На улицу выехал первый катафалк, который тянули шестеро мужчин в черных траурных одеждах, и по толпе прошел ропот. Катафалку было больше ста лет, его украшала резьба в старых сицилийских традициях. Буквы высотой в восемнадцать дюймов, выложенные из белых роз, образовывали слово Il Papa. Среди белых цветов, сплошь усыпавших гроб, выделялась одна красная роза. Пышные драпировки из черного шелка были подхвачены по углам белыми розами. За гробом дона Роберто следовал катафалк с гробом его старшего сына, Константино. Этот гроб также покрывал толстый ковер из белых цветов, и опять среди них пламенела одна красная роза. Третьим был катафалк с гробом Альфредо, дальше – Фредерико, за ним – Эмилио. Все гробы были густо усыпаны белыми цветами, среди которых выделялся один красный. На небольшом расстоянии за процессией шагали двадцать деревенских детей в возрасте от шести до восьми лет в белых конфирмационных одеждах. Детишки шли впереди двух маленьких гробиков, усыпанных белыми цветами. Дети несли розы, на девочках были венки из белых цветов, от которых спускались белые вуали. Одна девчушка во главе маленькой процессии заплакала. Видно, обстановка подействовала на нее слишком сильно, и звук ее тоненького жалобного плача делал зрелище детских гробов совсем невыносимым. Под плачущие звуки губной гармошки процессия неторопливо двигалась по тихим улицам. Именно эта поразительная тишина на запруженных людьми улицах врезалась в память всем, кто присутствовал на похоронах Лучано. Надолго запомнят они и вдов Лучано. Ко всеобщему удивлению, женщины шли пешком. Впереди шла Грациелла, за ней, отставая на четыре шага, София и Мойра, еще в четырех шагах за ними – Тереза и Роза. Все пять женщин были в черных платьях и черных вуалях, все шагали, высоко подняв головы. Руки каждой, затянутые в черные перчатки, были молитвенно сложены. Женщины казались едиными в своей скорби, хотя шли по отдельности и смотрели не друг на друга, а прямо перед собой. Даже когда Грациелла повела их за собой в собор, ни одна не повернула головы. Высокий чистый мальчишеский голос из церковного хора запел «Аве Мария». Женщины заняли места, преклонили колени в молитве, и голос зазвенел под сводами церкви. Гробы вносили по одному и ставили на специальные возвышения перед алтарем. Когда внесли последние – два детских гробика – и поставили их в ряд с остальными, осознание масштаба трагедии, постигшей семью Лучано, поразило прихожан. Многие стали всхлипывать. Во время службы, когда прихожане двинулись принимать причастие, какая-то старая женщина, вся в черном, прошла мимо детских гробов и положила на гроб дона маленькое потертое распятие. Она громко рыдала, и никто не пытался ее остановить. Казалось, она плачет за всех собравшихся. Все стремились показать свое потрясение потерей возлюбленного дона, его сыновей и невинных внуков. Небольшой участок земли вокруг семейной усыпальницы Лучано покрывал густой ковер цветов, венки и отдельные цветы висели на перилах железной ограды, окружающей захоронения, лежали на земле вдоль всей аллеи, ведущей от ворот к белым колоннам входа в усыпальницу. Плотная толпа стояла неподвижно. Мужчины в темных костюмах, сцепив руки, оттеснили толпу, чтобы дать женщинам без помех в последний раз попрощаться с близкими. Когда женщины входили в усыпальницу, сверкнула фотовспышка. Грациелла, которая шла последней, оглянулась. Густая вуаль скрывала выражение ее лица, она молча указала на репортера, щелкнувшего фотоаппаратом. Тут же один из охранников без каких-либо видимых признаков принуждения получил от проштрафившегося репортера рулон засвеченной пленки. За женщинами закрылись двери, и они оказались в полумраке склепа. Гробы были уже поставлены на постоянные места, но ниши на полках еще не были зацементированы. Трепещущий свет единственного факела отражался в их гладко отполированной деревянной поверхности. Женщины помолились вместе, потом Грациелла тихо сказала, что пора уходить. Роза ухватилась за руку бабушки, Тереза открыла половинку двустворчатой двери, но Мойра отчего-то растерялась. Она повернулась к Софии. София застыла, не в состоянии пошевельнуться. Смотреть на гробы мужа и детей у нее не было сил, и она сосредоточилась на фотографии Майкла Лучано. Снимок был сделан двадцать пять лет назад, но здесь, в закрытом склепе, защищенный стеклом, он сохранился как новый, казалось, его поставили только вчера. Ангельское лицо Майкла и его нежная улыбка пробудили притупившиеся было чувства Софии. Она сцепила руки, сдерживая рвущийся из груди крик. Ей хотелось крикнуть только одно слово: «Нет!» Грациелла выпустила руку внучки и довольно резко приказала женщинам выходить. София упала на колени, но Грациелла схватила ее за руку: – Вставай, София, вставай. Ее пальцы впились в кожу Софии, как клещи, надавив на нервный узел в локте, и София дернулась всем телом, как будто от удара током, но Грациелла не разжала руки. Остальные женщины ждали у приоткрытой двери. Грациелла взяла у Терезы носовой платок, приподняла вуаль Софии и вытерла ей слезы. – Дайте мне выйти первой. Удовлетворенная тем, что София пришла в себя, Грациелла чуть ли не вытолкала ее вперед других женщин. Вдовы вышли из усыпальницы, чтобы снова предстать перед толпой. Шоу – а эти похороны были именно шоу – на этом не окончилось. Вдовам предстояло вытерпеть еще одну муку – теперь им полагалось поприветствовать и поблагодарить множество гостей, прибывших на виллу выразить свое сочувствие. Все еще не поредевшая толпа получила возможность увидеть демонстрацию богатства и власти: обратно к вилле длинной чередой потянулись «роллс-ройсы», «мерседесы», «мазератти» и «феррари». В зале, где до этого стояли гробы, поставили ряд стульев позолоченного дерева с обивкой из красного бархата. Почти пять часов женщины, все еще в вуалях, сидели на них и принимали соболезнования от гостей. Когда эта последняя часть церемонии наконец завершилась, вилла опустела, словно вымерла, – ни голосов, ни звуков. Лука решил отправиться в путь по вечерней прохладе. Этот подъем в гору он знал как свои пять пальцев. С собой он взял небольшой чемоданчик со сменой белья и туалетными принадлежностями и длинный узкий кожаный футляр. Его ботинки стоптались и посерели от пыли, голова под соломенной шляпой сильно потела, капли пота стекали по волосам на рубашку (пиджак Лука снял и перекинул через плечо). Он поднимался все выше и выше, временами лишь ненадолго останавливаясь полюбоваться чудесным видом. Лука дошел до маленькой церкви Божьей Матери и, проходя мимо нее, склонил голову. Двигаясь дальше узкими, мощенными булыжником дорогами, он наконец достиг неровной каменистой тропинки, которая была ему прекрасно знакома. Отсюда было уже недалеко до монастыря, – может быть, всего мили две. Лука явился без предупреждения, но он знал, что его не прогонят. Тяжелое железное кольцо и старая потрепанная веревка колокола сохранились точно такими же, какими Лука их помнил. Дернув за веревку, он услышал, как во внутреннем дворе зазвенел колокол. Лука знал, что немного погодя кто-нибудь подойдет к двери и откроет вырезанный в ней маленький глазок. Отец Анджело страдал от артрита и с трудом передвигался, но, когда ему сказали, что у ворот стоит Лука Каролла, он так торопился увидеть мальчика, что даже забыл взять каркас, на который опирался при ходьбе. Лука принял верное решение. Отец Анджело, прослезившийся от радости, тепло обнял его. Старик был так явно рад его видеть, что Лука сам чуть не прослезился. На помощь отцу Анджело поспешил брат Гвидо – монах, которого Лука не знал. Он наклонился, чтобы взять багаж Луки, и был поражен, когда чемоданчик резко вырвали у него из рук. Лука терпеть не мог, когда кто-то прикасался к его вещам, однако поспешил извиниться и пояснил, что чемодан очень легкий и он без труда донесет его сам. Что же касается узкого длинного футляра, то его Лука ни на секунду не выпускал из рук. Брат Гвидо взял за руку отца Анджело, и все трое двинулись через внутренний двор. Отец Анджело шел медленно, волоча ноги. Когда они вошли в прохладный коридор, старик остановился и похлопал Луку по руке: – Мы поселим тебя в твоей старой комнате, помнишь ее? – Да, отец, помню. – Ты слышал, что сиротский приют закрыли? Я тебе об этом не писал? – Да, отец, писали. Ничего, если я поживу у вас денька два, о’кей? – спросил Лука по-английски. – Ну и ну, Лука, да ты стал настоящим американцем. Сандалии отца Анджело со знакомым звуком шаркали по каменным плитам пола. Старик, тяжело опирающийся на руку брата Гвидо, казался совсем слабым и хрупким. Он похудел еще сильнее, кожа как будто болталась на костях, редкие, похожие на пух волосы, торчавшие жиденькими пучками на почти лысой голове, стали совсем белыми. Лука неожиданно испытал такое острое желание обнять старика, что, боясь выдать свои чувства, поспешил отступить подальше в тень. Отец Анджело окликнул двух монахов, показавшихся на противоположной стороне внутреннего двора. – Идите сюда, Лука приехал, Лу-ка! – Он повернулся к Луке. – Ты, конечно, помнишь брата Томаса? Брат Томас изменился почти до неузнаваемости. Его некогда полное тело иссохло, густые вьющиеся волосы, когда-то черные, совершенно поседели, лицо избороздили глубокие морщины. Брат Томас улыбнулся, помахал Луке и двинулся к ним вместе с другим монахом, который выглядел еще более древним. Лука повнимательнее всмотрелся в его лицо. Неужели это брат Луи? Не может быть… Два старика подошли ближе, и Лука понял, что второй – действительно брат Луи, хотя старик его не узнал. Его маленькие выцветшие глаза оставались пустыми. Брат Томас наморщил нос и кивнул: – Лука? Ну-ну, Лука, добро пожаловать. Смотрю, ты вырос красавчиком и стал таким щеголем! Ты выглядишь как богач и похож на настоящего американца. Он наклонился к самому уху брата Луи и закричал: – Это Лука, Лу-ка, помнишь? – Брат Луи втянул щеки и улыбнулся, показывая розовые десны. Брат Томас прокричал еще раз: – Это Лука! – Потом повернулся к Луке и пожал плечами: – Не слышит, старик совсем оглох, как-никак ему уже за девяносто. Рад тебя видеть, милости просим. – Два старика, шаркая ногами, побрели прочь. От знакомых запахов на Луку нахлынули воспоминания. Брат Гвидо открыл дверь в маленькую, похожую на монашескую келью комнату и подтолкнул Луку внутрь. Из мебели в комнате были только железная кровать, на которой лежали скатанный матрас и подушка, небольшой комод и гардероб. Отец Анджело остановился и прислонился к дверному косяку. Брат Гвидо тем временем достал из ящика комода аккуратно свернутые, отглаженные белые простыни и наволочку и положил их на кровать. Затем взял большой фарфоровый кувшин и пошел наполнить его водой. Лука поставил чемоданчик на пол и положил на комод кожаный футляр. Когда он повернулся к отцу Анджело, старик тепло, с любовью улыбнулся ему. У Луки задрожали губы, на глазах выступили слезы, он шагнул к старику и обнял его. Осторожно прижимая отца Анджело к себе, Лука ощутил, каким он стал худым и хрупким. Старик же, в свою очередь, почувствовал, каким сильным и крепким стал этот мальчик, которого он всегда любил. – Ах, сын мой, как я рад тебя видеть. Спасибо тебе, порадовал старика. А я уж, грешным делом, думал, что больше не увижу тебя перед смертью. Благодарю бога, что ты приехал. Возвратился брат Гвидо с кувшином воды, и отец Анджело с улыбкой обратился к нему: – Спасибо, Гвидо. Если ты проводишь меня обратно в мою келью, я оставлю этого мальчика с миром. Лука, если захочешь переодеться, в шкафу есть роба и сандалии. Месса через час. Надеюсь за ужином услышать от тебя все новости. Лука кивнул, тихо поблагодарил старика и закрыл дверь. Дождавшись, пока шаги смолкнут в конце коридора и настанет тишина, Лука закрыл глаза и вздохнул. Он вернулся домой. Лука быстро разделся донага, налил в таз холодной воды и принялся тереть себя деревянной щеткой для ногтей. Щетина была жесткой, колючей. Стремясь полностью очиститься, он без мыла скреб себя до тех пор, пока кожа не покраснела. Наконец он закончил мыться, надел через голову робу, повязал веревочный пояс и сунул ноги в сандалии. Положив мягкий кожаный чемодан на кровать, Лука стал распаковывать вещи, что-то повесил на плечики, что-то аккуратно сложил в ящик комода. Он достал две тонкие хлопковые тенниски и точно такие же брюки, как те, в которых он пришел. Отполировал тряпкой ботинки и аккуратно поставил на нижнюю полку гардероба. Раскладывая вещи, он все время тихонько разговаривал сам с собой, комментируя каждое действие. Бритвенные принадлежности в футляре из такой же кожи, как чемодан, положил на комод рядом с длинным футляром. Складывая их, Лука не удержался и легонько, почти поглаживая, прикоснулся к этому футляру, затем взял его с комода, подошел к кровати и спрятал под матрас. Продолжая разговаривать сам с собой, Лука рассмеялся. В это время зазвонили колокола, приглашая к мессе. Он недолго раздумывал, не присоединиться ли к братьям, но потом решил, что может оправдать свое отсутствие тем, что устал с дороги и заснул. Однако о сне он думал сейчас в самую последнюю очередь. Вместо того чтобы лечь в кровать, Лука осторожно вылез в окно и направился к своей старой овощной делянке. Он прошел мимо рядов высохшего и увядшего латука, заметил заросшую сорняками землянику и густые плети бобов, спутавшиеся без подпорок. Лука задержался и посмотрел вдаль. Справа и слева поля протянулись далеко-далеко, а горизонт казался ближе и как будто обрывал их. Лука поднялся на вершину холма и остановился там. Казалось, он повис между небом и землей, а впереди, насколько хватало глаз, раскинулось темное, тускло мерцающее море. Лука понимал, что он натворил. Стоя здесь, на холме, он осознал, что его ничем не отмыть, зло затаилось внутри его. Он поднял руки над головой, протягивая их к небу, однако это ужасное открытие больно давило на его сердце, и он всхлипнул: – Я согрешил, прости меня, я согрешил. Пречистая Дева Мария, Матерь Божья, прости меня… Отец Анджело увидел Луку в окно. В комнату вошел брат Томас, как всегда громогласно жалуясь на что-то, но отец Анджело сделал ему знак замолчать и подозвал к окну. Силуэт Луки с облаком светлых волос вокруг головы напоминал фигурку святого с нимбом. – Лука, – тихо, как молитву, выдохнул отец Анджело. Два старых монаха медленно побрели в церковь. В те минуты, когда они преклонили свои старые колени в молитве, Лука тоже молился. Он решил наложить на себя епитимью. Он не уйдет из монастыря и даже не даст себе отдохнуть, пока не приведет в порядок запущенный огород. Вечером после похорон вдовы должны были обедать с Грациеллой. Когда они поодиночке входили в гостиную, Грациелла уже сидела на стуле дона Роберто. Женщины заметили, что она надела на палец его кольцо. Никто из них не был голоден, и еда, которую поставила перед ними Адина, осталась нетронутой. Глаза старой горничной, служившей в доме Лучано еще с тех времен, когда она была девчонкой, покраснели от слез. Она двигалась бесшумно и почти незаметно, подавая блюда и убирая со стола. В комнате повисла атмосфера какого-то неясного ожидания. Наконец Грациелла приступила к делу. Чтобы разговор был понятен Мойре, она заговорила по-английски, тщательно подбирая слова и иногда запинаясь. – Марио Домино подготовит завещание к оглашению. Это займет некоторое время, поэтому я считаю, что вам пока лучше разъехаться по домам. Здесь больше делать нечего. Как только станет известно, когда будет оглашено завещание, я с вами свяжусь. Прошу вас проявить терпение и пообещать, что вы вернетесь по моему первому зову. Грациелла замолчала. Теперь стало заметно, что она очень нервничает. Хотя на ее лице не было видно слез, она вынула носовой платок, обшитый траурной каймой, и промокнула глаза. Родственницы молча смотрели на нее, пытаясь осмыслить все, что она только что сказала. Немного погодя Грациелла продолжила: – Есть еще кое-что, о чем я пока не говорила, но что вам следует знать. Дон Роберто начал давать показания как свидетель обвинения. – Она посмотрела на невесток и внучку, ожидая их реакции, однако ее не последовало. Женщины как будто не слышали. Грациелла добавила: – Папа верил, что поступает правильно, и считал, что все мы под надежной защитой. Неожиданно Тереза вскочила с места, дрожа от ярости: – Под защитой! Господи Иисусе, какая защита?! Наверное, он сошел с ума! Это он виноват в том, что случилось! – Думаешь, я не волновалась за вас каждый день, каждый час, каждую минуту? Если хочешь обвинить его, тогда обвиняй и меня. Я знала о его решении и одобряла его. На напряженном лице Терезы губы сжались в тонкую злую линию. – Вы знали и при этом пригласили нас на виллу? Это вы собрали нас тут, можно сказать, приняли с распростертыми объятиями. Мы видели всех этих охранников… Господи, когда мы поехали по магазинам, София даже спросила у вас, зачем нас провожает какая-то машина… а вы что ответили? «Так пожелал папа!» Надо было сразу сказать нам правду! Неужели вы думаете, что София оставила бы своих малюток на вилле, если бы знала, как обстоят дела? Мы все были в опасности, и вы даже не потрудились сказать нам… Роза так порывисто вскочила, что стул упал на пол. – Так вот для чего была нужна моя свадьба? Чтобы собрать всех нас вместе? Ради этого меня решили выдать замуж? Вы все это подстроили, вы подстроили мою свадьбу! София грохнула кулаком по столу: