– Хочешь совет? Если позволишь. Он короткий. На удивление, ни тени недовольства, какое Элеорд часто замечал на лице Эвина, Вальин не выказал. Просто кивнул, то ли из вежливости, то ли почувствовав: совет будет не праздный. Не свысока. И не ради пустого брюзжания. – Не расстраивай его своим взволнованным видом, ― попросил Элеорд. Легонько обнял мальчика за плечи, подвел к ближней лозе. ― Не нужно… постоянно напоминать, что что-то идет не так. Особенно если ты не знаешь этого точно. Никто не знает. Ведь правда? Нельзя знать наверняка, рано. Медуз успели убрать, в Ганнасе никто не заболел. Хлеб и апельсины в большинстве своем все-таки собрали, а снежное вино ― отличная вещь. И нет ничего необычного в кошмарных снах. Вальин опять кинул на Элеорда быстрый, но очень серьезный, цепкий взгляд. Эмоцию понять не удалось, но его определенно услышали: бежать к отцу и мачехе юный граф передумал, решил отдышаться, его хрупкие руки потянулись к потемневшим листьям. – Они так замерзли, бедные… ― с жалостью сказал он. – Все мы иногда замерзаем. Зато посмотри, как красиво. ― Элеорд обвел ближнюю виноградную гроздь кончиком пальца. С нее осыпалась часть изморози. ― А твой отец уже придумал, что сделать с этими ягодами. Так что не переживай. – Все равно… ― пробормотал Вальин, но не закончил, и взгляд его вдруг снова зарыскал. ― Мастер ди Рэс… а вы не видели здесь Саф… Сафиру? И вообще она что-то так давно не появлялась. Она не заболела? Мальчик явно волновался. И жутко стеснялся простого вопроса о своей… няне? – Она уехала, ― удивленно сообщил Элеорд. Подтекст становился все очевиднее. ― Несколько сэлт назад, в графство Мыса. Вроде бы нанялась проектировать храм там. Вирре-Варре. Как раз ей. На Мысе первыми решили, что природу лучше задобрить, ведь рыба в этот прилив нерестилась не слишком изобильно, а яблок уродилось маловато. Госпожа Эрбиго и рада была помочь: заняться легкой арочной композицией, где из украшений требовались только зелено-золотое стекло да скульптурки рогатых зайцев. Легкая задача после того, что она выстроила Вудэну. – Она не сказала… ― Вальин вряд ли адресовал слова Элеорду, но тот невольно потянулся за очередной ягодой: горечь чужой интонации захотелось подсластить. И не меньше захотелось дать ему хоть какое-то, хоть пустое объяснение: – Думаю, мы оба знаем, что по некоторым причинам ей тяжело в последнее время бывать в вашем замке. Тут все-таки грядут перемены. Вальин кивнул, но промолчал, в сторону Ширханы и ее круглого живота не взглянул. А Элеорд сразу немного пожалел, что заговорил с ним об этом как со взрослым. Зря. Хотя грустил юный граф действительно как маленький взрослый, да и прилив к нему подкрадывался непростой ― тринадцатый. Та самая грань, где перестаешь быть мальчишкой, но до юноши еще далеко. Идо в этом возрасте был просто невыносим. Элеорд неловко переступил с ноги на ногу и все же прикусил язык. Нет, не нужно говорить ничего вроде «У тебя вся жизнь впереди, встретишь кого-то получше». – Смотри, как красиво, ― тихо повторил он, поаккуратнее подцепил гроздь и повернул. Искры заиграли в изморози. И Вальин наконец отвлекся, всмотрелся. – Живые они или мертвые? ― спросил он совсем тихо, задумчиво, с неясной надеждой. Почему-то Элеорд улыбнулся. – Каждый решает сам. И многое зависит от того, что с ними сделают. Твой отец, по-моему, всюду видит жизнь, даже в смерти. Вальин кивнул. Он, кажется, хотел ответить что-то ― может, о любви к отцу, – но смутился, не стал. Заговорил он в итоге об ином, странно бесцветно: – Мне иногда снятся кошмары в последнее время. В которых я тоже не могу понять, жив я или мертв, но я лежу на спине в море, среди мертвых медуз, и они трогают меня за руки щупальцами… Элеорд отпустил виноград слишком резко, ледяная крошка посыпалась на землю. Улыбнуться не получилось, стало сильно не по себе, даже захотелось, чтобы Идо подошел и как-нибудь перевел разговор. Но тот все топтался в стороне, хотя братья по кисти уже от него откололись. Почему-то он всегда стеснялся графской семьи, маленького Вальина ― особенно. Неужели, будучи младше, каялся ему в каких-нибудь страшных грехах, которых до сих пор стыдится? – О… может… ― Элеорд попытался хотя бы сделать лицо бесстрастным, ― может, тебе сходить с этим к темному жрецу Эльтудинну? Он увидел всего приливов на восемь больше, чем ты, но уже весьма мудр и сведущ в дурных снах… Вальин все глядел и глядел на ягоды. Глядел так, будто только они и могли дать ему ответ. Наконец покачал головой. – Я… думаю, я как-нибудь сам. Я предпочитаю, чтобы никто не знал. Знает только Бьердэ, наш лекарь, так вот он недавно как раз попросил этого жреца принести жер… Вальин не успел договорить, а Элеорд ― прогнать озноб от образа: мертвый мальчик среди медуз. Тонкий женский крик прозвенел в морозном воздухе за спиной, прозвенел так страшно, что с винограда опять посыпались снежные искры. – Ширхана?.. ― Это уже был голос графа Остериго. Испуганный хрип. Вальин оцепенел и начал разворачиваться. Но в следующий миг Элеорд, успевший обернуться раньше, поймал его и легонько прижал к себе. Там, за спиной, не было чудовищ. Но все же зрелище не для детских глаз. А главное… – Нет, ― сорвалось с губ быстрее, чем он бы это осознал. ― Нет, не надо. …главное, ему хотелось оградить бедную Ширхану хоть от одного взгляда. Люди, бродившие по виноградникам, уже повернули головы почти все, испуганно зашептались, поспешили на шум. А графиня, поддерживаемая мужем и еще каким-то мужчиной, корчась и кривясь, медленно оседала на промерзшую землю. С посеревших губ ее слетали новые и новые, уже сдавленные крики, больше похожие на стоны. Она все поняла. Ее пальцы, беспомощно шарившие по животу и зачем-то пытавшиеся его прикрыть, свело судорогой, а по лицу текли слезы. Прекрасное голубое платье от промежности и ниже медленно расцветало багровыми пятнами. В промозглом тумане они чудовищно походили на цветы. Часть 3. Черный купол [Пятый прилив Великого Разлада] Увидевший меня, плачь. Надпись на «голодном камне» в городе Дечин – Моя бедная Крапива… Знаю, твоя утрата невосполнима. И скорблю с тобой. Вальин не ответил на сочувственные слова И́нтана Илли́гиса, верховного короля Цивилизации Общего Берега, а только глубоко, скорбно склонился. Поцеловал сухие пальцы и гербовый перстень, поцеловал край плаща и ладонь, на которой сияла голубая Незабудка. Выпрямившись, он острее почувствовал серебряную тяжесть графской тиары и безнадежное колотье в виске. С моря к берегу рвались промозглые ветры. Замок наполовину лежал в руинах, лежала и треть Ганнаса, и многое на его окраинах. Многое, но не Первый темный храм, фиолетовой свечой сиявший на краю мыса. Когда Вальин глядел на эту свечу, озноб и дурнота усиливались. Сам Вудэн сжимал ему череп ледяным щупальцем, и именно это щупальце притворялось обретенным венцом нежеланной власти. «Я забрал твоего отца. Твоего брата. Даже твоего бога. И тебя заберу. Вы сами в этом виноваты». – Прошу, мой мальчик… не молчи, ― взмолился тихим шелестящим голосом король, чье вытянутое лицо было словно набор острых, скорбных углов. Но пока Вальин мог только молчать. Не падал без чувств ― уже хорошо. – Я понимаю, что, наверное, во всем этом есть и моя вина, да что там «наверное»; кто, как не верховный правитель, в ответе за беды подданных, всех подданных, от крестьянина до графа?.. А?.. Король все говорил, говорил, а Вальин не мог избавиться от странной иллюзии: будто прячется за хлипкой дверью, а в дверь эту остервенело ломятся. «Хватит, оставьте, уйдите!» ― рвалось с губ, но Вальин лишь смотрел, отрешенно смотрел на верховного короля. Когда-то тот был рыжим, но давно вылинял ― весь, кроме голубого плаща и голубых же глаз. В чертах его сквозило прежнее величие воинов, правителей, поэтов Незабудки ― но лишь отголоски, сам он не обладал совсем никакими талантами. Отец с грустью говорил: отцветать Иллигис начал с юности, по мере того как усугублялось его невезение. А сейчас, видно, невезение достигло апогея. – Я не виню вас, ― выдавил Вальин, просто чтобы это кончилось. ― И… никого. Почти правда. Он просто не понимал, кого винить и есть ли в том смысл. – О мой мальчик, мой добрый мальчик, ― забормотал король, и казалось, сам он готов склониться перед вассалом. Этого Вальин бы не вынес, а потому взмолился: – Оставим это. Вы ведь… не просто так здесь сейчас. А мне нужно скоро быть… в ином месте. Решим все поскорее… хорошо? Он ненавидел себя за эти запинки и хрипы, но ничего сделать не мог. Те, к кому рвались его мысли, лежали под сводами белой капеллы. Ждали его, мертвые, на каменных постаментах. Окостенели, а Ширхана, почему-то именно Ширхана, быстрее всех начала разлагаться: темные пятна покрыли ее белое надменное лицо в первый же час; трупный смрад едва заглушили благовониями. Рядом с ней отец и брат казались просто спящими, но Вальин не мог больше звать случившееся с ними последним сном. То был не сон, а мучительная гибель от рук разъяренной толпы. Толпы, которую Вальин даже не смел проклинать – иначе, скорее всего, сердце бы просто разорвалось. Толпа молчала, пыталась понять, внимала увещеваниям пять приливов. Пять приливов ― немало для тех, кому важно в жизни простое: чтобы урожаи вызревали, рыба не дохла, а мор обходил стороной. Тем горше, ведь эти пять приливов не были дурнее прочих. Медуз больше не выкидывало, леса горели лишь раз, раз голодные фексы повадились воровать кур и младенцев, но присмирели, когда лесная стража дала им отпор. Неурожаи, холода? Случались, но не чаще, чем прежде, а ледяное вино после тех первых заморозков стало в Ганнасе популярным. Все, казалось Вальину, шло обычно. С единственной оговоркой, очевидной и соблазнительной. Теперь в любой беде люди сразу находили, кого, точнее, что винить. Храм, конечно. Попранные обычаи. Светлые жрецы, пытаясь объяснить, почему их боги не помогли, раз за разом находили в проповедях место попрекам. «Вудэн слишком близко. Он навлекает дурное. Чем поможет почитание жизни, когда по соседству славят смерть?» А когда отец ругал их, жрецы жаловались верховному королю. Тому самому, что теперь приехал соболезновать. Тому, чьей любимой фразой было: «Нужно потерпеть». Терпеть король велел всем сразу: жрецам, осуждающим перемены, графу, злящемуся на клевету, и народу, боящемуся за себя. И что удивительно… все терпели. До этого прилива, в который вдруг начались яростные шторма, сгнила от неизвестной болезни половина полей и сразу очень много младенцев, в том числе у рыбаков, родилось с морской хворью. – В этом ты в отца, человек дела, ― грустно отозвался король. ― Но сейчас я благодарен за это. Что я хочу сказать, мой мальчик, кроме «прости старика»? Я помогу. Помогу отстроить разрушенное. Усилю столичную стражу. Дам солда… – Нам нужнее хлеб, фрукты и мясо, хотя бы солонина, ― тихо, но веско оборвал Вальин. ― И ваши пироланги для наших больниц. И ваш приказ им не уходить. Прежде он не понимал, как просить об этом, не смел. Он никогда не обсуждал беды своих ― не своих! ― подданных с верховным королем. Средства, помощь и пищу, если в графстве чего-то вдруг не хватало, просил отец. И король давал, так как его земли были самыми изобильными на континенте, недостатка он не знал ни в чем, но все равно это казалось Вальину каким-то… унизительным. Побираться. Почти вслух говорить: «Да, мы вырастили мало пшеницы», «Да, мы поймали мало рыбы». «Да, мы слишком много болеем, вместо того чтобы хорошо трудиться на благо Цивилизации». – Конечно, ― без промедления отозвался король, вот только тон его звучал неуверенно. ― И это тоже. Но… – Сначала пища и врачи, ― поспешил повторить Вальин. ― Потом солдаты. И вы должны обещать это публично, иначе люди не успокоятся. Фиирт идет, беда ведь в этом. – Мой мальчик… ― повторенное в который раз обращение, тем более нелепое, учитывая, что верховный король разговаривал с Вальином второй раз в жизни, резануло слух. Но одернуть или скривиться было бы верхом неприличия. ― Боюсь, бед у тебя куда больше. Но я понимаю. С этой ведь все началось… Вальин кивнул, не найдя сил даже в мыслях крикнуть: «Потому что вы должны были вмешаться раньше!» Бед у графства действительно было больше, чем непогода, неурожаи и хворь, но, предотврати отец это, катастрофа вряд ли случилась бы. Просто он не смог, да и момент упустил. Подданные теряли лодки. Боялись голода. Не понимали, как больные дети будут работать. Люди задавали отцу и баронам вопросы, но не получали внятных ответов, потому что ни у кого их не было. Отец лишь обещал в фиирт накормить всех голодных, открыв хранилища, ― а вот на вопрос «Дальше, дальше что?» все чаще повторял за королем: «Нужно потерпеть. Это „дальше“ настанет, тогда и решим». Поначалу народ покорно уходил с замкового двора сам, но постепенно перестал. Вскоре гнать его пришлось страже. Потом в стражу стали кидать камни, но она пока еще не стреляла и не рубила, лишь грозила. Может, зря, ведь теперь все закончилось. У Вальина не укладывалось в голове: все-таки как, как народ забыл доброту Остериго Лучезарного так скоро? Почему именно теперь внял обиженным чиновникам и нелояльным баронам, завистникам ди Рэсов и тем жрецам, которым проще было охаять Вудэна, чем признать неласковость Вирры-Варры? Ведь не своими словами кричала толпа о том, что выкидыш Ширханы и последующее ее бесплодие ― кара за блуд супруга. О том, что граф с поганой любовницей осквернил город и вот-вот бросит подданных на произвол фиирта, сбежав к королю. Что запасов в хранилищах не хватит на всех, лучше уже сейчас прийти и опустошить их, пока не пришли другие. Но сначала ― уничтожить источник скверны. Разрушить храм, что вознесся выше светлых, даже кафедрального храма Справедливости. Боги потеряли терпение. Тех, кто исполнит их волю, они наградят или хотя бы пощадят. – Так вы пообещаете? ― глухо спросил Вальин и кивнул на балкон. ― Сейчас. Говорили они в уцелевшей зале восточного крыла, под злой гомон во дворе. Там не сражались, нет, но и не славили имена правящих. Дворцовая стража и гвардия снова не стреляли, лишь грозили. И в какие-то мгновения Вальину казалось, что он собственной кожей чувствует страх солдат за жизни. А вот сам не боялся уже ничего. – Да. ― Король оправил плащ, точно собирался выйти немедля. Поднял подрагивающие руки, провел кончиками пальцев по незабудковому венцу. ― Да, я пообещаю все, что тебе необходимо, если они станут слушать. Но они здесь и все еще не доломали твой дом, значит… станут в этот раз, станут как миленькие! Шутка была чудовищна, и Вальин не смог, да и не захотел поддержать нервный, почти истеричный, сыпучий смех короля. Он только сжал зубы от новой волны солдатского страха. Они боялись, конечно, боялись. Ведь больше они не знали, чего ждать от десятков и сотен добродушных крестьян и виноделов, художников и купцов, чиновников и своих же братьев ― воинов лесной, береговой и городской стражи. Вчера, старательно подогретая, толпа стихийно устремилась туда, на мыс Злой Надежды. Но еще в пути ее встретила другая ― та, что собиралась защищать как графскую семью, так и храм. Никто никому не уступил. Две толпы прошли бойней по улицам, докатились, сшибаясь и бранясь, до побережья. Там в бойню вступила береговая стража, и кровь пролилась в воду, и песок усеяли трупы, и море, чья пена покраснела, вдруг заволновалось страшнее, чем когда пожирало рыбацкие лодки. А потом пришло и дурное знамение ― над волнами разнесся такой вой, что люди, кто еще стоял, упали навзничь. Никто пока не смог этого объяснить. Говорили, это напоминало рев кита, если бы кит был размером с сотню китов. Говорили, кровь еще явит суть позже, и Вальину тоже так казалось: не сможет море простить столько пустых смертей. Но тогда люди, кроме, может, жрецов, не думали об этом ― просто лежали, оглушенные воем. А в город уже врывалась королевская гвардия и, как могла, наводила порядок. Увы, король опоздал. И поздно узнал, что часть сражающихся сразу откололась и устремилась к замку графа. Вальин не застал начало: у него выдался день без богослужений, и что-то потянуло его в дальнюю бухту, где с Сафирой они строили замки. Там, сев на краю пляжа, он снова попытался возвести хоть один, но все осыпáлось. Хрупким конструкциям не хватало незримого, зыбкого баланса, который удавался лишь Сафире, с ее легкой рукой и легким умом. Далекой Сафире… Сафире, все последние приливы строившей храмы, то светлые, то темные, в других землях. И вот Вальин оставил попытки и просто сидел, глядя вдаль. Он думал о разлуке с той, кому пять приливов назад наивно предложил свое сердце. Думал и о тех, чьи исповеди слушал теперь вместо детских, ведь время его с детьми минуло. Ему каялись в ином: в супружеских изменах, в черных-черных мыслях о врагах, в подлостях, сделанных друзьям, сослуживцам, начальникам. Недавно к нему пришел Бьердэ ― и каялся в том, что потерял себя. Славный… он считал это своей виной, а не бедой. Больше всего Вальину хотелось обнять его, как в детстве, но исповедника и исповедующего разделяла не только завесь из ослепительно белой ткани. И он просто выслушал. Как прежде, еще чуть раньше, выслушал Ширхану. Она каялась в том, что не родила наследника и ужасно боится снова ощутить это ― как живот рвется, словно мешок, а по ногам течет горячая кровь. А вот Сафира… Сафира не каялась ни в чем, никогда. Вальин далеко ушел в себя, почти задремал, а потом вдруг почувствовал: за ним наблюдают. Резко обернулся. Наверху, среди скал, стоял нуц в черной одежде ― просто стоял, скрестив у груди руки, и золотые серьги беспокойно блестели в его жестких кудрявых волосах. Нуц был по меркам своего народа не юн, увидел определенно больше двадцати пяти приливов. Вальин помнил: это верховный жрец Вудэна; его заупокойное пение заставляло кровь стыть в жилах, а вот редкая сумрачная улыбка необъяснимо располагала. Говорили, он издалека. Отец звал его изгнанником, а Бьердэ сравнивал со зверем в клетке. Но сам Вальин ни разу не заговаривал вообще ни с кем из темных жрецов, тем более с верховным. Ему это запрещали, он догадывался почему: боялись навлечь на него, лишь милостью света обретшего здоровье, беду. Они глядели друг другу в глаза с огромного расстояния, безмолвно и бессмысленно, несколько мгновений, а потом нуц пошел прочь. Вальин забыл о нем и провел у моря еще часа полтора, пока не закоченел и пока ему не начало казаться, что море странно, кроваво пахнет. А потом до ушей донесся, пусть приглушенно, тот крик невидимого кита. Тогда он окинул последним взглядом свои песчаные развалины и покинул бухту. На дороге его и нагнал первый конный отряд короля, а город встретил уже настоящими развалинами. Вальин смутно помнил, как возле Храма бросился к толпе, как разнимал кого-то, как кто-то чуть не снес ему голову, но отступил, стоило обнажить меч ― один из трех фамильных мечей с золоченой, украшенной крапивой рукоятью. Тогда союзники семьи сомкнулись рядом, а враги бросились с еще большей яростью. Вальин многих узнал среди них: вот Гвидо из рода Нарцисса ― младший начальник береговой стражи; вот кое-кто из судей, верных роду Колокольчика; а вот и Тибер, бывший наставник, сложивший сан в знак протеста против темного храма, тот, кто когда-то и принял Вальина в семью жрецов, полюбил как родного и пообещал: «Ты обязательно поправишься»… Среди бунтовщиков наверняка были и убийцы отца. Но Вальин еще не знал, что найдет возле замка.