– А то, что ты этого художника запросто так простил и отпустил. Я, конечно, все понимаю: ты человек на виду, цивилизованный, давно уже ничем таким не занимаешься. Но понимаешь, брат… – Давай договаривай! – Сашка выхватил из шкафа початую бутылку виски и снова завалился на длинный широкий диван. – Братва не поймет, это ты хочешь сказать? – Кодекс чести, брат! Его ведь никто не отменял, понимаешь? Если ты позволил какому-то лоху увести у тебя жену, так ведь у тебя можно и бизнес отнять, так? – Не так. Это разные вещи. Сделал глоток, обжег, опалил каждый нерв. Вдруг Сашка понял, что Стас прав, то, как он поступил с Симой и ее хахалем, – это слабость. Он точно стареет. – Уважаемые люди не поняли бы, отпусти ты голубков безнаказанными, – закончил со вздохом друг. – Та-ак. Это что значит? – Следующий глоток пошел веселее, он даже позволил себе рассмеяться. – Ты что натворил, гад? Отравил возлюбленным медовый месяц? Ты что, Симу?.. – Нет, Симу не посмел, – перебил Стас. – Твоя жена, даже бывшая, – это святое. А вот художнику персты да, слегка попортил, друг. Теперь он долго не сможет свои картинки художничать. – Картины пишут, Стас, а не художничают. На какой руке, говоришь, пальцы поломал? – На правой, конечно. – Блин, а я на левой хотел, – признался Сашка. Они ржали минут пять без остановки. Потом, когда уже виски оставалось на самом дне, он спохватился. – Слушай, а ты ведь не из-за этого мне звонил, дружище. Что тебя так завело? – С чего ты решил? – пробормотал Стас. – Так бешусь не пойми чего уже час, не меньше. Не из-за Веронички, это точно. – Нашел причину, – фыркнул Стас. – Вот-вот, я о том же. А что-то кипит в груди, не пойму. Знаешь, я чуть зеркало в ванной не разбил. – Зеркало за что? – А запотело! – А, это причина. И вдруг спросил совершенно не уместную, на его, Сашкин, взгляд, штуку. – Чего? – не понял он вопрос. – Ты помнишь девчонку глазастенькую такую, с косичками, из первого «А» твоей Симки? – Очумел, дружище? Гнедых поставил на пол у диванной ножки почти опустевшую бутылку, вытаращился на дверной проем. Какая девчонка? Из первого «А», в котором начинала работать его бывшая жена? Да это когда было! Он ту девчонку, которая без трусов от него час назад сбежала, почти не помнит. А тут первоклашка, которой теперь сколько? Правильно, двадцать семь лет. Так откуда, спрашивается? – Ты обкурился, что ли, Стас? – Знаешь, что не употребляю, – не обиделся друг. – А девчонку ты не забыл. Просто не думал о ней. – А зачем мне? Ты скажи зачем, может, и вспомню. – Красивая такая девочка. – Стас его как будто не слышал. – На первой парте перед учительницей твоей сидела всегда. Глаза здоровые, зеленые, как у ведьмы. Косы длинные, толстые. Смышленая такая девчонка была. Сразу сообразила, что ты муж училки. Все время тебе улыбалась и приглашала войти, когда ты в класс врывался. Стоп. В голове как будто лампочка взорвалась. Но не от виски, точно нет. Он вдруг мгновенно, как от вспышки, вспомнил события тех давних лет. Вот он берет девочку на руки, сажает на колени, а Стас их фотографирует. Фотография вышла очень удачной. Сима грустно пошутила тогда, что он был бы хорошим отцом этой девочке, если бы она стала их родной дочерью. Потом, уже через пару четвертей, когда выяснилось, что у Симы не может быть детей, она не раз со слезами восклицала, что, если бы у Оленьки не было родителей, они бы могли ее удочерить. – Оля! – крикнул он в трубку. – Ее звали Оля! – Точно, – хмыкнул друг, – Оля Волгина. Умница-красавица, могла бы окончить школу с золотой медалью. – А чего не окончила? – Мать у нее умерла, когда ей пятнадцать было. – А ты чего эту Олю вспомнил, а? Решил меня укорить, что не удочерил, когда осиротела? – Так не осиротела она, брат. Бабка у нее была. И отец. – Отвратительным голосом Стас все это проговорил. – Никто бы тебе девочку не отдал, тем более папаша. Он хотя и не принимал активного участия в жизни дочери и не афишировал их родство, ничего бы тебе сделать не позволил. Хотя сам появился в жизни дочери, когда той уже четвертак стукнул. – И? В груди у Сашки снова закипал гнев. Заворочался там, заныл, заставил больно покусывать губы. – Папаша никогда не упускал ее из виду, так говорят. Контролировал каждый ее шаг. А она, прикинь, об этом даже не знала. – И что дальше? Конец у твоей замечательной истории будет? Он сощурился, разозлился. Ясно, что финал, самый отвратительный финал, в предчувствии которого у него и ныла душа, еще впереди. И Стас не то чтобы его смакует, он просто не знает, как сказать. Потому что как пить дать это проблемный финал. А проблем они не любили. Ни он, ни Стас. – А конец такой, брат. Девочка, понимаешь, снова осиротела, полгода как. Теперь уже ни матери, ни бабки, ни отца. Так что можешь смело ее удочерять. – Чокнулся, что ли? – Гнедых попытался грязно пошутить, потом выдохнул: – Не стану я никого удочерять, брат. – А придется. Выбора у тебя нет. Как и у меня, Сашок. – Чего так? – Знаешь, как фамилия девчонки? – Волгина? – Нет, брат, это по матери. А фамилия ее отца – Деревнин. Витек Деревнин. – Твою мать! – Он похолодел. – Витек? Он что, помер? – Ага, полгода как, говорю же. Но, понимаешь, странно помер – на улице. Эксперты говорят: от переохлаждения. – Летом? – Вот и я о том же. Но сам догадываешься, где и как летом можно переохладиться. Они помолчали, вспоминая один случай из их нехорошего прошлого. – Дальше что? Помер Витек, одним звеном меньше. Нам же лучше! – Как бы не так, Сашок. – Стас сделал нехорошую паузу. – Витек помер. А дочь его осталась. – И что? – А то, что ухажеры у нее стали появляться. Странные, скажу тебе, ухажеры. Вот после знакомства с ними Витек и помер. – Ее проблемы, – буркнул Гнедых. А внутри все заныло: да нет же, это их со Стасом проблемы тоже. – Пускай так, – не стал спорить Стас. – Только неделю назад этот ухажер от нашей Оли ушел. А сегодня, прикинь, его находят мертвым. С пробитой на хрен башкой. – Где находят? Когда? – Ночью находят, Сашок. Где-то на улице. Мертвенький, холодненький. – Она отомстила? – Не мели чушь, брат. Хотя, если принять во внимание гены… Нет, глупости. Она не могла. По имеющейся у меня информации, саданули по башке сильно. И снова молчание в телефонной трубке показалось невыносимо долгим. Как будто ему вот-вот должны зачитать приговор или поставить страшный диагноз. – Что? Что ты сказал?