– Это я снимать не буду, – заявил Ниточкин. – Что «это»?! – Небо как простыня. Дождемся, пока облачка появятся. – Какие облачка?! При чем здесь облачка?! – заорал Циргиладзе. – Неделю солнца ждали! Детей снимай! – Нет. Тогда во ВГИКе на операторском учили, что небо без облаков снимать не стоит. – Снимай, Толя, – попросил Таланкин. – Не до облачков. – Меняйте оператора, – уперся Толя. – И поменяем! Завтра же здесь будет другой оператор! – взорвался Циргиладзе. – Виктор Серапионыч, с другим оператором работать мы не будем, – сказал Таланкин. – Да?! – Циргиладзе побагровел. – Не будем, Виктор Серапионович, – подтвердил я. – Тогда ищите себе другого директора! Циргиладзе резко развернулся и пошел. Ким – за ним. Они скрылись за «домом Сережи», и оттуда донесся крик: – Эти болванчики думают, что с ними будут цацкаться! Кому они нужны! Триста метров отставания! Закроют к чертовой бабушке! Таланкин покосился на Ниточкина. – Куинджи! Левитан! – сплюнул и закурил. Из-за дома выбежал Ким: – Валидола ни у кого нет? – А кому? – Виктору Серапионовичу! Все побежали за декорацию. Побледневший Циргиладзе сидел на ступеньках и держался за сердце. – Виктор Серапионович, не волнуйтесь, – сказал Ниточкин. – Снимем так, без облачков! – Толя, – Циргиладзе взял у гримерши таблетку валидола, положил под язык, – моя профессия погонять. А твоя профессия… Ты должен… – Циргиладзе щелкал пальцами, он никак не мог найти подходящего слова. – Виктор Серапионович, облака идут! – сказал Ким. На горизонте показалось маленькое облачко… Как мы похоронили прабабушку Наконец установилась солнечная погода, и мы начали снимать. Снимали три недели без перерыва – надо было догнать отставание. В группе стали роптать, и Циргиладзе объявил два дня выходных. Мы решили в эти два дня снять похороны прабабушки. Что нам нужно? Камера и оператор – есть. Сережа – есть. Гроб – возьмем в похоронном бюро. С могильщиками договоримся – скинемся, на все про все полсотни за глаза хватит. Пошли в похоронное бюро, попросили дать нам гроб напрокат. – Как напрокат? – обалдел продавец. – Вы что, собираетесь его обратно выкопать? Мы объяснили, что гроб нужен для кино. Кино продавец уважал, но паспорт в залог за гроб взял. На следующий день гроб погрузили в кузов грузовика и поехали на кладбище (бутылка портвейна). Представились директору (бутылка коньяка). Он указал нам место, где можно копать, и выделил двух могильщиков (четыре бутылки водки). Начали снимать с кадра: «Сережина тень бредет меж падающих на дорожку теней крестов». Гроб несли Ким и механик (кролик и перцовка после съемки в нашем номере). Двое, потому что тени от четырех сливались бы. Чем выше солнце, тем меньше тень, и к моменту съемок тень от Бори оказалась слишком маленькой. Борю с мамой отправили домой, а Сережин берет с помпоном напялили на Таланкина – самого высокого. Ниточкин попросил, чтобы он и штаны снял: видно, что длинные – Сережина тень должна быть в коротких. Таланкин снял брюки, остался в трусах, а брюки отдал на хранение костюмерше, которая присутствовала на съемке, потому что мы взяли Сережин игровой берет, за который она была материально ответственна. Костюмерша сидела на скамеечке у решетки могилы, и потом рассказала нам, как наши съемки выглядели со стороны. Двое в кепках, хихикая, несут гроб. За ними идет долговязый мужик в трусах и в берете с помпоном – несет цветок. За ним – другой мужик с какой-то бандурой, этого мужика поддерживает маленький усатый грузин. Грузин громко поет похоронный марш (я пел, чтобы задать темп движения камеры). Солнце зайдет за облако – вся компания садится на гроб и начинает курить. Солнце выходит – опять несут и поют. К костюмерше на лавочку подсел седой ветеран с медалями и спросил: – Что это они? – Прабабушку хоронят, – сердито ответила костюмерша (ей казалось, что Таланкин растягивает Сережин берет). – А зачем садятся? – Солнца ждут. – А… – ветеран немного помолчал. – Грузинка? – Кто? – Прабабушка. – Почему грузинка? – А зачем солнца ждут? И вон тот грузин поет? У них обычай такой – гроб нести только при солнце можно, – сообщил ветеран. И добавил: – Наверно. – Солнце – чтобы это идиотство снимать, – сказала костюмерша и нервно закурила. Сережину тень между крестов мы в конце концов сняли, пошли снимать тени рабочих на стене. Подходим – а у нашей «могилы» стоит кучка людей и открытый гроб. В гробу лежит старушка, а над ней священник поет отходную. В сторонке курят наши могильщики. – Что же вы, ребята? Мы же с вами договорились! – А что не так? Вы говорили, что старушку, они и принесли старушку… Пожилая женщина, плача, наклонилась к гробу: «Мама, мамочка…» Потом подошел старик, поцеловал старушку в лоб и отошел, вытирая слезы трясущимися руками. Женщина обняла его: «Ладно, папа, ладно». Мы постояли, помолчали. – А может, ну ее, нашу прабабушку, – сказал Ниточкин. И мы с ним согласились. Расскажу еще одну историю с гробом. К одному тбилисскому скульптору, свану, спустились с гор из Сванетии родственники и, поскольку скульптор знал русский язык, попросили привезти тело умершего в Сибири земляка (по обычаям, свана должны похоронить в родной земле). Родственники купили цинковый гроб и дали скульптору деньги на дорогу. Дорога была через Москву. Скульптор в Москве никогда не был и решил задержаться на денек посмотреть столицу. Остановился он у Тамаза Мелиава. Задержался он не на день, а на неделю, зато посмотрел все: и ресторан «Арагви», и ресторан «Метрополь», и ресторан «София», и пивной бар на Пушкинской. К концу недели сидим в «Гранд-отеле», официант приносит счет, скульптор достает бумажник – и вдруг выясняется, что денег уже мало, не хватает. Кончились почему-то! Ну ладно, здесь не проблема, часы оставим. Но как быть с покойником из Сибири? Кто-то (кто, не помню) предложил ни в какую Сибирь не ехать, а купить в магазине «Школьные пособия» скелет, положить его в гроб и отвезти. На скелет и дорогу до Тбилиси мы как-нибудь наскребем. Но скульптор отказался. Стали вспоминать, у кого можно взять взаймы. Выяснилось, что у всех, у кого можно занять, мы уже заняли. Ну ладно, что-нибудь придумаем. Выпили напоследок, как положено, за тамаду (которым, как всегда, был Тамаз Мелиава), положили на счет деньги и часы и позвали официанта. – Не надо, – сказал официант. – За ваш стол заплачено. – Кто? – Просили не говорить. Вон в углу сидит. Скульптор оглянулся и удивленно выдохнул: – Он… – Кто? – Который умер. Как потом выяснилось, произошла путаница с фамилиями. Наш сван – он работал мастером на буровой – попал в больницу с подозрением на онкологию. Звали свана Зураб Гиоргиани. И в той же больнице лежал другой грузин, тоже нефтяник, Гиоргий Зурабов. Гиоргий Зурабов умер, а сообщили о смерти родственникам Зураба Гиоргиани.