Глава 3. Что сказал медиум Сэм Гибсон всей душой ненавидела чеснок. С понедельника по субботу в четыре часа в ресторане «Чесноголик», что находился этажом ниже, включали духовки, и едкий аромат просачивался в спальню Сэм через половицы. Он въедался в одежду, и скрыть его было невозможно никакими духами, а потому Сэм всюду носила его с собой, как вонючее клеймо. Единственным оружием Сэм против чеснока была коллекция свечей, расставленных на подоконнике как на алтаре католической церкви. Их было много, со всевозможными ароматами. Сэм зажигала их сразу все, пусть порой от такой ядреной смеси у нее и начинала болеть голова. Но лучше уж так, чем нюхать амбре специального блюда с курицей, пастой и шестью десятками чесночных долек (которое заказывали каждый вечер, хотя Сэм и понаставила ему негативных оценок на Yelp). Помимо прочего запах отпугивал любопытную мать Сэм и мешал ей копаться в вещах дочери – приятный бонус. В глубине души Сэм была благодарна и назойливой маме, и чесночному ресторану. Чувствуя, как ее выкуривают из собственной комнаты и выслеживают, как трехлапую мышь-полевку, она все больше мечтала поскорее убраться из Даунерс-Гроув к чертям собачьим. Сэм было жаль расставаться с друзьями, но до грядущего отъезда в Провиденс и поступления в Род-Айлендскую школу дизайна она считала дни. Сэм была весьма одаренным творцом по двум причинам: она была талантлива и бедна. Очень рано Сэм поняла, что, если она хочет иметь красивые вещи, нужно включить воображение и сделать их самой. И на этом умении Сэм собиралась построить себе карьеру. Больше всего приемную комиссию Род-Айлендской школы поразило портфолио Сэм, в котором она собрала фотографии самодельной мебели и рассказы о том, как она ее сделала. «Свой уникальный дизайнерский стиль я бы назвала «мусорологическим декором», – написала Сэм. «Основание и изголовье кровати я соорудила из деревянных ящиков, которые нашла на обочине. Над кроватью висят откидные книжные полки – я обнаружила в переулке корзины для покупок, покрасила их в красный и прибила к стене. Кресла раньше были половинами огромной шины, которую я прикатила со свалки. Затем выложила все изнутри подушками, а из колпака сделала кофейный столик. В спальне шкафа у меня не было, поэтому я переделала в гардероб старый холодильник, взятый из ресторана этажом ниже. Снаружи я покрасила его в бирюзовый, а внутри закрепила ручки от старой метлы и швабры, чтобы было куда вешать одежду. Свет у меня в комнате был кошмарный, поэтому я взяла велосипедное колесо, обмотала гирляндой, лампочки заменила на пустые бутылки из-под ликера, чтобы усилить свет, покрасила все это в золотой, и получилась люстра, которой любая рок-звезда позавидует. Из старых чемоданов 50-х годов с чердака моего покойного дедушки я сделала стойку для проигрывателя и коллекции винила. Стену увесила обложками пластинок, и теперь «The Rolling Stones», «The Smiths», «The Knack», «Gang of Four» и «The Killers» берегут мою комнату, как рок-ангелы-хранители. Мама недальновидно подарила мне свое трюмо. Она надеялась, что я не стану его переделывать, но я покрасила его в черный, побила цепью (это просто забавы ради), заклеила множеством автомобильных наклеек и теперь использую как компьютерный стол. Зеркала я не слишком люблю, поэтому стеклянный овал заслонила фотографиями друзей и журнальных вырезок о моем любимом сериале – «Чудо-ребята». Достаточно было всего раз увидеть портфолио Сэм, чтобы стало ясно – талант у нее есть. (И еще было ясно, что ей очень нужны деньги, поэтому свое портфолио она прикладывала к каждой заявке на стипендию). Впрочем, переработка предметов удобных форм и размеров была для Сэм не просто хобби. Возвращая к жизни вещи, от которых отказались другие, даря им новую цель, новую личность, Сэм и сама чувствовала себя лучше. Она только жалела, что преобразить саму себя ей было куда сложнее, чем всякий хлам – и простой краски для этого было мало. – Ладно, пойду и я попробую поспать, – сказала она Тоферу. – Спокойной ночи, увидимся утром! – Спокойной ночи, Сэм, – ответил он. Стоило Сэм выключить компьютер, как в спальню без стука вошла ее мать, Кэнди Рей Гибсон. В одной руке она держала большой пакет, а в другой – коктейль с водкой и лаймом. Если когда-нибудь кто-то решит возвести в честь Кэнди памятник, без этих двух атрибутов он будет неправдоподобным. – Боже правый, Саманта! – Кэнди поморщилась от запаха свечей. – Неужели обязательно зажигать все сразу? У тебя здесь как будто спиритический сеанс – непонятно только, пытаешься ты призвать мертвых или распугать живых. – Мам, ты в мою частную жизнь вторгаешься, стучать надо, – сказала Сэм. – Я тебя умоляю. – Кэнди закатила глаза. – Было бы во что вторгаться. Если однажды я застукаю тебя за косячком или порнушкой, прямо на месте умру от шока. – Буду иметь в виду, – буркнула Сэм себе под нос. Родство между Сэм и Кэнди Рей Гибсон отлично доказывало, что у бога извращенное чувство юмора. Сэм считала, что ее мать женственна настолько, что даже перебор. Кэнди всегда ходила с пышной прической, длинными ногтями, слишком ярким макияжем, а штанов не носила с 80-х. Она была мила, но не слишком умна, а людям часто напоминала большого кокер-спаниеля. Кэнди работала парикмахером в местном салоне и всем клиентам во всех подробностях рассказывала, как ее всего в восемнадцать лет короновали мисс «Красоткой из Джорджии», – хотя никто особо не интересовался. По случайности как раз в то время она была беременна Сэм и поэтому плакать по необходимости у нее выходило гораздо лучше, чем у остальных конкурсанток. А уж потоп в ответ на вопрос про «мир во всем мире» так и вовсе гарантировал ее победу. Временами, когда Кэнди выпивала слишком много коктейлей, Сэм видела, как она вальсирует по квартире, нацепив свою старую корону и ленту. – Что ты хотела? – спросила Сэм так, будто от присутствия матери ей было больно физически. – Да я просто была в магазине и прикупила тебе одежки, думаю, в поездке как раз пригодится. Кэнди вытряхнула пакет прямо на кровать дочери. К ужасу Сэм, внутри оказалась груда кофточек на бретельках, мини-юбок, кружевных лифчиков и неоновых трусиков. Для барбекю у Барби и Кена еще подойдет, но для поездки с друзьями – явно нет. – Ты же прекрасно знаешь, что я лучше умру, чем нацеплю такое, – сказала Сэм. – Неужели так сложно надеть в кои-то веки что-нибудь поярче? – спросила Кэнди. – Вся твоя одежда – как с гранж-концерта девяностых. У тебя фигура как у меня в твоем возрасте, неплохо бы и красоваться ей иногда. – Я просто так одеваюсь, – сказала Сэм. – Мне так нравится, мне так удобно, и так будет всегда. – Может, передумаешь еще. – Кэнди пожала плечами. Преисполненная надежд парикмахерша многозначительно отвела взгляд, будто знала что-то, неведомое Сэм. – Мам, у тебя опять глаза бегают, – сказала Сэм. – Если хочешь что-то сказать, говори уже. – Хочешь правду? Ладно, пожалуйста, – выпалила Кэнди. – Я сегодня после работы зашла к медиуму на Четвертой улице. Она мне столько всего интересного рассказала! Судя по всему, я в прошлой жизни была королевской крови, скоро мне предстоит выгодное вложение, дедушка передавал привет, бла-бла-бла… Но самое интересное она мне рассказала о тебе. – Медиум тебе сказала, что мне нужна новая одежда? – Нет. Она сказала, что в твоей жизни есть мальчик, о котором ты мне ничего не говоришь! Сэм так вытаращила глаза, что они чуть у нее из головы не выкатились. – Чего-чего? – Я ей сказала, что этого быть не может, потому что я бы уж точно знала, будь у тебя парень, – продолжала Кэнди. – Но мадам Буффон стояла на своем. Она не смогла назвать мне ни имя, ни возраст, но описала его очень подробно. Он жутко на тебя похож, прямо родственная душа! Слушает ту же музыку, тоже любит всякое из мусора мастерить, даже смотрит тот же дурацкий сериал, который ты так обожаешь. Знаю, ты не любишь со мной такое обсуждать, но если у тебя есть парень или тебе просто кто-нибудь нравится, рядом с ним неплохо бы покрасивее выглядеть. Сэм махала руками как могла, пытаясь угомонить маму, но рот Кэнди был как поезд без проводника и машиниста. – Серьезно, мам? – спросила она. – Я тебе триста раз говорила, что нет в моей жизни никаких парней. Какой-то мадам Буффон ты веришь, а мне – нет? – Она провидица с мировым именем, между прочим, – сказала Кэнди. – Ну почему тебе так трудно говорить со мной о мальчиках? В твоем возрасте встречаться с парнями совершенно нормально. Я пытаюсь тебя поддержать, а ты каждый раз психуешь, стоит только мне заговорить об этом. Ты лесбиянка, что ли? – Да не лесбиянка я! – Тогда чего ты так стыдишься, Саманта? – спросила Кэнди. Сэм примолкла. Она прекрасно знала, почему эта тема для нее так болезненна, но пока не была готова поговорить об этом с матерью. Кэнди просто не способна понять такое. – Ничего я не стыжусь, – сказала Сэм. – Просто сейчас мне не до парней. Прояви немного уважения, пожалуйста. Кэнди обреченно вскинула руки, признавая поражение, и сложила одежду обратно в пакет. – Да не в неуважении дело, скорее уж в нетерпении, – сказала она. – Отнесу завтра обратно в магазин. И лучше пойду отсюда поскорее, пока у меня не началась мигрень от всех этих свечей. Кэнди вышла из комнаты Сэм в расстроенных чувствах. Медиум так точно описала все остальное, как же она могла ошибиться в этом? Однако, если бы Кэнди знала свою дочь так же хорошо, как Сэм знала свою мать, она бы поняла, что та не говорит всей правды. Медиум вовсе не ошиблась – в жизни Сэм действительно был парень, которого та скрывала, но это был не бойфренд, как бы Кэнди ни надеялась на это. Парнем в жизни ее дочери и была ее дочь. Не так уж во многом в этой жизни Сэм Гибсон была уверена на все сто, но она знала всем сердцем, телом и душой, что он – трансгендер. В детстве Сэм не задумывался о том, почему ненавидит носить платья, неохотно позволяет матери надевать ему банты или с куда большим удовольствием играет с соседскими мальчишками, чем с девчонками. Слова «ты же девочка» и «юная леди» его раздражали, но скорее потому, что за ними всегда следовали указания, как правильно сидеть или как себя вести. Сэм долго не понимал, что все это были намеки от его истинной личности. От других девочек Сэм отличался всегда, но только классе в третьем его самоощущение «не так, как у других» переросло в «не так, как надо». Впервые в жизни он и его одноклассники перестали быть просто учениками – они разделились на юных мужчин и женщин. И это разделение влекло за собой целый набор новых правил, ожиданий и ограничений, которых Сэм раньше не знал. Ему было от них некомфортно, но он не понимал почему. Сэм знал, что он девочка – это было очевидно – так почему же он не чувствовал себя девочкой? Почему в душе ему казалось, что он мальчик? Почему так хотелось, чтобы и относились к нему как к мальчику? Это было странно, обидно и несправедливо одновременно, и со временем становилось только хуже. Все детство Сэма преследовали вопросы, ответов на которые он не знал. Что он такое? Ошибка природы? В нем что-то сломалось? Бог что-то перепутал, когда его создавал? Или за что-то наказал? Вместе с другом Джоуи Сэм ходил в воскресную школу, чтобы научиться молиться и попросить бога его исправить. Каждую ночь Сэм молился о том, чтобы наутро проснуться в правильном теле, но всё тщетно. В шестом классе начало переходного возраста ощущалось не как естественное развитие, а скорее как насильственный захват. Тело Сэма не столько росло, сколько предавало его. С каждым днем он все больше походил на то, чем не должен был быть. И сколько образовательных фильмов на эту тему ни посмотри, мысль о том, чтобы стать в конце концов женщиной, казалась Сэму чужеродной и невозможной – как если бы гусеница вместо бабочки превратилась в паука. Сэм надеялся, что, если не обращать на перемены внимания, его тело, возможно, их отвергнет или обратит вспять. Он не стал носить лифчик, а вместо этого обмотал себе грудь эластичным бинтом так, что она казалась плоской. Чем больше она росла, тем туже он ее затягивал – порой от бинта на коже оставались кровоподтеки. В итоге он купил себе спортивный лифчик с тем же свойством, но Сэму это почему-то показалось поражением – он проигрывал в войне с собственным телом. Сэму и самому было очень трудно понять себя – он не ждал, что еще хоть кто-нибудь сможет. Сэм боялся, что, если его друзья и мама узнают правду, они станут относиться к нему как к монстру Франкенштейна. Поэтому он закрылся ото всех, не позволяя людям узнать его слишком близко и не позволяя самому себе проболтаться. Сэм полагал, что только так он сможет защититься, но, к сожалению, это затянуло его в пучину одиночества. Даже в кругу друзей Сэму казалось, что он совсем один. Только в средней школе Сэм узнал слово «трансгендер». Впрочем, когда-то до того он уже читал это слово пару раз, но только услышав его, почему-то в полной мере осознал его смысл. Как-то поздним вечером он смотрел телевизор, переключал каналы и наткнулся на показ старого ток-шоу. Заголовок гласил: «Трансгендер в Америке», а ведущий задавал вопросы трем трансам – двум женщинам и мужчине. Сэм смотрел передачу затаив дыхание. Гости-трансгендеры говорили о том, как нелегко взрослеть в теле противоположного пола, как тяжело жить в мире, где их не понимают, и какое удивительное чувство свободы им подарил трансгендерный переход. И словно туман рассеялся у Сэма перед глазами – он наконец-то понял, кто он такой. Сэм просто не мог оказаться ошибкой природы или бога, и уж точно не был чудовищем – ведь во всем мире были миллионы людей, подобных ему. Сэму даже стало неловко, что он не додумался раньше, но слово «трансгендер» нечасто звучало на улицах Даунерс-Гроув. К старшей школе Сэм перестал терзаться вопросами о том, кто он. Теперь его заботило другое: «Что мне делать?», «Сколько стадий есть в переходе?», «Сколько из них я хочу пройти?», «Стоит ли рассказать друзьям и семье?», «Примут ли они меня таким?» и «Смогу ли я жить дальше, если нет?» Информация и разговоры с людьми в Интернете помогли Сэму, но многие советовали ему найти психолога, с которым можно будет обсудить всё лично. Он устроился на летнюю подработку не только затем, чтобы оплатить свою долю поездки (и взять с собой в колледж хоть немного денег), но и чтобы пойти к психотерапевту. Он записался на прием к доктору Юджину Шерману, до офиса которого от «Yolo» можно было дойти пешком. Психолог оказался старше, чем ожидал Сэм. Волос в ушах у него было больше, чем на голове, он избегал смотреть своей секретарше в глаза, а в приемной на стене висела фотография с ним в компании Джорджа Буша. Да, тревожных звоночков было немало, но Сэм был так рад возможности хоть с кем-то поговорить, что не обращал на них внимания. – Значит, вы считаете себя мужчиной, запертым в женском теле? – спросил доктор Шерман. – Боже, терпеть не могу, когда люди так говорят, – сказал Сэм. – Будто диалог из ситкома 80-х. Я бы сказал, что я – трансгендер из женщины в мужчину. Ближе к истине и не похоже на анекдот. – А с друзьями вам еще не доводилось это обсуждать? – спросил доктор Шерман. – Нет, – ответил Сэм. – Мой друг Джоуи из очень религиозной семьи, не знаю, как он отреагирует. Мо любит порой устраивать сцены, так что ей я точно расскажу не первой. А Тофер… для него это может оказаться больнее всего. – Вы думаете, он не примет вас? – Тут не в принятии дело, – сказал Сэм. – Не поймите превратно, Тофер – он почти святой. Он мог отправиться в любой колледж, но остался дома помогать маме ухаживать за братом-инвалидом. Рассказать Тоферу правду может быть трудно только потому, что… ну, потому что он влюблен в меня.