Мама что-то невнятно пробормотала в ответ. – Вылезай! – сказал я и схватил маму за руки. Меня поразило, какие они у нее холодные. Стараясь не смотреть на ее обнаженное тело, я поставил маму на ноги. – Давай полотенце! Хильди накинула полотенце маме на плечи. Вытирая ее, мы залили пол водой и вымокли сами. Мама так до конца и не проснулась, но мы сумели надеть на нее халат и вывести в коридор – ее при этом шатало из сторону в сторону, как сомнамбулу. В конце концов мы уложили маму в кровать и накрыли одеялом. При виде сморщенных от воды кончиков ее пальцев я вспомнил лягушек в банках с формальдегидом, стоявших на полках в кабинете биологии у нас в школе. Как только мама закрыла глаза и вроде бы начала засыпать, хлопнула входная дверь. Это пришел из галереи отец. – Есть кто дома? – громко спросил он. Мы с Хильди поспешили к нему. – Что такое? Почему вы мокрые? Хильди заплакала, а я объяснил, что мама уснула в ванне, и мы ее оттуда вытаскивали. – Verdammt[27], – пробормотал он себе под нос и торопливо скрылся за дверью их с мамой спальни. Через несколько минут отец пришел к нам на кухню. – Хильдегард, сделай маме чаю. А ты, Карл, иди со мной. Он отвел меня в свой примыкавший к гостиной кабинет. Открыл портфель, расстегнул молнию на потайном отделении и извлек оттуда сверток, упакованный в оберточную бумагу и перевязанный бечевкой. – Я должен был кое-кому это сегодня вечером отнести. Но мне надо быть с мамой, поэтому вместо меня отнесешь ты. Графиня Никогда раньше отец мне таких поручений не давал. Каждую неделю они с мамой печатали что-то для частных клиентов на станке в подвале галереи. Что именно, от нас с Хильди тщательно скрывали, но я понимал, что к продаже произведений искусства это что-то не имеет ни малейшего отношения. Завернув отпечатанные материалы в упаковочную бумагу, они развозили их заказчикам. Что это были за заказчики, я не знал. На случай назойливого внимания со стороны полицейских отец прятал свертки с заказами в потайном, застегнутом на молнию отделении портфеля, а мама – на самом дне хозяйственной сумки под фруктами и коробками с печеньем. Чем чаще родители развозили по городу печатные материалы и чем большей секретностью они окружали свои поездки, тем сильнее меня разбирало любопытство. И вот теперь наконец я получил шанс приоткрыть завесу тайны. Кем бы ни были таинственные заказчики, они нас очень выручали, поскольку торговля искусством денег отцу уже практически не приносила. После выставки Харцеля отец пытался зарабатывать исключительно на частных клиентах со специфическими запросами. Это по большей части были евреи: одни распродавали произведения искусства, чтобы на вырученные деньги уехать из страны, другие надеялись воспользоваться отчаянным положением продавцов и задешево пополнить шедеврами свои коллекции. Отец вручил мне сверток; внутри была стопка бумаги, сотня или чуть больше листов. Я прикинул на руке его вес, как если бы мог таким образом узнать, что на этих листах напечатано. Вместе с отцом мы уложили сверток на дно ранца, под учебники и тетрадки. – Адрес – Будапештер-штрассе, четырнадцать. Там позвонишь в квартиру номер три и спросишь Графиню. Я сразу вспомнил, как подобрал с пола в подвале порванную афишку с будоражащим воображение объявлением. Неужели меня посылают на встречу с этой загадочной дамой? – Какую графиню? – Просто графиню. – А если ее не окажется дома? – Сделай пару кругов вокруг квартала и попробуй постучаться еще раз. Но она должна быть на месте. Графиня вообще мало куда ходит. И к тому же она ждет эту посылку. – А что, если меня остановят полицейские? Если захотят проверить, что у меня в ранце? – Никто тебя не остановит. – Но вдруг? – Скажешь, что не знаком с человеком, который дал тебе сверток. Что он подошел к тебе на станции и попросил за несколько марок отнести его туда-то и туда-то. – А что в свертке? – Тебе лучше не знать, чтобы не пришлось много врать, если тебя все-таки остановят. – Ну а вдруг… – Никаких «вдруг», – оборвал меня отец. – У Графини вопросов не задавай и ни на кого не пялься. Отдай сверток и сразу возвращайся. Меня приятно будоражила мысль, что мне доверили секретное задание. По пути я то и дело украдкой оглядывался по сторонам, чтобы удостовериться, что никто за мной не следит. Но ни прохожие, спешившие с работы домой, ни мальчишки-газетчики, ни торговцы, пытавшиеся сбыть с рук остатки яблок и груш, не проявляли ко мне ни малейшего интереса. Я весь подобрался, когда мне навстречу попались двое полицейских, но они даже не посмотрели в мою сторону. Пока я дошел до Будапештер-штрассе, солнце успело сесть, зимнее небо из закатного тускло-желтого стало зеленовато-синим, вечерним. Было холодно, изо рта шел пар. Я притворялся, что это дым сигареты и что я курю ее, как шпион из кинофильма. Сверток весил не много, но при этом ни на минуту не давал о себе забыть, словно я нес в ранце живое существо, и оно упрашивало меня: «Ну разверни же бумагу, не бойся, я не кусаюсь». Я не знал, что и думать. Вдруг мой отец помогает монархическому подполью во главе с богатой графиней, снабжает его вооружением и боеприпасами, а у меня в ранце – каталог новейших видов оружия. Или, может быть, Графиня – воротила преступного мира, вроде персонажей гангстерских фильмов с Джимми Кэгни, и я несу ей пачку бухгалтерских отчетов о доходах от подпольной лотереи или торговли наркотиками. Но, скорее всего, Графиня просто-напросто коллекционирует предметы искусства, и отец отправил ей стопку фотоснимков запрещенных картин и скульптур в надежде, что она какие-то из них у него купит. Такой вариант казался мне тоже достаточно волнующим и опасным. Выходило, что отец в нарушение закона зарабатывает на черном рынке, и я с сегодняшнего дня участвую в его преступной деятельности. Но оставалось непонятным, почему Графине самой не зайти к нему в галерею или прямо домой, как это делают другие коллекционеры. Сверток все настойчивее напоминал о себе, и в конце концов я не устоял перед искушением: нырнул в узкий переулок и, спрятавшись за мусорными баками, расстегнул ранец. Дрожащими руками я развязал бечевку и аккуратно – так, чтобы потом ничего не было заметно, – развернул упаковочную бумагу. Сверху в стопке лежали несколько чистых листов, а на тех, что под ними, я увидел картинку, которая страшно меня удивила. Выполненная в ничем не примечательной манере, она изображала танцующую пару. Удивляло в ней только то, что оба партнера – мужчины, в смокингах и с зачесанными назад волосами. Сверху над картинкой было напечатано крупными буквами: ГРАФИНЯ ДАЕТ ЧАСТНЫЙ ЗИМНИЙ БАЛ ДЛЯ БЕРЛИНСКИХ КРАСАВЦЕВ Под изображением танцующих мужчин были указаны дата, время и адрес, а еще ниже пояснялось: «Чтобы вам открылись двери рая, стучитесь так: три удара и, чуть погодя, еще четыре. Тот из вас, мальчики, кто забудет, как стучаться, пусть забудет и про бал!» Мне показалось, что меня вот-вот стошнит. Никаким оружием, выходит, мой отец подпольщиков не снабжает и дел со стильными гангстерами из фильмов с Джимми Кэгни не ведет. Вместо этого он с какой-то стати связался с гомосексуалистами – мало ему было того, что евреев и без того со всех сторон поджидала опасность. Гомосексуалистов не любили все, даже евреи – в этом они были единодушны с немцами. Первым моим желанием было выкинуть афишки в мусор, и пусть отец и гомосексуалисты сами потом разбираются между собой. Но нам очень были нужны деньги. Поэтому я привел сверток в первоначальный вид и положил обратно в ранец. Отыскав нужный адрес, я позвонил в дверь. – Минуточку, моя радость, – донеслось изнутри, и немного погодя дверь открылась. За ней я увидел высокую женщину примерно одного возраста с моей мамой. У нее были ослепительно синие глаза и светло-русые, с платиновым оттенком волосы, на которые она повязала роскошный тюрбан. Ее домашний халат украшали волнистые черные и голубые полосы причудливого геометрического орнамента, смутно напомнившего мне о древнем Египте. Из-под халата виднелись ажурные чулки и довольно крупные ступни в золотистых открытых туфлях на высоком каблуке. – Слушаю тебя, – сказала женщина. – У меня посылка для Графини. – Графиня – это я. Прошу, – кивком головы она пригласила меня войти. Плохо освещенную прихожую наполнял незнакомый мне запах – тяжелый, дымный и сладковатый. – Как это мило со стороны Зига – прислать ко мне мальчика, – промурлыкала Графиня. Только тут я рассмотрел у нее на горле кадык, а на лице – проглядывающую сквозь слой косметики легкую небритость. Мгновение спустя на гладкой коже у нее на груди я заметил несколько волосков. Стараясь ничем не выдать своего потрясения, я торопливо достал из ранца сверток и вручил его Графине. Та – или все-таки тот? – извлекла откуда-то с груди из-под халата несколько купюр и отдала мне. К моему ужасу, они были теплыми и чуть влажными. Я развернулся, чтобы поскорее уйти. – Постой, – сказала Графиня. Я решил было не обращать внимания, но она положила руку мне на плечо. Или «он положил»? Поди пойми, как про таких говорить. – Тебя зовут Карл? Я остолбенел. Откуда ей известно мое имя? Она повернула меня к себе лицом. – Да. Без всякого сомнения. – Откуда вы знаете, как меня зовут? – Графиня, mein Liebster[28], все знает. Она взял меня за подбородок и оценивающе вгляделась в мое лицо. От прежней манерной игривости в ее взгляде не осталось и намека, она рассматривала меня с неподдельным интересом и чуть ли не с симпатией. – Ты мало похож на своего отца. Разве что выражением лица, и то совсем немножко. – Откуда вы знаете моего отца? – спросил я с вызовом, подозревая с ужасом, каким может оказаться его ответ. – Мы с Зигом уже тысячу лет знакомы. Неужели он ничего обо мне не рассказывал? – Нет.