманием круга. — Моя семья никогда не делала мне ничего плохого, — сказала она. — Я знаю, что с некоторыми людьми здесь случались очень ужасные вещи, но со мной — нет. Нет, — повторила она, пожав напряженными плечами. Робин чувствовала неприязнь группы к девушке так же ясно, как если бы они открыто заявили об этом, и про себя просила ее больше не говорить, но безрезультатно. — И я не думаю, что правильно называть, например, родителей, любящих своих детей, “материалистической одержимостью”, — выпалила она. — Извините, но я так не думаю. Теперь сразу несколько членов группы, включая Амандипа, заговорили. Мазу вмешалась и жестом предложила Амандипу продолжить одному. — Во всех традиционных семейных структурах существует динамика власти, — сказал он. — Нельзя отрицать, что нет принуждения и контроля, даже если это делается с благими намерениями. — Ну, маленьким детям нужны границы, — сказала девушка. Теперь большинство членов группы заговорили одновременно, некоторые из них были явно рассержены. Вивьен, девушка с всклокоченными черными волосами, которая обычно изо всех сил старалась казаться как можно более похожей на представительницу рабочего класса, говорила громче всех, и другие замолчали, чтобы позволить ей продолжать. — То, что ты называешь “границами”, — это оправдание жестокого обращения, верно, в случае моей семьи это было жестокое обращение, И когда ты говоришь подобные вещи, ты не просто обесцениваешь опыт людей, которые были “вооружены”, активно “вооружены” желанием родителей контролировать их, — Кайл энергично закивал, — Ты увековечиваешь и поддерживаешь те же чертовы системы контроля, от которых некоторые из нас пытаются убежать, ясно? Если ты не пострадала, что ж, высказывайся на здоровье, но, может быть, послушаешь и поучишься у тех, кто пострадал от этого, окей? Раздалось бурчание в знак согласия. Мазу ничего не сказала, предоставив группе самой разбираться с диссидентом. Впервые Робин показалось, что на лице женщины появилась искренняя улыбка. В тот день девушка лицом в форме сердца подверглась открытому остракизму со стороны других членов Группы Огня. Робин, которая жалела, что не может пробормотать несколько слов доброты или поддержки, подражала большинству и игнорировала ее. Их двадцатичетырехчасовой пост начался в среду вечером. На ужин Робин получила только чашку горячей воды с лимоном. Оглядев остальных новобранцев, она поняла, что постились только группы Огня, Дерева и Земли, а группам Металла и Воды подали обычную кашу из вареных овощей и лапши. Робин подумала, что вряд ли группы “Металл” и “Вода” могли массово провалить физическую оценку доктора Чжоу. Судя по бормочущим комментариям ее товарищей по голоданию, некоторые из которых сидели неподалеку, Робин поняла, что они считают себя достойнее тех, кого кормят, и, похоже, считают предстоящие двадцать четыре часа вынужденного голодания почетным знаком. Робин проснулась на следующий день, который был последним в ее семидневном ретрите, после нескольких часов сна, нарушенного грызущими голодными болями в желудке. Сегодня ночью она должна была найти пластиковый камень на границе фермы, и от одной мысли об этом ей становилось одновременно радостно и страшно. Она еще не пробовала выходить из общежития ночью и опасалась не только того, что ее перехватят по дороге в лес, но и того, что она не сможет найти нужное место в темноте. После завтрака, который для трех постящихся групп состоял из еще одной чашки горячей воды с лимоном, все новобранцы во второй раз после распределения по группам по прибытии воссоединились и были проведены членами церкви в левое крыло фермерского дома. Внутри оказалось пустое, вымощенное камнем помещение, в центре которого находилась крутая деревянная лестница, ведущая в подвал. Внизу находилась отделанная деревянными панелями комната, которая, по мнению Робин, тянулась почти на всю длину фермерского дома. Две двери с левой стороны показывали, что подвальное помещение простирается еще дальше, чем было видно в данный момент. В противоположном от лестницы конце находилась сцена перед экраном, почти таким же большим, как в храме на Руперт-Корт. Приглушенное освещение исходило от прожекторов, а пол был застелен камышовой циновкой. Новобранцам приказали сесть на пол лицом к сцене, и Робин невольно вспомнила, как она училась в начальной школе. Некоторые из новобранцев с трудом подчинились приказу, в том числе и Уолтер Фернсби, который, опустившись на пол, чуть не опрокинулся на своего соседа. Когда все расселись по местам, свет над головой был погашен, оставив сцену освещенной. В свете прожекторов на сцену вышел Джонатан Уэйс, одетый в длинную оранжевую мантию, красивый, длинноволосый, с ямочками на подбородке и голубыми глазами. В зале раздались аплодисменты, причем не только со стороны служителей церкви, но и среди новобранцев. Через щель слева от себя Робин увидела взволнованное, покрасневшее лицо овдовевшей Марион Хаксли, которая была так явно влюблена в Уэйса. Амандип был одним из тех, кто аплодировал сильнее всех. Джонатан улыбнулся своей обычной самоуничижительной улыбкой, жестом приказал толпе успокоиться, затем свел руки вместе, поклонился и сказал: — Я благодарю вас за службу. — И я за вашу, — хором ответили новобранцы, кланяясь в ответ. — Это не пустые слова, — сказал Уэйс, улыбаясь всем присутствующим. — Я искренне благодарен вам за то, что вы дали нам на этой неделе. Вы пожертвовали своим временем, энергией и мускульной силой, чтобы помочь нам управлять нашей фермой. Вы помогли собрать средства на нашу благотворительную деятельность и начали исследовать свою собственную духовность. Даже если вы не пойдете с нами дальше, вы сделали реальное и долговременное добро — для нас, для себя и для жертв материалистического мира. — А теперь, — сказал Уэйс, — его улыбка померкла, — давайте поговорим о том мире. Из скрытых динамиков зазвучала зловещая органная музыка. Экран за спиной Уэйса ожил. По экрану стали последовательно проплывать кадры с главами государств, богатыми знаменитостями и правительственными чиновниками, а затем Уэйс начал рассказывать о недавно просочившихся конфиденциальных документах оффшорной юридической фирмы — “Панамских документах”, о которых Робин узнала из новостей еще до приезда на ферму Чепмена. — Мошенничество… клептократия… уклонение от уплаты налогов… нарушение международных санкций… — говорил Уэйс, держа в руках микрофон. — Мировая мерзкая материалистическая элита предстает во всей своей двуличности, скрывая богатства, малая толика которых могла бы решить большинство мировых проблем… На экране инкриминируемые короли, президенты и премьер-министры улыбались и махали руками с подиумов. Знаменитые актеры сияли с красных дорожек и сцен. Нарядно одетые бизнесмены отмахивались от вопросов журналистов. Уэйс начал бегло и яростно говорить о лицемерии, самовлюбленности и жадности. Он противопоставлял публичные заявления и частное поведение. Глаза голодной, измученной публики следили за тем, как он ходит по сцене взад и вперед. В зале было жарко, пол, покрытый камышом, был неудобен. Далее меланхоличное фортепиано играло над кадрами бездомных, попрошайничающих у входов в самые дорогие лондонские магазины, затем — распухших и умирающих детей в Йемене или разорванных и искалеченных сирийскими бомбами. Вид маленького мальчика, покрытого кровью и пылью, впавшего в почти каталептическое состояние, когда его поднимали в машину скорой помощи, заставил глаза Робин наполниться слезами. Уэйс тоже плакал. Хоровое пение и литавры сопровождали катастрофические кадры изменения климата и загрязнения окружающей среды: разрушающиеся ледники, белые медведи, бьющиеся между тающими льдинами, воздушные виды уничтожения тропических лесов, а теперь эти кадры перемежались воспоминаниями о плутократах в их машинах и залах заседаний. Искалеченные дети, которых выносят из рухнувших зданий, контрастировали с кадрами многомиллионных свадеб знаменитостей; селфи из частных самолетов сменялись душераздирающими кадрами урагана “Катрина” и цунами в Индийском океане. Затененные лица вокруг Робин были ошеломлены и во многих случаях заплаканы, а Уэйс уже не был тем мягким, самокритичным человеком, с которым они познакомились в первый раз, а кричал от ярости, гневно взирая на экран и мировую продажность. — И все это, все это можно остановить, если только пробудить достаточное количество людей от дремоты, в которой они идут к своей гибели! — кричал он. — Противник и его агенты преследуют мир, который должен пробудиться от дремоты или погибнуть! А кто их разбудит, если не мы? Музыка медленно затихала. Изображения исчезали с экрана. Теперь Уэйс стоял, затаив дыхание, видимо, измученный своей длинной речью, лицо его было в слезах, голос охрип. — Вы, — слабо сказал он, протягивая руки к сидящим на полу перед ним, — были призваны. Вы были избраны. И сегодня у вас есть выбор. Присоединиться к системе или отделиться. Отделиться и бороться. — Сейчас будет небольшой перерыв, — сказал Уэйс, когда свет стал ярче. — Нет-нет, — сказал он, когда раздались аплодисменты. — В том, что я вам сейчас показал, нет ничего радостного. Ничего. Покорившись, аплодисменты стихли. Робин отчаянно хотела глотнуть свежего воздуха, но как только Уэйс исчез, служители церкви открыли дверь слева во вторую обшитую панелями комнату без окон, в которой была разложена холодная еда.