Последнее произнесено явно спонтанно и в ошибочной уверенности, что «голос» уже отправлен. А я даже этому улыбаюсь. Не то, чтобы он успел приучить меня к своим матеркам – вообще-то, сама я таким не балуюсь. Но в моем восприятии это настолько неотъемлемо с ним связано, что и представить его без этого трудно. Так, а я его уже себе представляю? Какого черта? Да, он прав, надо по-человечески познакомиться и развеять... что развеять? Чары. Надо что-то делать с этим состоянием зачарованной недееспособности: стоит вспомнить о нем – все из рук валится. А он вовсе не настолько интересен. Это всё обстоятельства. Кажется, я согласна?.. Когда пол бутылочки Лилле с мамой на двоих раздавлено под маникюр, отвечаю: Хорошо. Отвечать голосом не хочу. Заодно и проверю – может, он читать не умеет. Кто его знает. Чего я только про него уже не попередумала – безработный, вор, алк, нарк. Больной чем-нибудь. Невменяемый, в конце концов. А теперь решаю, что пусть будет каким угодно, но неграмотным пусть не будет. - Катюш, ты что, собираешься куда-то? – осведомляется мама, когда я с замиранием, мать его, сердца смотрю на «палец вверх» - мгновенное подтверждение «незнакомца». Мама и не думает подсматривать мою переписку, просто интуиция у нее. Когда я была помоложе, «пасти» меня оказалось ненужно. Теперь шестое чувство, не понадобившееся ей тогда, выявляется в полную мощь. - Да нет... – чуть ли не бросаю сотовый на стол, стремительно опрокидываю внутрь остатки коктейля. Сахар, газировка и «пьяные» ягоды уже сделали со мной свое дело, и, чтобы не спалиться перед мамой, я больше ничего не говорю. - Не знала, что моя дочь – врушка, - с грустной улыбкой замечает мама, сама уже навеселе, но теперь, очевидно, впадая в меланхолию от того, что уезжаю я от нее так скоро. Я порываюсь объявить, что никуда я не иду, но она, посмеиваясь, качает головой: - И не думай, езжай, конечно. Расскажешь потом? - Да, мамочка, - лезу я к ней целоваться, делая вид, что меня развезло и я сейчас опрокину изящно-витой кованый столик, напоминающий высокенькую табуреточку. Боюсь, узнай мама куда и к кому я сейчас собираюсь, не отпустила бы, как если бы мне было шестнадцать. Как и в шестнадцать не было. Так, кажется, теперь я все же сомневаюсь и уже собираюсь объявить об этом маме. Начинаю убирать со столика, чтобы задержаться и застрять, но она чуть ли не выталкивает меня взашей, повторяя, что уберет сама. - Мам, может, допьем? А то чего его... - порываюсь разлить нам с мамой остатки Лилле. - Ничего-ничего, в холодильник поставь. Допьем как-нибудь. А жаль, думаю, еще немного мне бы сейчас не помешало. Короче, признаюсь сама себе со смехом: приходится ехать. *** Когда вы даже имен друг друга не знаете, но вам уже есть что вспомнить – ЭТО СТРАННО до охренения. А состояние, в котором я еду на встречу с ним, еще страннее. Сказать, что меня колбасит значит озвучить лишь один нюанс этого поистине многогранного зачумления, в котором повторяю себе: «Ты это серьезно? Ты это, мать твою, серьезно?» Вроде серьезно, иначе что я тут делаю? Так, какая там у меня снова была уважительная причина? Да, чары решила развеять – и теперь отнюдь не уверена, что сработает. где встречаемся Вот и понеслось. «Мой» взъерошенный до сегодняшнего утра был неприемлемым, а теперь уже – вот так вот, без вопросительных знаков. Как будто мы знакомы сто лет. Да мне только брат так пишет. Итак, что он умеет не только читать, но и писать, то бишь, набирать на сотке, я, вроде как, убедилась. А теперь что, сообщения его анализирую? Черт знает что. Еду и недоумеваю, чего же я там ищу. Сказать по правде, не могу понять, как вообще согласилась встретиться. Алкоголь тут ни при чем. Лилле, если с «мишурой», стоил дороже, чем Монтепульчано, натаренный намедни, но действие его оказывается куда более мимолетным. Ныряем в тоннель. Последнее, что вижу из окна – сгустившиеся тучи. Похоже, сейчас ливанет. От мамы ехать минут сорок. За это время иллюзорная, безобидно-розовая дерзость улетучивается подобно веселым пузырькам в фужере, и я трезвею самым нежеланным и неудобным образом. Остается оголившийся – по моему новому обыкновению – мандраж. Мандраж парализует меня по мере того, как я подъезжаю к нашему месту встречи – Плюшке. Сомнения, стоит ли мне это делать, переросли в недоумение, похожее на чувство, испытанное после каждой встречи с ним. В качестве иллюстрации к моему состоянию воображение рисует опустевшую, грязную комнату, оставшуюся после шумной вечеринки. Нарисовавшуюся иллюстрацию видит мозг – ага, вот он все-таки. Мозг вопрошает, мол, и как теперь не расплющиться, не погореть от всепожирающего разочарования «после». Но я уже говорила, что не люблю бояться – и я не боюсь. Решаю, что теперь самое время напомнить себе об этом. Для этой цели выбираю путь открытой конфронтации и приказываю себе подобраться и определиться. Итак, я еду на встречу с незнакомцем для того, чтобы познакомиться для того, чтобы расстаться. Закончить, не начав. От этой ненормальной четкости все непонятным образом становится на свои места, и когда выхожу на Плюшке, я уже почти пришла в себя и с готовностью подставляю голову под дождь, которого никогда не боялась. Но дождя нет – в глаза, прорезавшись сквозь тучи, бьет солнце, и ветер с суровой пронзительностью взлохмачивает волосы. Он ждет меня там. Вижу его издалека, сбоку. Больше додумываю, чем вижу: кожаная куртка, джинсы, кеды. Он почему-то думал, что приеду я на другой путь, да я и не уточняла. Я здесь, но он меня не видит – такого у нас еще не было, и я невольно упиваюсь этой своеобразной форой. А если сесть обратно на поезд и просто поехать назад? Написать ему потом, что «это ж» его «не было». И чтоб не писал больше. Но что-то происходит. Такого я никогда не видела. Его фигура вдруг сдвигается с места, головы он не поворачивает, но поворачивается вправо-влево всем туловищем. Будто разведывает ближайшее пространство вокруг себя. Будто одним поворотом головы он ничего не узнает. Или вообще поворачивать голову не может. Прежде чем успеваю отругать себя за глюки и бесполезные додумки, он останавливается, затем резко разворачивается на сто восемьдесят – и его взгляд уже нашел мой взгляд, он смотрит прямо мне в глаза. Не знаю, как объяснить, но еще только что, когда он остановился, стало совершенно понятно, что он нашел, почувствовал спиной или чем там еще и теперь не станет ждать. Что ж, стоит ли мне тогда бояться и робеть? Нет и еще раз нет. Пора. Вот он быстрым, решительным шагом идет туда, где выхожу я. Подходит ко мне. Я как раз – ветер, блин – пытаюсь справиться с волосами – тем лучше. Это определенно никакое не рандеву, и я совершенно не парюсь из-за того, как, должно быть, сейчас выгляжу. По дороге не проверяла макияж, даже не думала. Вообще, вся эта стремительность-решительность у него, у меня, эта поспешность, с которой он приблизился ко мне, похожи на встречу в обеденный перерыв – передать что-то срочное, затем быстро прыгнуть на поезд – и привет. Короче, пока все идет хорошо. – Прошу прощения, - встревает чей-то голос. Оборачиваюсь и чуть не натыкаюсь на большой ярко-желтый микрофон, которым в меня тычет симпатичная смуглокожая девушка-репортер с ТВ Берлин. Добрую часть ее лица заслоняет увесистый кубик на микрофоне. У девушки пышные афро-локоны и проблем с ветром никаких. - Хотите сказать несколько слов для ТВ Берлин? Вы рады, что транспорт снова ходит или испытываете солидарность с бастующими? - Рада... солидарность... – бормочу я, прежде чем до меня доходит, что возле нее чувак-оператор наводит на меня камеру. Девушка переключается на моего спутника: - Скажите, пожалуйста, сколько времени вы ежедневно тратите на дорогу? - ‘ne Stunne unjefähr. Около часа. Не знаю, что сильнее ударяет «током» – его хрипловатый голос, говорящий на берлинском наречии, или та спокойная готовность, с какой он ей отвечает, будто ждал вопроса. - Дадите коротенькое интервью? Только придется в масках. Вас как зовут? - Нет, извините, некогда, - зачем-то встреваю я, глядя на него. Понятия не имею, почему я против. Он, кажется, недоволен. Серые глаза едва заметно сужаются, сжимаются губы, а на лоб наползает морщинка. А я... не знаю, как сейчас все это назвать, но глаза его, рот, морщинка, недовольство это словно арканом цепляют меня за шкиряк. Я попала. Мне нравится. Я пока не ощущаю изведанного уже с ним возбуждения, но с ним, оказывается, и без этого может быть интересно. Репортер не настойчива: - Тогда флаер телеканала возьмете?.. Беру, боковым зрением констатирую факт их удаления, затем возвращаюсь взглядом к нему. Мне интересно, и я решаю, что не буду пока прогонять это чувство. И – в очередной раз – не буду прогонять его. Еще мне, кажется, нравится разглядывать его. До сих пор я не решила для себя, действительно ли он хорош собой, потому что не задумывалась – а теперь поздно. Да-да, поздно, как и для всего остального – встречи, знакомства, заинтересованности, сначала робкой, затем настойчивой. Ухаживаний. За этим он меня сегодня позвал? Мы через все это перепрыгнули. Кажется, все это – то, от чего так напрягаются мужчины. То, что им не нужно. Ему решать, жалеет он об этом или нет, а я, похоже, уже сделала свой выбор на сегодня. Так вышло, что ему в очередной раз удалось разбудить меня и вот теперь, в этой непохожей ни на что ситуации я бодрствую, как никогда. В его глазах читаю не понимание всего происходящего – нет, это было бы слишком – но просто это: он улавливает все, сам себе не отдавая в том отчета.