* * * — Ты опять ушел в себя? Давай возвращайся, а то мне скучно. Слышишь? — гладила собаку, сидя у телевизора, Шила. — Меня отстранили от полетов. — Ты шутишь? — Вроде того, но почему-то не смешно. — Я не понимаю. За что? — По состоянию здоровья. Назначили комиссию на проверку моего психического состояния. — Это какой-то абсурд. Чувствуя, что ее как-то резко перестали гладить, собака тревожно подняла морду, будто и ей тоже не верилось в сказанное. Новость зависла в воздухе, она заполнила комнату и вытеснила из нее напрочь то уютное состояние дома, к которому стремится каждая семья. Джек всегда чувствовал, если что-то в доме было не так. Эти чувства начинали его переполнять, будто у тех был свой пузырь, который давил и выдавливал его из квартиры на волю, на свежий воздух два раза в день. Джек посмотрел на меня, потом навел морду на Шилу, облизнулся и тявкнул, призывая ее сделать хоть что-нибудь. Жена встала, сделала круг по комнате, затем вышла на кухню, вернулась с двумя бокалами и бутылкой виски. — Это надолго? — Думаю, что нет. — Не переживай, — налила она полстакана мне и себе несколько капель. — Не переживу, — улыбнулся через силу Артур, поднял стекло и посмотрел через него. Мир преломлялся. Меня отстранили сроком на два года. Вроде как выбросили в открытый космос. Некоторое время я бродил в пространстве от кухни до спальни, пытаясь найти себе новое место. Место мне нашла моя же авиакомпания. Предложили преподавать технику безопасности бортпроводникам. Я спустился с высот на землю, чтобы встроиться в ритм другой, на вид такой знакомой мне жизни. Никогда не думал, что это будет стоить мне такого труда. Будто здесь действовали другие законы гравитации. «Безумцы, как они здесь живут?» Люди делились на тех, что испытывали притяжение земли, меня же, наоборот испытывало это самое притяжение, я относился к тем, кто жил притяжением неба. Тело мое бродило здесь, исполняя несложные функции Homo sapiensa, а разум витал там, в облаках. Шила держала его на ниточке, как воздушного змея, пытаясь поймать ветер, чтобы не потерять то общее, что нас связывало, чтобы жить дальше. Я прошел медкомиссию. Ничего предосудительного в моей психике не нашли, но, решив подстраховаться, назначили какое-то профилактическое лечение с обязательным посещением психотерапевта. Постепенно все сглаживалось, как у тех фигурок из дерева, что я точил и лакировал, придавая им вид земных существ. Лестница наших отношений с Шилой была крута, она закручивалась винтом, ее штопор заходил все глубже в пробку быта. Откупорить эту емкость не было никаких сил. * * * «Сдвинь немного свое необъятное тело, разлеглась как тюлень», — услышала Шила от мужа. Она филологически болезненно воспринимала все слова в свой адрес, и даже те, что были написаны другим адресатам, умудрялась прочитать и принять как вызов, чтобы резко стать на оборону своей независимости, представляя иное предложение вражеским войском, которое покушалось на принципы ее республики, а одиночные слова или фразы — неприятелем, лазутчиком, шпионом, пытающимся взломать ее защиту. Отвечать ей было лень, она просто подвинулась, демонстративно отвернулась к розам на стене, будто хотела их понюхать. «Мне кажется, я слишком молода, чтобы вставать так рано». Четверг был самым невостребованным днем в ее жизни. Она чувствовала себя тем самым письмом, которое давно уже пришло и ждало, пока за ним придет он, откроет его, прочтет и ответит взаимностью. «О чем ты задумалась?» «О тюленях». «Ну что ты, обиделась? У меня с утра с фантазией плохо, в голову только тюлени пришли, еще были слоны, но мне показалось слишком». — «Тогда бы твой хобот точно остался без водопоя». «Ты все еще сердишься?» — повернулся я к ней, обнял сзади. «Вроде четверг только, а я уже вся в субботе». «Сейчас я тебе устрою субботу». Начал гладить рукой меж ее интимных строк, что я там читал? «Весна!» И это уже был не крик, а бунт на каравелле, которая желала причалить к острову, а, может быть, даже разбиться о его берега, застигнутая внезапным штормом страстей. — Идешь ловить бабочек? — Думаешь, они уже есть? — Да, у меня их полно. — Я чувствую, — вникала моя рука все глубже в текст. — Откуда они? — С Марса. — Шила сама не знала, почему назвала его имя. — Земляки. Я ведь тоже оттуда. — Те, что с Марса, любят закаты и заливы, — отгоняла от себя чужой образ Шила. — В смысле? — вдохнул я волосы Шилы, не сильно придавая значения своим словам. От нее пахло любовью за сто километров, а может быть, даже за тысячу. Раньше я летел на этот запах, как кот на валерьянку, по пути совершая подвиги и преступления. Много ли надо мужчине для счастья, чтобы ждали. Теперь этот аромат все время был под боком. В земной жизни были определенные плюсы. — Закатывать и заливать. — А те, что с Луны — рассветы? — Нет, сыр, я люблю сыр и вино, тебя и подарки, — беспощадно мешала правду с ложью Шила. — Что тебе подарить? — Море можешь? — Безумная. — Значит, не можешь? — Не могу, оно мне дорого, как память об отдыхе. — Жаль. Летом, с кем бы тебе ни спалось, просыпаешься с чувством легкого недомогания до тех пор, пока не съездишь на море. — А с кем тебе не спалось? — Догадайся. — Ладно. Финляндию могу предложить. — Там море холодное. — Нагреем. — Она зашла в море и нагрела его, — иронизировала Шила. — Да, именно, своим безумием, — будто неожиданно дали горячее отопление, ощущал я жар ее тела, на которое стал давить мой атмосферный столб. — Что ты хочешь, разгар весны. Все съезжают с катушек. — И что, все женщины так безумны в этот период? — Каждой крыше свой навигатор. Ты считаешь меня сумасшедшей? — Иногда. — А в остальное время? Я делаю вид, что не умею считать. Я видел свои пальцы группой путешественников на краю огнедышащего кратера. Кратер дышал любовью. Казалось, вся ее искренность находилась именно там, и с каждым моим шагом из нее вырывался новый крик. Будто она спрашивала все время себя: «А как ты?» — и тут же отвечала себе на выдохе шепотом: «Кайф». Женщина может быть искренней только в двух случаях: либо когда злится, либо когда кончает. В любом случае ей приходится для этого выходить из себя, то обыденно за хлебом, то торжественно замуж. * * * На улице запищала чья-то сигнализация, безумие охватило весь квартал, звук был отвратительный. Все побросали тех, с кем спали, и выглянули в окно, они не боялись за свои застрахованные авто, просто хотелось набить морду тому мудаку, чья машина так яростно звала к себе. «Не моя». — Я прошел босиком обратно и лег. «Она так и будет пищать всю ночь?» Пища для тех, кто не спит. «Спи, дорогая, я думал, тебя хотели угнать». — «Как я могу спать в такой духоте. Будто в голову воткнули радиоприемник». Я представил, как кто-то другой прилег к тебе, начал подкатывать свои ядра. И только открыл дверь, а ты как заорешь, все посмотрели на своих. «Не-не, не моя, а ты не унимаешься, они все, кто проснулся: «Да сколько можно, когда же это все закончится?» «Да кому она нужна». Ты кончаешь долго, заразительно сексуально. Ты прикончила их всех, отдышалась, тоже ощутила ногами холодный пол, в ванной побежала вода, открытая тобою. Тебя украли ровно на одну ночь, из-за этого, душа моя, мне тоже не спится, я борюсь со временем и со своим недоверием, уже размером с ревность. Позвонить, что ли, но ты в душе, ты не услышишь, о чем я буду говорить с твоим любовником, разве что о погоде, но все знают, что завтра — дождь у меня, у тебя — солнце. «Ты знаешь, который час?». «Нет», — скажет он, и опять время покажет мне средний палец. «А что?» — спросит он меня. «Мне завтра рано вставать». — «Меняй работу». — «Где я ее столько разменяю. Курс сам знаешь какой». — «Не знаю». — «С Марса, что ли?». — «Не, с Венеры» (так про себя я называл свою жену). «Как там?» — понимающе спрошу я, как всякая любопытная женщина, ждущая комплимента. «Как везде», — почувствую, как хочется ему ввернуть проклятую рифму к этому слову, поэт. «Как же ты меня достал». — «Иди-ка ты в баню». В баню я старался ходить раз в неделю, в общественную, где голые мужики собираются на одном этаже, а голые женщины на другом, чтобы посмотреть на себе подобных, схлестнуться вениками и пообщаться без галстуков. Конечно, веселее было бы смешать их всех в одну большую семью, но пара хватало и без этого. В парилке царило бабье лето: кружатся листья, ветки стегают по спине, по ногам в урагане мелькающих рук. Кроме того, разговоры о политике так или иначе скатывались к женщинам, которые в это время находились этажом ниже. После болтовни о женщинах говорить, как правило, было не о чем, все замолкали, только яростнее хлестали вениками друг друга. — Как ты? — Вроде бы ничего, только пусто как-то в жизни. — Ну так суббота, восемь утра. Ты чего так рано вскочила? — возился муж с кофе, когда я вошла на кухню, завернутая в простынь. — Ты встал, и сразу похолодало в постели, будто одеяло забрали. — Пойдешь со мной в баню? Там тепло. — Меня пугают большие скопления голых людей. — Двое — это уже скопление? — Если ты про нас, то, несомненно. Скопление противоречивых чувств. — Я бы сказал, полов.